«…ты вернулся из ссылки, в то, новое, антисмогистское время, тебя они (и Губанов, и Алейников, и Кублановский) встретили в окружении именно штурмовой сволочи[454], всех этих Лёнов и Лимоновых, приехавших из Харькова штурмовать столицу с кучей графоманских писулек. Провинция сильна, и не подчиниться её законам могут только сильные. Эпиграмма [Михаила] Каплана 1968 года метко передает настроение:
В искусстве не было б говна,
не будь Лимонова и Льна,
в искусстве не было б говённого,
не будь там Льна с Лимоновым».
Ревность ревностью, но по гамбургскому счёту Лимонов гениален и эпохален. За что бы он ни брался – за прозу, стихи, публицистику, политику, ерисиаршество – всё выходило более чем удачно. Сегодня мы живём в политической реальности, которую навязал стране как раз-таки Эдуард Вениаминович.
Впрочем, предчувствие большой судьбы окружающие его могли почувствовать и тогда. Ну что, казалось бы, такого – шьёт брюки, покоряет Москву и первых красавиц, пишет постобэриутские стихи? А было, было, было!..
О смогисте № 1 Лимонов знал. И уже заранее противопоставлял себя юному гению. Это даже отложилось в его стихах[455]:
Вдали гулящим Леонидом
Шумела скучная Москва.
А я тогДа сидел, читая,
И прочитавши – созревал…
К Губанову его привезли на просмотр, но поэту было немного не до того. Лимонов вспоминал, как приехал в Кунцево в компании Вагрича Бахчаняна и Маргариты Губиной:
«В аккуратненькой трёхкомнатной квартире родителей сидел абсолютно трезвый (Рита настояла, чтоб мы не покупали “бутылку”), вежливый, губастый и лобастый пацан. Никак не похожий на легендарного Лёню, сбрасывающего из окон телевизоры, кусающего за ногу женщину, Пегги, атташе по культуре американского посольства, беснующегося и непредсказуемого. По просьбе Бахчаняна он показал нам свои рисунки, ответил на вопросы. В ходе беседы он стеснительно признался: “Мама у меня мусор”, и только когда вышла из комнаты Рита Губина, как-то вскользь поинтересовался: “А вы, ребята, выпить не привезли?”, но, получив подтверждение, что нет, не привезли, потерял к теме интерес».
Удивительно, но укушенная пресс-аташе Пегги появляется только в мемуарах Лимонова и нигде больше.
А что до первого знакомства – получилось смазанным. Дальше же всё пошло по накатанной: выпивали, читали стихи, кутили, удивляли окружающих, дрались, мирились и снова дрались.
Игорь Красковец подмечал, что «Губанов дрался не особенно, но задиристый был, не мямля»[456]. И под дурное (или весёлое!) настроение мог вести себя вызывающе и по-дурацки.
Собрались как-то большой компанией, шумели, откушивали водочку и откушивали в большом количестве, выбрались на улицу подышать свежим воздухом, и тут один из компании заприметил во дворе бульдозер. Захотелось прокатиться! Решил выбить голыми руками кабинное окно – порезал сухожилия. Его поспешили отвести в медпункт.
Естественно, кто-то из соседей вызвал милицию. И когда поэты вновь выходили подышать во двор, их забирали. Сначала Губанова и Льва Рыжова, потом Сергея Бордачёва, затем Величанского, Лимонова и Пахомова.
Когда милиционеры зазевались, последняя троица дала дёру. Лимонов и Величанский отправились отсыпаться. А Пахомов продолжил кутить и к утру вновь оказался в руках правоохранительных органов. В итоге присел на три месяца в Бутырку. И сидел бы ещё больше, если б не заступничество Михаила Фадеева, сына покойного Александра Фадеева, советского литературного генсека. А как вышел – хвалился, что сидел в той же камере, что и Маяковский.
В другой раз сидели в Башне-на-болоте у Славы Лёна. Губанов задирал художника Ворошилова. Эдуард Лимонов, видевший не раз подобные сцены, дал себе клятву, мол, если Губаныч будет оскорблять и его, он точно сделает что-то эдакое[457]. Так и случилось:
«Присутствовал тот же Ворошилов и что-то с Губановым ругался. При этом оба употребляли такой изощрённый сленг-жаргон, что я только диву давался[458]. Губанов, не затрудняясь, перешёл вдруг на меня и стал говорить мне гадости. Я сказал ему, чтоб он извинился, а не то пожалеет. Губанов не извинился – тогда я взял бутылку и дал ему по голове. Вреда ему причинять я не хотел, хотел проучить его, дабы слов на ветер не бросал. Что тут сделалось… вопли “мама!”, крики “убивают!”»[459][460]
Владимир Батшев уверенно пишет, что эта драка предполагала массовость: «…с одной стороны были мы с Губановым. А с другой – Алейников и Лимонов, и Лимонов оглушил Губанова бутылкой по голове…» Но иными мемуарами это не подтверждается.
