– Ну и педераст же ты, Лимонов!
Или:
– Ребята бы московские тебя увидели!
– А Губанов сам педераст! – сказал я ликующе. – Как-то я с ним взасос целый вечер целовался».
Понятно, что реальность художественного текста отличается от нашей действительности. Если автору необходимо, он может препарировать жизнь, изменять её, модифицировать и что угодно ещё. Так, чтобы сделать главного героя скандального романа латентным гомосексуалистом, Лимонов делает таковым и Губанова.
Почему именно его? Потому что такая неординарная личность, хорошо известная в андеграунде, как нельзя лучше подходит для этих целей.
Позже в нескольких интервью и в мемуарной «Книге мёртвых» Лимонов опять затрагивает этот вопрос[474]:
«По пьяни он даже несколько раз лез ко мне целоваться, что меня крайне удивило. Я, в общем, был совсем неиспорченный юноша, я почувствовал что-то не то. Уже позднее, в Нью-Йорке, во времена моих визитов к Генке Шмакову, наслушавшись его теории о латентном гомосексуализме, я ему рассказал о губановских поцелуях».
Но это уже, как говорят люди, тесно общавшиеся с Эдуардом Вениаминовичем, сращение автора со своим героем. Если попытаться проанализировать эту ситуацию, надо сказать, что, во-первых, больше никто о Губанове ничего подобного не писал, а во-вторых, у обоих поэтов было столько сногсшибательных возлюбленных, что ни о каком даже латентном гомосексуализме и говорить не приходится.
Если что-то и было, то игра на публику, провокация, эпатаж.
Или непонимание. Виктор Луферов объяснял, как оно могло возникнуть:
«Встречаешь его… обнимаешься… Такие здоровые пушкинские губы, он тебя как будто немножко облизывает. Что-то такое щенячье и что-то от такой большой доброй собаки типа сенбернара было в нём»[475].
Как не вспомнить есенинское стихотворение «Собаке Качалова»[476]?
Ты по-собачьи дьявольски красив,
С такою милою доверчивой приятцей.
И, никого ни капли не спросив,
Как пьяный друг, ты лезешь целоваться.
Вот и Губанов мог полезть целовать, как пьяный друг. А все остальные измышления – чушь собачья.
«Гостиница для путешествующих в прекрасном»
Точно известно, что Губанов общался как минимум с одним ещё живым имажинистом – Рюриком Ивневым. Были ещё в полном здравии Матвей Ройзман, Николай и Борис Эрдманы, вдовы Шершеневича и Мариенгофа, возлюбленные и дети Есенина. Контакты всегда можно было найти.
Первый раз пообщаться с Ивневым не удалось. В Доме культуры железнодорожников Эдмунд Иодковский вёл своё литературное объединение. На одно из занятий он пригласил старого имажиниста. В назначенный день и час пришли смогисты. Долго ждали, а приглашённый поэт всё никак не появлялся. Начали читать стихи по кругу.
И в самый неожиданный момент Ивнев и явился. Об этой встрече вспоминал Валерий Суша, один из его литературных секретарей[477]:
«Высокий, стройный, в добротном сером костюме, к сцене приближался человек, обличьем напоминавший Керенского[478]. Рядом с ним шёл среднего роста, плотный крепыш с лицом Наполеона… Вдоль левой щеки спутника Рюрика Ивнева тянулась багровая борозда <…> Человеком “со шрамом на щеке”, как потом оказалось, был давний знакомый Рюрика Ивнева, поэт и переводчик Борис Попов. <…>
Эдмунд Иодковский сразу попросил Рюрика Ивнева рассказать о себе и обязательно хоть что-нибудь о Сергее Есенине.
– Ну вот – слегка охрипшим голосом обиженно произнёс Рюрик Ивнев, – куда не придёшь, сразу просят рассказать о Есенине… А ведь за многими современниками Есенина – такая роскошная жизнь… О Есенине вы скоро сможете прочесть мои воспоминания, а сегодня я хотел бы послушать молодых поэтов. Послушать и сравнить… Может, напомните двадцатые годы…
Сразу начался гвалт. Каждый хотел выступать первым. Но Эдик быстро навёл порядок. Стихи прочли человек шесть… Рюрик Ивнев внимательно слушал и попросил повторить одного лишь Владимира Головина…
Следующей выступала Нина Норкина… И вдруг к Рюрику Ивневу подскочил какой-то парень и стал совать ему в руки тощую тетрадку… Рюрик Ивнев тетрадку не брал, он поднял голову и внимательно разглядывал нахала… и улыбался. Начался шум… Раздались выкрики. Вечер стал проходить явно не по “сюжету”. Зал, словно копну соломы, “разносило поэтическим ветром”».
В этой сцене примечательны сразу несколько моментов. Ивнев обращает внимание не на стихи смогистов, а на стихи некоего Владимира Головина. Губанов со товарищи не вспоминали об этом – видимо, задело, что старик не похвалил их, молодых гениев.
