гах. – Это известнейший художник!”»[374]
Но, увы, всё это были шутки и фантазии.
Большой Улуй
Отдельно расскажем про приговор Владимиру Батшеву. Журнал «Грани» воспроизвёл судебный документ. Его-то мы сначала и приведём[375]:
«В течение последних полутора лет Батшев вёл паразитический образ жизни, занимался враждебной деятельностью, устраивал хулиганские выходки; 14 апреля 1965 года на площади Маяковского Батшев собрал толпу, читал свои антисоветские стихи, а затем во главе толпы направился к Центральному дому литераторов, где был задержан, и на основании Указа об ответственности за мелкое хулиганство отбывал 5 суток. 19 июля, 2, 9 и 23 августа Батшев читал на площади Маяковского свои упаднические произведения. 28 сентября собрал у памятника Маяковского большую толпу, читал порнографические и антисоветские стихи, во время чтения которых был задержан и на него был составлен материал. Работники милиции и КГБ неоднократно беседовали с Батшевым. Но тот не прекратил своей враждебной деятельности, не изменил паразитический образ жизни. 5 декабря 1965 года Батшев участвовал в массовых беспорядках на площади Пушкина в Москве, о чём был предупреждён. Работниками КГБ у Батшева была взята подписка об устройстве на работу, но на работу Батшев не устроился. На основании расследования дела, суд приговорил Батшева Владимира Семеновича <…> на основании Указа от 4 мая 1961 года: выселить за пределы Москвы в специально отведённые местности сроком на 5 лет с обязательным привлечением к физическому труду. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит».
Батшев оказался в Красноярском крае – в селе Большой Улуй. Так и хочется как-нибудь по-хулигански переделать это название. Смогисты так и делали.
Работал на лесопилке и на заводе, окончил ШРМ, писал для местной прессы статьи, заметки и рецензии (большая часть не проходила по цензурным соображениям – пришёл циркуляр из столицы), пытался публиковать стихи – свои и смогистов (из этого мало что получалось, но хоть что-то да просачивалось в печать).
Потерял зрение. Женился. Развёлся.
Писал в Москву письма – Губанову и Буковскому, Елизарову и Дубину, Морозову и Васюткову, Вишневской и Гончаровой. В ответ приходили вскрытые, то есть проверенные гэбистами письма.
Батшев рефлексировал об этом в стихах[376]:
Я получаю письма вскрытые,
их цензор синевой навеял,
конверт он мажет липкой кривдою
и ждёт, когда я окривею.
Я знаю: так пошло от Рыкова
(не доверяли его ведомству),
и получаю письма вскрытые,
чтоб было не на что надеяться,
чтоб человек в костюме сереньком
(погоны цвета синевы)
всё знал: как я на цены сетую,
кто признаётся мне в любви,
что писем жду – до слёз! отчаянно!
(конверту усмехнусь бракованному),
он знает: не о том мечтаю,
что я обязан «перековываться».
Но я не конь. И только две
ноги на месте, не четыре.
И нет подков в сырой траве
под синевой в подлунном мире.
Юлия Вишневская как могла развлекала Батшева. Всё, что она пишет, или приукрашено, или выдумано. Но тем и интересней. Приведём один большой фрагмент из письма от 13 июня[377]:
«Слушай, Бат! Ты уже пол-Москвы сделал неврастениками. Все рыдают о твоей горькой судьбе, вот даже Алик [Есенин-]Вольпин плакал по тебе пьяными слезами и всё рассказывал приходящим стукачам о своей погибшей любви к Володе Батшеву. За что же ты его так, несчастного, – на старости лет произвёл в педерасты?
Пожалел бы уж, в конце концов, маленькую Ритку, она хоть и не ревнивая баба, но ей 121 статья вовсе не по сердцу. А в Москве объявились какие-то мальчики лет по пятнадцать, которые зачем-то орут: “Долой смогизм, да здравствует фрамизм!” Ты их знаешь по Дому Пионеров: там Трумберг, Володя Пухов и ещё некто Федотов, который идейный руководитель. Собираются они у памятника Гоголя по воскресеньям с 9 часов вечера (это не у “хорошего” Гоголя, что на Суворовском бульваре, а наоборот – у “плохого”, того, который от советского правительства). Хотел было де Лоне набить им морду, но там какие-то стукачи стояли (всего 4 штуки) и 2 милиционера. Зато ты ходишь в народных героях, почему-то наивные евреи называют тебя “русским Гарибальди” и эпитеты придумывают не хуже покойного Тарсиса (покойного потому, что он сейчас в Америке занимается советологией и по совместительству преподаёт в Чикагском университете творчество Валерия Яковлевича Тарсиса). А де Лоне рассказывает, что Семичастный подал в ЧК список в 1500 человек, которых надо срочно выслать из Москвы. На 1 месте – Александр Сергеевич Есенин-Вольпин, на 2 – Алик Гинзбург, на 3 – Александр Галич, на 4 – Солженицын, на 9 – Лёня Губанов, на 11 – Юля Вишневская, на 57 – Вадим де Лоне и т. д. Так что не горюй, может, кого-нибудь и к тебе, в Красноярск, засунут, будет тебе общество. <…> Вообще, говорят, Алшутов уже ходил к Слуцкому и тот за тебя хлопочет. Есть мысля поплакаться Паустовскому, но ведь он и сам сейчас не в фаворе. Есть ещё какие-то связи с академиками, но, правда, они все математики, если хочешь, отпиши, у Вадьки [Делоне] дед-академик, с Келдышем он знаком и у Алика какие-то связи есть».
Не только Алшутов, но и Борис Дубин пытался выйти на Слуцкого и других мэтров, симпатизирующих смогистам, и с их помощью добиться пересмотра дела или смягчения приговора. Приведём несколько отрывков из его писем[378]:
«1.7.66. Через два часа <…> позвоню по пути Мишке <Елизарову>, чтобы он созвонился со Слуцким и другими, надо с ними встретиться. <…> В общем, старик, я думаю, что всё будет в порядке, по крайней мере, Слуцкий, Самойлов и Панченко должны помочь. “Глухая” история только с Кирсановым и Славиным, но, думаю, что и их удастся переубедить».
«12.7.66. <…> Вчера вместе с Мишкой были у Слуцкого. Мы ему звонили полторы недели, а его не было, он был в Лондоне. Но вчера мы его всё-таки застали. Разговор в основном шёл о тебе. Суть его вот в чём: поднять широкий протест среди интеллигенции не удастся, помочь тебе в административном порядке – тоже. За Бр<одским> было то, что он не путался с Лубянкой, и его достаточно хорошо знали как поэта и переводчика. К 50-летию Сов. власти будет большая амнистия, под которую ты абсолютно подходишь (освобождаются все сроком до 5-ти лет включительно). Но и до этого времени можно многое сделать. Прежде всего надо снять с тебя обвинение в тунеядстве: для этого Слуцкий попытается пристроить в печать то, что ты сумеешь написать для печати. Это не стихи (это почти невозможно), а скорее всего или детские произведения (стихи или ещё лучше – проза), или статья (или даже книжка) о кино (я знаю, что когда-то ты этим увлекался), может быть, по истории (только для этого тебе потребуется всякая лит-ра, так что лучше всего детские стихи или проза). На крайний случай он может достать тебе переводов, но это очень трудно (он уже делал это для Бр<одского>) и скорее всего не удастся, но если достанет, то современных немцев, как у тебя с немецким языком?»
Когда Губанов узнал, что Слуцкий советует Батшеву (да и остальным смогистам) писать стихи для детей, он вскипел не на шутку и сочинил эпиграмму:
Поэт в усах и при пальто
Велит писать считалочки.
А сам-то кто, а сам-то кто?
А сам говно на палочке.
Вытащить Батшева или смягчить приговор пока не получалось. Всё, что оставалось друзьям, развлекать ссыльного поэта. Лучше всех это удавалось Вишневской:
то игриво приревнует, то придумает что-нибудь. Дадим ещё пару фрагментов из письма от 25 августа:
«Михайловой прислал свои стихи, а мне нет, да? Кстати, что ты ей написал там, эротоман чёртов, что она мне не хочет показать твоё письмо? Я подозреваю уже, что он ходит и скупает по Москве презервативы, чтоб тебе их послать. Приедут к тебе женщины, ты не бэ, ни одной приличной комбинации в России не осталось, скупили, сволочи, чтоб перед Батшевым лицом в грязь не ударить. <…> Мальчиков “у плохого Гоголя” мы уже заткнули, Холин и Сапгир помогли. А Холин – сука, растлил несовершеннолетнюю[379][380] (помнишь Аньку Данцигер у Каума и у Эдика, такая школьная графоманка, на 1,5 года меня моложе). Игорь ходит в частные дома в костюме Адама и заставляет её в голом состоянии становиться на стол и читать стихи. (Дело было у Тамки Алигер или в её присутствии, я не поняла как-то). Ну ты знаешь эту девку, она тогда была у меня с Толиком Калашниковым. Холина скорей всего 45-летняя разница прельстила, но если ему действительно её стихи нравятся, тогда он – сволочь…»
При этом многие корреспонденты Батшева пишут, что «Губанчик пропал в неизвестном направлении». Это не совсем так. Направление было известным – встречи с Бродским и Найманом, поездка с Делоне в Сухум, гульба в Москве – но всё с полным уходом в андеграунд.
Иосиф Бродский
С этим поэтом уже было немало биогеографических пересечений[381]. Рано или поздно должна была произойти встреча. Но прежде, чем об этом рассказать, посмотрим, как творчество Бродского проникало к смогистам и как воспринималось ими. И с другой стороны – как ленинградский поэт проходил через общение с московскими эстрадниками и схожие иезуитские пытки встраивания в официальный литературный процесс. Отмотаем чуть-чуть плёнку времени.
13 марта 1964 года на втором заседании суда поэт был приговорён к максимально возможному наказанию – пяти годам принудительного труда в отдалённой местности. Был сослан в Коношский район Архангельской области. На месте выбрал для поселения деревню Норинскую.