и белый снег не укрощен
протест мельчайший запрещен
и только вечером из чашки
пить будут водку замарашки
и сменят все рабочий свой костюм
но не сменить им свой нехитрый ум
И никогда их бедное устройство
не воспитает в них иное свойство
против сей жизни мрачной бунтовать
чтобы никто не мог распределять
их труд и время их «свободное»
их мало сбросит бремя то народное
И я один на город весь Саратов
– так думал он – а снег все падал матов
Третье пересечение – попытка вырваться из литературы в живопись. Вообще удивительно, сколько поэтов второй половины ХХ века баловались рисунками на полях или более-менее серьёзно размахивали кистью. В случае Лимонова – это именно баловство, а у Губанова… об этом мы ещё отдельно скажем.
Четвёртое пересечение возникает от того, что обоих поэтов называли… «новым Есениным». Но тут и начинают проступать и принципиальные отличительные черты. Если Губанов – это «новый Есенин» имажинистского периода, то Лимонов – это «новый Есенин», но уже опростившийся, отошедший от экспериментальной поэтики. Вспомните его простые прекрасные стихи[466]:
Это кто идет домой,
Не подружка ль наша?
Косы в лентах за спиной —
Милая Наташа!..
Ветер свежий, и сирень
Расцветает пышно,
В белом платье в белый день
Погулять ты вышла…
Это кто идет домой,
Не подружка ль наша?
Величавою стопой —
Русская Наташа!
Губанов по природе своего дара эклектичен. Если он видит человека искусства, у которого можно чему-то научиться, смело идёт к нему. Мы уже говорили про литературный пантеон, куда стремится попасть наш герой. Там десятки деятелей искусства – и поэты, и художники. Лимонов же другой: он бежит любых влияний. Как только заметит, сразу определяет человека в разряд «священных монстров» и более старается не иметь с ним дело. Если же всё-таки приходится пересекаться, не оставляет от него камня на камне. Это хорошо видно и по «Книгам мёртвых», и по стихам, и по постам в социальных сетях.
Приведём один из последних, в котором он выделяет Хлебникова, Гумилёва, Мандельштама и Кузмина[467]:
«Интеллигенция создаёт себе всегда фальшивых кумиров. Когда я приехал в Москву, самыми-самыми поэтами считались у интеллигенции Ахматова-Цветаева-Пастернак. Все три мимо, все мелкие. На самом деле эти поэты второстепенные.
Хлебников – безусловный гений XX века. В Хлебникове и Маяковский и кто ты хочешь внутри.
Есенин – кумир патриотов, тоже поэт двух цветов, нет, – трёх: чёрного, зелёного и белого. А вообще довольно банален, “дважды два четыре”. Слабоват. Для пьяных рабочих. <…>
Ну и хватит. Многих любить – знак отсутствия вкуса. Литература, особенно поэзия – работа всего нескольких человек. Антологии – это общественные туалеты».
Если раньше и в художественных текстах, и в интервью Лимонов легко обращался к Есенину, признавал его, то почувствовав, что рязанский Лель в общественном сознании превращается в «священного монстра», поспешил лягнуть его.
Точно так же он поступил и с Губановым. Сначала, когда только попал в эмиграцию, с нежностью – порой карикатурной, но нежностью! – носил в памяти образ смогиста Лёньки, а потом сделал его «московского лета шакалом».
Начнём с небольшого заимствования. У Губанова было стихотворение «Я подожду и твой октябрь, я подожду…» (1963), где среди прочего возникли строчки[468]:
Стал кабинетом не твой рыжий лифт,
Я был там как соломинка в стакане.
Сентябрь тянул меня через твой лик
И баловался белыми стихами.
А я давал названья площадям,
Твоих ступенек дни рожденья праздновал,
А ты меня лупила по щекам,
В субботу белая, а в понедельник красная.
За все победы и за все грехи,
Как красный всадник, поцелуй подарен,
Я рвал над головой свои стихи,
И лишь обрывки ласточки хватали.
Здесь, как и обычно у смогиста, притягательно-отталкивающие отношения с Родиной, которую нельзя не любить, но и жить в ней бывает невозможно У Лимонова эти отношения отчасти преображаются в стихотворении «Я целую свою Русскую Революцию»[469]:
Я целую свою Русскую Революцию
В её потные мальчишечьи русые кудри
Выбивающиеся из-под матросской бескозырки
или солдатской папахи,
Я целую её исцарапанные русские белые руки,
Я плачу и говорю:
«Белая моя белая! Красная моя красная!
Весёлая моя и красивая – Прости меня!
Белая и красная – революция ли, страна ли (что по сути одно и то же) – воспринимаются обоими поэтами как нечто цельное, где уживается оба политических полюса.