Но так или иначе, в 1967 году Губанова в компании Шлёнского занесло уже к Ивневу на квартиру. Он тогда жил в писательском доме у станции метро «Аэропорт». Места – более чем знакомые.
Группа молодых людей, частых гостей старого имажиниста, решила сначала в шутку выпустить пятый номер «Гостиницы для путешествующих в прекрасном», но вскоре всё переросло в серьёзное дело. И Губанов с опытом самиздата был тут как раз кстати.
Юрий Паркаев расписывал, с чего всё начиналось:
«Гостиная в квартире старейшего поэта Рюрика Ивнева служила своего рода литературным салоном, где вечерами постоянно собирались молодые литераторы. За неизменным чаем звучали стихи, обсуждались новинки литературы и, естественно, возникали горячие споры. Частыми гостями в доме были старинные друзья хозяина: поэты, писатели, чьи имена звучали как ожившие легенды <…> Нередко заходил Матвей Давидович Ройзман (он в то время работал над книгой «Всё, что помню о Есенине»). Нас, молодых, постоянно шокировали его грубоватые манеры и неприкрытый цинизм, даже в присутствии малознакомых ему людей, среди которых бывали и дамы <…> Лёнечка Губанов… Его имя справедливо значится на обложке журнала первым. И дело тут не только в порядковой букве алфавита: он был стихийно талантлив, из него пёрли стихи, как пчёлы из улья <…> Привёл его к Ивневу тогдашний приятель молодой поэт Володя Шлёнский, с которым все мы были уже знакомы. Он представил нам Губанова, загадочно улыбаясь, и через минуту тот уже вовсю читал нам свои стихи. У меня было такое ощущение, что сейчас вот со стола сдует всю посуду, а со стен сорвёт портреты и унесёт в пространство!»[479]
Предполагалось предисловие в духе имажинизма:
«Ну что ж! Начнём, пожалуй! А почему, собственно, начнём? Продолжим! Начали сорок пять лет назад ОНИ, а МЫ – мы только собираемся в меру своих сил и возможностей продолжить дело. <…> Приносим наши извинения читателям нашего издания за то, что задержали выпуск пятого номера на сорок три года: видит Бог – не наша вина».
Всё было готово к выпуску журнала. Состав участников: Р. Ивнев, Л. Губанов, В. Коновалов, Б. Лимф, М. Марьянова, Ю. Паркаев, Б. Тайгин, М. Шаповалов, В. Шлёнский.
Губанов открывал журнал стихотворением «Я та окраина, где вы…»:
Я – та окраина, где вы
седые головы снимали.
И ничего не понимали…
Я – та окраина, где выл
снег и крестьянка головы
не поднимала к векам Сталина.
Я – та окраина, где вы
не усмехались, фарисеи,
где Слава Божия, увы,
покачивалась, как Есенин,
где подходила туча дел,
где нам кадила проститутка,
где я на ржавый нож глядел.
Я – та окраина, где жутко!..
Последний имажинист Рюрик Ивнев также отдал в номер стихи. Не худшие, не лучшие – обычные стихи, которые он писал и в начале века, и в середине, и в конце. Его творчество отличает особенное спокойствие рифм, сдержанность до экспериментов, ровность развития и тихая заводь лиризма: «Но только ветер шелестит / Да облак в синем небе вьётся». Пленительное и умиротворяющее спокойствие.
Особое внимание обращает на себя Валерий Коновалов. Его стихи как нельзя лучше вписываются в имажинистский журнал – нахальные, кричащие и одновременно подвывающие с тоски. Словом, русские в самом банальном и одновременно в самом серьёзном смысле этого (перебитого новейшей историей) слова:
Испания…
Экзотика, экзотика.
О как твоя экзотика затаскана!
О как твоя экзотика напрасна!
О как твоё сопротивленье стойко!
Твой дон Кихот по свету разбежался,
Твой дон Кихот по свету разбазарен,
Он талисманит в модном «Шевроле».
Есть в журнале и непременный элемент предыдущих номеров – статья о поэзии. За этот раздел отвечает Борис Лимф. Разговор идёт о преемственности в поэзии и о преодолении её. Об истинном искусстве. Высокопарно, но смело. С грозным научным взглядом из-под бровей и сжатыми от страсти кулаками. Так, как того и требует журнал имажинистов.
Был выпущен сигнальный – и единственный – экземпляр журнала, который, увы, не сохранился. Остался только рабочий материал.
В Сибирь?
Вообще мы немного подзабыли Владимира Батшева.
С начала 1967 года ему приходит всё меньше и меньше писем. Постоянный – насколько это возможно – контакт есть с несколькими людьми. То есть мы видим, что гэбисты ходят по смогистам (если не получается, то по их родителям или по местам учёбы и работы) и поначалу мягко намекают, что писать в Большой Улуй крайне нежелательно, а потом и вовсе начинают угрожать проблемами.
Что ни говори, а советский человек ужасно боялся десоциализации. Это сегодня легко пуститься в дауншифтинг, быть самозанятым и на фрилансе, а тогда… В общем ребят можно и нужно понять.
Ещё в январе Губанов отправил второе и последнее письмо: