[395]”. Мы с Губановым и Аркадием Пахомовым[396] пришли туда к Бродскому. Ещё кто-то был… Читали <…> Когда я в Париже напомнил о встрече в “доме с аптекой”, он сказал, что тогда плохо соображал, потому что был с большого бодуна» [397].
А в разговоре с нами Кублановский сказал, что встреча с Бродским случилась после вечера в общежитии МВТУ им. Баумана в Лефортово: «Он читал переводы Галчинского[398], потом перешёл на свои стихи, написанные в Норинской. Присутствующие смогисты встретили их на ура»[399].
Андрей Сергеев расписывал всё детально про вечер в Союзе писателей[400]:
«В интеллигентнейшей и соответственно либеральнейшей секции союза писателей – переводческой – на регулярных средах давали выступать и оригинальным поэтам, которых не печатали. Помню, СМОГи всем составом читали стихи. Их встретили благожелательно, очень вежливо поблагодарили. Был вечер Сапгира, из-за наплыва публики пришлось переносить в помещение побольше, люди живо реагировали, аплодировали. Снова среда, читает Бродский. Присутствуют переводчики и не меньше интересантов. Может быть, Иосиф для учтивости и прочёл пару переводов. Самое главное, что он начал с тем же напором <…> И споткнулся. Потому что встретил непонимание, отчуждение. Прошибить аудиторию не удалось. Кроме того, здесь сидели живые литературные оппоненты – СМОГи. Губанов, когда потом было обсуждение, пытался убивать Бродского совсем по-советски, что было весьма неожиданно. Ну, и я Губанова заткнул по-мильтонски. Лианозовцы тоже Иосифа не любили – это ещё очень мягко сказано – за то, что он другая эстетика, но столкновений не бывало».
Людмила Сергеева нам объясняла, почему так могло произойти – почему смогисты набросились на Бродского[401]:
«Это другое поколение. Когда Андрей в 1966 году устраивал творческий вечер Бродского, там были смогисты. Но они, можно сказать, просто “затоптали” Иосифа. Его поэзия им не подходила. Разница в десять лет, если не больше; это довольно существенно. Мы с ними никак не контактировали. Не было даже общих близких знакомых. Понимаете, вся компания Сергеева, точнее многие из этой способной поэтической поросли родились в 1933 году. Это другое поколение. Между нами лежала война».
Виктор Голышев тоже был на том вечере. Ему запомнилось случившееся чуть иначе: «…один из “смогов” начал говорить, что, мол, мы это слышали, это вроде Ахматовой. Андрей Сергеев[402]<…> очень авторитетно его обрезал. Помню, меня тронула эта лояльность, но подумал: суров. Он очень любил Бродского и был верным человеком»[403][404].
Владимир Бережков, когда мы ему рассказали о воспоминаниях Андрея и Людмилы Сергеевых, очень удивился: «Нет… это ерунда полная. С Бродским встречались, действительно. Была пьянка такая! Я, честно говоря, не очень хорошо помню. На какой-то квартире – большой и с пианино. Всё было… нормально! Но сорвать вечер Бродского?.. Я бы это знал. Во всяком случае я этого не знаю. И Бродский читал свои стихи, и смогисты».
Где же случилась пьянка?
Дело в том, что есть два «Дома с аптекой».
О первом упоминал сам Бродский[405]:
«…в Москве у меня действительно несколько чрезвычайно дорогих для меня мест. Это Тишинка, на которой я прожил довольно много, потому у меня там живёт человек, которого я очень люблю, Мика Голышев. На Тишинской площади, как раз напротив рынка, напротив стоянки такси. В доме с аптекой, да. Над аптекой он и жил. В этом доме произошли всякие для меня, так скажем, кардинальные события».
Можно ли назвать кардинальным событием встречу с Вероникой Шильц? Очень вероятно. Но почему тогда поэт его чётко не атрибутировал? Да и если смогисты наведывались к Голышеву, почему тот не оставил никаких воспоминаний?
Второй «Дом с аптекой», в котором находилась большая квартира с пианино, – это дом на Малой Басманной, а квартиру там снимали актёр Лев Прыгунов и поэт Леонид Виноградов[406].
Обратимся к актёрским мемуарам[407]:
«…в декабре мы с Виноградовым, наконец, въехали в нашу чудесную комнату (35 кв. м!) на Новой Басманной улице – на первом этаже, с двумя большими окнами, высокими потолками, пальмой, пианино и с тремя внушительными спальными местами <…> Самым ценным преимуществом был первый этаж – по ночам даже в лютые морозы гости “ходили” к нам через окна! Подводили нас только Сева Абдулов[408], который тут же садился за пианино и начинал “лабать” буги-вуги, и мамка Тамара с Геной Яловичем[409], любившие беседовать с соседями, сдабривая свою речь, как им казалось, невинным матом».
Неудивительно, что комнату в 35 квадратных метров многие воспринимали как отдельную квартиру. Прыгунов уверяет, что именно здесь Бродский познакомился с Вероникой Шильц, но не в 1966 году, а в 1967-м. Тогда, правда, никаких выступлений не было.
Прыгунов, собственно, описывал всё действо так[410]:
«Когда Вероника Шильц узнала, что у меня на дне рождения будет Бродский, она сказала, что полностью накроет стол из “Берёзки”, только чтобы я её пригласил, и я, конечно, обрадовался такому предложению, хотя видит бог, что я бы пригласил её безо всякой “Берёзки”. Кристин с Вероникой завалили нас виски и лучшей водкой, икрой и крабами, всякими сладостями и заморскими фруктами. Были, естественно, все “мои” – Ерёмин[411], Виноградов, Иосиф, был Миша Кулаков[412], с которым мы в Москве очень подружились, Богословский[413] со Шнейдерманом[414]принесли ящик настоящего чешского пива, был Виктор Горохов[415], Гена Ялович, Сева Абдулов, и всё время подваливали какие-то делегации девиц и парней, и всё несли чудовищное количество выпивки».
Одной из таких делегаций, видимо, могли быть смогисты. По крайней мере, несмотря на то что показания свидетелей разнятся, все в один голос утверждают, что действие разворачивалось в «доме с аптекой». То ли у Голышева после одного из поэтических вечеров в 1966 году, то ли у Прыгунова на дне рождения в 1967 году. А может – и тогда, и тогда?
Ясность помог внести Кублановский[416]:
«В “доме с аптекой” мы были летом 1966 года, это правда. Чья эта квартира, не знаю, помню пожилую даму. Мы так дымили, что она из другой комнаты вскрикнула: “Иосиф, у вас там пожар?” Аптека, как это ни удивительно, сохранилась и по сегодня. С Вероникой Шильц Бродский дружил до самой своей женитьбы и останавливался у неё в Париже. На старости лет она пришла к православию. С Прыгуновым я знаком только телефонно».
Ещё один эпизод припоминает Алейников[417]:
«В конце шестидесятых годов – увы, прошлого века! – Генрих Сапгир, в московской своей квартире, где бывала вся тогдашняя богема, читал свою книгу стихов “Элегии” приехавшему из Питера Иосифу Бродскому. Покуда чтение длилось, Бродский явно нервничал и весь как-то напрягался, словно человек, чего-то ещё не знающий и от этого мучающийся, и как можно скорее желающий узнать то, что для него важно. Когда Сапгир прочитал всю книгу, Бродский первым делом спросил его: «А как это записано?» Генрих показал ему самиздатовскую машинописную книгу. Стихи в ней были записаны – в строку, внешне напоминая – прозу. Между текстовыми сгустками – были пробелы. Бродский сразу же преобразился, оживился, повеселел: он понял, как это сделано».
Но тут не упоминается Губанов. Мы-то понимаем, что где Сапгир и Алейников, там по идее должен возникнуть и наш герой, однако данная встреча остаётся под вопросом.
Анатолий Найман
Губанов искал общения – отчасти со столь же гениальными поэтами, отчасти с ленинградской неподцензурной литературой. Поэтому, как только представился случай, он напросился в гости к Борису Ардову, у которого жил Анатолий Найман. Последний вспоминал:
«…Борис Ардов, мой добрый приятель, передал мне, что Губанов (может быть, он сказал: “смогисты, ну, знаете, Губанов”), с которым он в дружбе, хочет со мной познакомиться. Мы сошлись в комнатке у Ардова в Голиковском переулке. Всего нас было четверо, в имени четвёртого не уверен: не мог это быть Нерлер? Не поручусь, что не было кого-то пятого, например, девушки из их лагеря. Две или три (скорее, три) бутылки водки. День запомнился как декабрьский, ранние сумерки, угнетающий сезон. Я старше Губанова на десять лет, в тех возрастах это разница заметная – скажем, тридцать и двадцать. Обращались друг к другу на “вы”, я и с Ардовым, младшим меня на четыре года, был на “вы”. Губанов чувствовал себя и говорил свободно, весело, а так как он задавал мне вопросы, а я ему нет, я ощущал себя до некоторой степени Фетом, в моем сознании раз и навсегда “старшим”, в любой компании. Тем более что спрашивал он преимущественно о нашем круге узком: Бобышев, Бродский, Рейн – и более широком: Горбовский, Уфлянд, Британишский, “горняки” (литобъединение при Горном институте). Думаю, мы могли представляться ему в прямом смысле слова стариками, как символисты юным футуристам и акмеисты юным обэриутам. Ахматову, про которую он слушал мои рассказы, казалось, несколько недоверчиво, вынесло – ожидаемо – в особое пространство, между Толстым и Екатериной Великой, что должно было окончательно утяжелить его представления об архаичности нашей жизни