Губанов часто обращается к поэмам. Среди самых известных – «Борис Годунов» (конец 1960-х – начало 1970-х). Этот текст покоряет самиздат. Не раз доводилось уже в наши дни встречать людей, которые наизусть воспроизводили «Откровение Марине Мнишек»[470]:
Зачем ты спать ложишься с вором,
зачем ты спать и свечу тушишь?!
Иконы закрываешь дымом
его игры и самозванства.
Зачем ты спать ложишься с вором?
Что, разве кровь тебя не греет?
Иль захотелось постучать
по спинам посохом Ивана?
Вот и Лимонов вослед за Губановым обращается к этой истории – и у него получается так[471]:
Когда поджёг блестящий Кремль
Приятель мой – Отрепьев Гришка
И взял женой себе в постель
Большую дочь поляка Мнишка
То это было хорошо
О мой любимый самозванец!
Как жаль что не было меня
Тебе я был бы помоганец
Но в некий час глядя любя
Как ты с полячкою балуешь
Я бы озлился на тебя
Вон как её смешно цалуешь
И в заговор против царя
Я бы вошёл фигурой главной
Мечтою дерзостной царя
Стать головой самодержавной
Марине юбки задирать
И выгнать к бесу до отчизны
Другую девку в жёны взять
Чего ты смотришь с укоризной!
Ну да немыслимый портрет
Это предательство, а что же
Ведь ей же восемнадцать лет
А ты с разбойничьею рожей
Помимо такого заимствования Лимонов берёт ещё самого Губанова и делает его персонажем своих текстов. В поэзии – это идиллия под названием «Золотой век»[472]:
Мои знакомые самых различных времён сидели за столами.
Они спутались и смешались как волосы влюблённых или как песок или как что-то.
Нравились друг другу удивительно разные люди.
<…> Улеглась трава. Из за облака вышло солнце и берег моря усеялся гуляющими. С большим белым зонтом в сопровождении испуганного поэта Лимонова вышла погулять несравненная очаровательная Елена. Она шла важно и прямо и волны лизали её ноги. Далеко отлетал её дикий шарф <…>
Влево от моря в зелёных зарослях был виден угол небольшого питейного заведения где тихо расположившись с бутылками ел котлеты поэт Владимир Алейников. Рядом с ним отвернувшись к сиреневой девице с живописным лицом сидел художник Игорь Ворошилов и говорил «Признайся ты же меня хочешь!» Бедный художник! Он был уже изрядно пьян. Его нос шевелился <…>
Вдруг воздух огласился ругательствами и вообще произошло замешательство. В лисьей шапке с волчьим взором взбудораженный и тоже нетрезвый появился поэт Леонид Губанов. За ним шёл поэт Владислав Лён и пытался осторожно и солидно урезонить его. ничуть не удавалось
Тут поздоровались два поэта и друзья когда-то – Алейников и Губанов – портвейн стали пить и читать стихи. Их обступила толпа любопытных <…>
А уж Лимонов и Елена взяли лодку и уехали в море. На песке сидит какая то Таня и горько плачет
А во мраке горят глаза художника Зюзина
Питейное заведение закрыли. В одном из окон видна переместившаяся пьяная компания. Алейников не хочет читать стихи и стоит в углу пошатываясь. Губанов спит. Ворошилов ещё пьет…
Двенадцать часов ночи. Над морем раздаётся безумный хохот Лимонова. <…>
В это время по поляне прошёл генерал. Но в каком он был виде! Сапоги разбиты. погоны свалились. лысина не прикрыта фуражкой живот не заправлен в брюки. За ним гнались комары жуки. Ворошилов. Алейников Губанов и даже Дубовенко. Они кричали улюлюкали, а генерал бежал от них опасаясь щипков и плевков».
В этой идиллии, написанной в 1971 году, после всех ссор и драк, видно, что московский период жизни воспринимается Лимоновым как Рай. Даже появление «генерала» и других «противоестественных» героев играет развлекательную роль: смогисты поиздевались над «генералом» – и он бежал. А в это время рядом любимая женщина – прекрасная Елена. Что ещё нужно?
Зато несколько лет спустя Губанов опять станет одним из героев Лимонова, но уже в прозе – в знаменитом романе «Это я – Эдичка». Теперь он не только осколок былой неподцензурной культуры, но и… один из возлюбленных главного героя[473]:
«Мы шли и целовались, а сзади хромал Алешка, и я пьянел, дурнел и от притворства и юмора перешёл в настоящее дурманное расслабленное состояние. Хотелось мне просто кого-то, не конкретно Джонни, но он же был рядом. Алешка время от времени комментировал пару – меня и Джонни – замечаниями, вроде: