Юрий Кублановский нам рассказывал о своих впечатлениях тех лет:
«Когда я жил в Рыбинске, вольное слово доходило до меня только на бобинах. Это Высоцкий и Окуджава.
Я не знал, что такое самиздат: в Рыбинске его ещё не было. Приехав в Москву в сентябре 1964 года, буквально в первые же дни мне Володя Алейников дал почитать Бродского – машинопись на папиросной бумаге. “Пилигримов” дал, “Рождественский романс”. Во мне это отозвалось. Но “Большая элегия Джону Донну” мне не понравилась. Честно сказать, я ее так и не дочитал до конца. Хотя несколько раз принимался. Но Бродский уже тогда ходил в самиздате на равных с классиками предыдущего времени, со стихотворениями предыдущей плеяды: с Ходасевичем (“Европейская ночь”) и Мандельштамом (“Воронежские тетради”). Он был гораздо больше распространён, чем поэзия, скажем, Холина или Сапгира»[382].
Александр Мирзаян, бард-смогист, исполнял стихи опального поэта под гитару – и «Пилигримов», и «От окраины к центру», и многое другое.
Уже в мае 1964 года Губанов, заражённый Бродским, пишет[383]:
У меня волосы – бас
До прихода святых вёрст,
И за пазухой вербных глаз —
Серебро, серебро слёз.
По ночам, по ночам – Бах
над котомками и кроватями,
Золотым табунком пах,
Богоматерью, Богоматерью.
Вглядитесь в синтаксис, вслушайтесь в музыку поэтического текста – ничего не напоминает? Конечно же, всё это прямиком из ленинградского самиздата[384]:
Каждый перед Богом наг.
Жалок, наг и убог.
В каждой музыке – Бах,
В каждом из нас – Бог.
И попытка разобраться с мирозданием, поговорить с Богом и о Боге под музыку Баха – у Губанова своя. Гений может брать всё, что плохо лежит, и делать из этого нечто волшебное. Может брать всё даже у другого гения – эти люди обычно щедрые и не способны литературно обеднеть. Если Бродский разбирается со своим одиночеством и ведёт эту тему через всю свою лирику, то Губанов высматривает вокруг собственный крест:
Спрячу голову в два крыла,
Лебединую песнь докашляю.
Ты, поэзия, довела,
Донесла на руках до Кащенко!
Осенью 1964 года появляется ещё одно стихотворение – наверное, его можно прочитывать как рефлексию над ссылкой Бродского[385]:
Я сослан в сало севера
И в чью-то волчью исповедь,
На сало солью сеются
С душою белой и́збоньки.
Я соболь – соболезную
Твоей московской хвори,
Исколот я поэзией
Как хвоей, как хвоей…
Хвала лихим соловушкам
В берёзовых тулупах,
Соломенным их словушкам
Гореть у мысли в срубах.
23 сентября 1965 года Бродский освобождён. Первым делом поэт отправился в Москву к чете Сергеевых – Андрею и Людмиле. Пробыл у них месяц с небольшим. И пытался как-то осмотреться в столице и наладить свои литературные дела.
Лев Лосев, его друг и биограф, пишет[386]:
«Когда его привели к писателю Рыбакову, который, благодаря связям, мог помочь с публикациями, он настолько рассердил Рыбакова своим высокомерием, что тот и тридцать лет спустя с негодованием вспоминал в мемуарах о встрече с “плохим человеком”, желавшим без конца читать свои малопонятные стихи. Бродский вспоминал эту встречу по-другому: поучения опытного литератора – с кем надо поговорить, чтобы ещё на кого-то нажать и т. д., – показались ему настолько византийскими, что он быстро утратил способность следить за ними и, чтобы уйти от утомительного разговора, предложил почитать стихи».
Ленинградца водили к Эренбургу, Слуцкому и Самойлову – тот же джентльменский набор, что и у Губанова. Не обошлось и без Евтушенко. Андрей Сергеев расписывал поход к тому в гости: «Евтушенко, обладая гиперразвитым чутьём, сразу зазвал его к себе и стал хвастаться живописью Юрия Васильева, а потом – собой: “Что Вы обо мне думаете?” Иосиф сказал: “По-моему, Женя, Вы говно”. Евтушенко в истерике грохнулся на пол: “Как можно при моей жене!”»[387]
При этом Евтушенко и Аксёнов решили познакомить Бродского с редакцией «Юности», привели его на заседание редколлегии. Андрей Сергеев вспоминал: «Иосиф на этой редколлегии, наслушавшись того советского кошмара, в котором жили писатели “Юности”, просто лишился сознания <…> Говорил, что присутствовал на шабаше ведьм. А на самом деле это был максимально возможный тогда либерализм»[388].
Почему не случилась подборка?
Есть воспоминания Юрия Ряшенцева: «В них не было ничего антисоветского. Просто это была поэзия, отрицающая жизнь, которой жил журнал, да и все советские журналы того времени»[389].
