Лашкова размножала материалы для «Белой книги»; размножала для Галанскова антисоветские материалы, вошедшие в сборник «Феникс».
Добровольский активно помогал Галанскову и Лашковой, хранил у себя дома переданные «Народно-трудовым союзом» гонорары и антисоветскую литературу.
Гинзбург распространял «клеветническую» антисоветскую литературу; занимался самиздатом и многое-многое другое.
Но нас интересует другой пункт обвинения – полтора года назад, в июне 1966 года, он получил от какого-то шведа газетные вырезки о смогистах на норвежском, датском, итальянском и французском языках и передал их Губанову.
Басилова рассказывала[489]:
«Однажды ко мне явился человек и сказал, что он из Швеции. Слава богу, у меня инстинкт самосохранения сработал, и я спросила, почему он себя считает гением и кто он по профессии. Он ответил, что юрист. Тогда я сказала, что гениев-юристов нам не нужно. Этот провокатор потрясал нашими манифестами и кричал, что в Швеции тоже создано общество гениев».
Непонятно, как это расценивать, но в Швеции была выпущена брошюрка «SMOG». Руку к ней приложило шведское отделение СМОГа (Svenska S.M.O.G. kommitten). Что это – правда или какая-то многоуровневая комбинация западных спецслужб? Так или иначе, работа у них получилась бестолковая.
С одной стороны, они писали как будто дельные вещи [здесь и далее перевод – наш][490]:
«Прежде всего это движение обеспокоенной молодёжи, которая ведёт неравную борьбу с властями за демократические свободы и права, а также за русскую культуру, которая теперь бросает вызов советской культуре. <…> Они делают искусство ради искусства и не используют его как оружие в борьбе с коммунизмом. Однако они также не отказываются от коммунизма. Они вообще не хотят иметь дело с политикой, но при этом принимают политическую реальность. Парадокс же состоит в том, что тоталитарное общество требует от всех выбора: ты должен либо служить ему, либо бороться с ним. Иного варианта нет. У всех проблем есть только одно решение – марксистско-ленинское. Если вы не сотрудничаете, автоматически становитесь врагами».
А с другой стороны, шведский корреспондент рассказывает ещё о Гинзбурге и Галанскове, об их неподцензурных журналах «Синтаксис» и «Феникс», о правозащитнике Буковском – и называет их главной силой СМОГа. Так происходит во многом потому – объясняется в брошюрке – что не получается, во-первых, раздобыть поэтические тексты, а во-вторых, то немногое, что найдено, не получается адекватно перевести. Поэтому шведам удобней рассматривать «молодых гениев» не столько как литературную группу, сколько как политическую: «Что мы можем сделать на Западе, чтобы помочь этим молодым людям? <…> Мы можем помочь им, постоянно наблюдая за политическими процессами в СССР»[491].
На предварительном следствии из Губанова, напичканного медицинскими препаратами, вытянули подтверждение передачи вырезок из иностранных газет.
Но Гинзбург до последнего всё отрицал[492]:
«Никакой встречи со шведом у меня не было. В июне 1966 года мне позвонила одна моя знакомая – имени её я не назову – и сказала, что в Москве есть студент-швед, который хотел бы познакомиться с кем-нибудь из смогистов. После этого я позвонил Губанову и его жене Басиловой и спросил, хотят ли они встретиться со шведом, интересующимся смогистами. Они согласились. Потом я дал своей знакомой их адрес. И всё. Я со шведом и не собирался встречаться <…> Я уже говорил, что включил в свой сборник отклики иностранной прессы на процесс Синявского и Даниэля. В процессе работы мне попались газеты на норвежском, датском и итальянском языках. Я не знаю этих языков, но увидел там написанное крупными латинскими буквами СМОГ. То же было и с газетой на французском языке. Мне эти газеты были не нужны. Я не знал содержания этих статей, но понял, что речь в них идёт о СМОГе, и передал эти вырезки Губанову, одному из смогистов».
Линия защита построена уверенно и правильно. Там, где уже всё известно, Гинзбург легко признаётся в содеянном. Там же, где ещё нужно доказать его «проступки», он отрицает само существование этих «проступков». И стороне обвинения ничего не остаётся, кроме как вызывать свидетелей.
Приведём несколько выдержек из допроса Алёны Ба-силовой[493]:
Судья. Род ваших занятий?
Басилова делает удивлённое лицо.
Судья. Чем занимаетесь?