Кублановский нам говорил[461]:
«С Лимоновым были по пьянке какие-то стычки, но за этим не стояло никаких литературных разборок. Советское питьё ведь омерзительно: портвейны, плохая водка – всё это давало не хороший хмель, а какой-то тяжёлый, неприятный осадок. Это был чистый яд. Ну и поскольку они оба были люди с психикой подвижной, мягко скажем, то и были у них какие-то схватки. За ножи хватались. Но я это всё терпеть не мог. Богемная поножовщина. Чепуха».
Губанов пытался сразу найти обидчика: обошёл всех знакомых, у кого мог останавливаться на ночлег незарегистрированный в Москве харьковчанин. Говорят, зайдя к Александру Величанскому, повздорил и подрался с ним. И в итоге отомстил только спустя несколько лет. В начале 1970 года на квартирной выставке Сергея Бордачёва они пересеклись.
Монастырский рассказывал про бордачёвскую квартиру[462]:
«Большие и частые застолья бывали у Бордачёва на улице Дурова, где он жил на последнем этаже в двухкомнатной квартире; в маленькой комнате жила его мать, а у него была очень большая комната с высокими потолками. Составлялись столы, на которых в основном были бутылки, еды – мало, что-то вроде бычков в томате и т. п. На этих застольях набиралось <…> человек по тридцать, если не больше…»
Лимонов добавлял в это описание немного андеграундного антуража[463]:
«Новоприбывшие, мы влились в круговорот остроумия, водки, портвейна, по-моему, кто-то потреблял даже анашу, наркотики тогда уже появились в Москве, их привозили испорченные питерцы, Хвостенко среди прочих».
Тусовались долгое время мирно. Но тут Лимонов, подустав от выставки, решил уйти. Тогда к нему подошёл кто-то из губановской компании и сказал, мол, Лёнька хочет с тобой поговорить. Ни о чём не подозревая, Лимонов вышел из квартиры – его взяли под руки, отвели к Губанову, а тот его хорошенько отколошматил.
Отомстил – и забыл.
Забыли оба.
Но между тем Лимонов стал отдаляться от смогистской компании. Ему нужно было движение, он всегда и везде настраивал себя на поиски чего-то нового. Застоя терпеть не мог. А смогисты как-то приспустили свои паруса и с конца шестидесятых начали растворяться в брежневском золотом веке.
Лимонов познакомился с Сапгиром и Холиным. Они свели его с Евгением Кропивницким. И у молодого поэта начался новый этап: то лианозовские бараки, то посольские приёмы. Он уже тогда учился высоко летать и низко падать – и в этом находить вдохновение.
Смогистов подобное ницшеанство раздражало. Кублановский нам рассказывал:
«Меня что стало в нём раздражать? Его заискивание перед иностранцами. Он стал оценивать людей по мере их славы. Меня стал считать неудачником. Стал вдруг смотреть на меня сверху вниз. Но не потому, допустим, что ему разонравились мои стихи, а потому что я жил своей жизнью и не хотел таскаться на рауты и обеды в посольства, где-то там шустрить и быть в бомонде. Вот это мне в нём казалось провинциальной чертой. Вначале мы дружили. Он даже мне брюки вельветовые сшил. Но по мере того, как он стал крутиться в московском обществе, тесно связанном с иностранцами, завоёвывать своё место, мы разошлись. Последний раз здесь встретились на художественной выставке в Измайлово. Он уезжал, по-моему, на другой день. Но счёл, что я уже не достоин быть на его проводах»[464].
В прозе и стихах: от Эдика к «Эдичке»
Особое внимание надо уделить творческим пересечениям Губанова и Лимонова. А они – при абсолютно разных поэтиках: постимажинистской и постобэриутской – на удивление есть.
Первое пересечение возникает из-за любви и того, и другого – к Велимиру Хлебникову. Губанов читал его в Ленинке, дома повесил художественный портрет будетлянина, общался с Алексеем Кручёных, Маем Митуричем, племянником поэта, и исследователем футуристов Александром Парнисом. Лимонов, пока лежал на Сабуровой даче, от руки переписал трёхтомное собрание сочинений Хлебникова. Живя в Харькове, дружил с художником-футуристом Василием Ермиловым, а в Москве – в отличие от Губанова – точно встречался и тесно общался с Лилей Брик. Ей так понравились его стихи, что она решила записать его авторское чтение на магнитофон; обещала его второй жене Елене Щаповой подарить своё кольцо, дабы оно перешло от одной красавицы и музы русского поэта – к другой, но старший Катанян не дал этого сделать.
Второе пересечение – пророчества. Видимо, это идёт от того же Хлебникова, от чтения его стихов и «Досок судьбы». Вводя себя в транс, поэты могли что-то такое узреть в будущем, предугадать его, предвидеть.
Про прозрения Губанова будет отдельная главка. А Лимонов – достаточно напомнить, как он в самом начале 1990-х годов, во время разгула квазидемократических идей и «полной свободы», вдруг сказал, что нам ещё придётся побороться за Крым и Восточную Украину. Или, если хотите, поэтических пророчеств, можно вспомнить стихотворение 1960-х годов – «Саратов» – в котором предугадывается будущее тюремное заключение в самом начале 2000-х годов