И вот на этом моменте мы вернёмся к Губанову.
Ряшенцев говорит о непроходной «поэзии, отрицающей жизнь». Выходит, отрывки из «Полины», смоделированные в стихотворение «Художник» (и не кем-нибудь, а именно Евтушенко) – своеобразное культурное убийство юного дарования? Или нет?
Может быть, Бродский, наслышанный об этом эпизоде, отказался от медвежьей услуги Евтушенко? В беседе с Соломоном Волковым он рассказал:
«Евтушенко попросил, чтобы я принёс ему стихи. И я принёс стихотворений пятнадцать-двадцать, из которых он в итоге выбрал, по-моему, шесть или семь. Но поскольку я находился в это время в Ленинграде, то не знал, какие именно. Вдруг звонит мне из Москвы заведующий отделом поэзии “Юности” – как же его звали? А, черт с ним! Это неважно, потому что все равно пришлось бы сказать о нем, что подонок. Так зачем же человека по фамилии называть… Ну, вот: звонит он и говорит, что, дескать, Женя Евтушенко выбрал для них шесть стихотворений. И перечисляет их. А я ему в ответ говорю: “Вы знаете, это все очень мило, но меня эта подборка не устраивает, потому что уж больно «овца» получается”. И попросил вставить его хотя бы ещё одно стихотворение – как сейчас помню, это было “Пророчество”. Он чего-то там заверещал – дескать, мы не можем, это выбор Евгения Александровича. Я говорю: “Ну это же мои стихи, а не Евгения Александровича!” Но он упёрся. Тогда я говорю: “А идите вы с Евгением Александровичем… по такому-то адресу”. Тем дело и кончилось»[390].
Думается, что всё-таки ни о каком культурном убийстве и речи быть не может. Просто Евтушенко со товарищи – принципиально иная литература, советская, фрондирующая, официальная. А Губанов и Бродский – литература асоветская, одновременно очень русская и мировая, не готовая к компромиссам и византийским теневым играм.
Об этом говорил и Кублановский, правда, выставляя Бродского как человека, поначалу застрявшего между официальной и неофициальной литературой:
«Поколение до нас плохо мыслило себя вне печатания, даже Бродский при всей его тогдашней неординарности искал возможность публиковаться. Мы же страницами советских журналов брезговали почти изначально, правила социалистической поэтической жизни отвергали с порога. И это был, разумеется, не столько политический выбор – мы были тогда для него ещё слишком незрелы и “неотмирны”, – сколько органичные установки свободной нашей эстетики»[391].
«Дом с аптекой»
У Бродского было несколько московских вечеров в июне 1966 года. И, судя по многочисленным воспоминаниям смогистов, московские поэты были чуть ли не на каждом представлении. Возникает только один вопрос: когда же удалось им пообщаться, скажем так, неформально?
Один вечер случился на Филологическом факультете МГУ (на Моховой). Его устроил Евтушенко. Поэты-эстрадники должны были читать стихи о Великой Отечественной войне.
Евтушенко вспоминал детали: «Я с ходу пригласил Бродского без всякого разрешения властей почитать стихи на моём авторском вечере в Коммунистической аудитории МГУ. Это было его первое публичное выступление перед несколькими сотнями слушателей…»[392]
Владимир Алейников расписывал этот вечер так:
«…позвонил мне знакомый. Сказал, что сегодня в доме культуры МГУ на улице Герцена состоится вечер поэзии, на котором, в числе других – все равно ведь, каких – поэтов, не до них сейчас вовсе, – будет выступать недавно вернувшийся из недолгой ссылки своей с настоящим триумфом, ставший всем известным, – Иосиф Бродский. <…> Зал, конечно, был полон. На сцене председательствовал Евтушенко. Рядом с ним, за столом, сидели Окуджава и Ахмадулина. Вроде был ещё и Рождественский. Ну а с краю, особняком, независимо сразу от всех выступающих шестидесятников и весьма угрюмо, сидел, весь взъерошенный, рыжий Бродский. <…> Бродский, взмокший, побагровевший, стал читать. Все громче и громче. В раж войдя. Срываясь на крик[393]. Он читал тогда – “Мой народ”. И, конечно, – “На смерть Элиота”. И еще – “Одной поэтессе”. И потом – “Ты проскачешь во мраке…”»[394]
Второй вечер был в общежитии МВТУ им. Баумана в Лефортово, третий – в Фундаментальной библиотеке общественных наук (ФБОН), а четвёртый – на переводческой секции Союза писателей.
В разговоре с Журбиным Кублановский отмечает, что встреча произошла после вечера с эстрадниками в МГУ, и пришли смогисты в дом возле Тишинского рынка: «…мы однажды встречались в “доме с аптекой”. Этот дом упомянут в поэме Бродского “Прощайте, мадемуазель Вероника