Басилова. Я поэт.
Судья. К какой организации принадлежите?
Басилова. Я не принадлежу ни к какой организации. Я поэт.
Судья. Как записать вас? Член ли вы Союза писателей или какого-нибудь ещё союза?
Басилова. Пишите, что хотите, а также, что я нахожусь на иждивении мужа и матери, если вам это удобно. Я хочу сделать заявление, касающееся моих дальнейших показаний.
<…>
Прокурор. Свидетельница, скажите, был ли у вас в доме швед, присланный Гинзбургом?
Басилова. Присланный Гинзбургом – нет. (В зале смех.)
Прокурор. На основании показаний вашего мужа, у вас в доме в мае 1965 года был швед, присланный Гинзбургом, который привёз вам литературу антисоветского содержания.
Басилова. Я прошу дать мне возможность сделать заявление, касающееся показаний моего мужа, а таким образом и моих. (Смех в зале.)
Судья. Ваши показания тоже свидетельствуют об этом инциденте.
Басилова. Не может этого быть. Я не давала таких показаний.
Судья. Это ваша подпись, свидетель?
Басилова (смотрит протокол). Моя. Но сформулирован этот эпизод совсем иначе. (Смех в зале.)
<…>
Судья. Свидетель, вы понимаете, что это несолидно?
Басилова. Нет. Если мои показания несолидны, то несолидно суду привлекать к процессу такого несолидного свидетеля.
Судья. Итак, у вас в доме был швед?
Басилова. Да, но я не понимаю, какое это имеет отношение к обвиняемому.
Прокурор. В показаниях вашего мужа…
Басилова (перебивает). Я хочу сделать заявление.
Судья. Не разрешаю.
Басилова. А я все-таки сделаю. Я хотела бы знать, какое право имеет Комитет государственной безопасности доводить до невменяемого состояния моего мужа, душевнобольного человека, преследованиями, выслеживанием и прочими методами и в таком состоянии его допрашивать?! Более того, использовать эти показания на суде!
Судья (кричит). Это клевета на органы госбезопасности! Свидетель, вы будете отвечать за клевету!
Басилова. Это не клевета. Состояние моего мужа определяет врач. Я как жена хочу знать, на каком основании мой муж подвергается допросу КГБ, и, если суд не даёт мне возможности сделать заявление, я БУДУ действовать через прокуратуру. Я хочу, чтобы моего мужа оставили в покое. Он поэт, и последствия могут быть крайне опасны.
Судья. Увести свидетельницу!
<…>
Золотухин[494]. Ваш муж состоит на учёте в психоневрологическом диспансере?
Басилова. Да.
Золотухин. Как давно?
Басилова. Пять-шесть лет.
Золотухин. Диагноз есть? Какой?
Басилова. Да. Шизофрения.
Золотухин просил суд исключить показания Губанова из числа доказательств. Суд же, как и следовало ожидать, не увидел достаточных оснований для этого. Поэта хотели вызвать на процесс, чтобы узнать, может быть, какие-то ещё детали. Но он направил заявление (10 января 1968):
«В связи с неожиданным обострением болезни не смогу выступить в качестве свидетеля на процессе. Прилагаю к повестке – заявление и больничный лист».
Опять-таки встаёт вопрос: была ли на самом деле у него шизофрения? С одной стороны, он написал заявление, то есть был абсолютно адекватным. А то, что говорит Басилова, – необходимо для запутывания дела. С другой стороны, больничный лист и медицинские справки не подделать…
А с третьей стороны Александр Даниэль[495] вспоминает такой эпизод:
«Это был первый день суда, самый первый день. Мы толпились возле здания суда и после того, как закончились заседания и народ начал расходиться, я поехал к Алёне Басиловой, которая тогда была женой Губанова. И туда приехал Петр Григорьевич Григоренко, с которым я тогда и познакомился.
Алена рассказывала, что происходило во время её допроса на суде. Это было в довольно впечатляющем антураже, потому что в соседней комнате находился Губанов в запредельном состоянии. Он закрылся в комнате, потушил свет, и попытки Алёны туда зайти встречали летящие ботинки. Он был в тяжёлой истерике. Дело в том, что сам сюжет с показаниями Алёны касался его, Губанова. На допросе Алёна пыталась рассказать, как брали у Губанова показания во время следствия. И во время дачи показаний её затыкали именно по этому поводу. Антураж губановского поведения – это была прямо живая иллюстрация»[496].
В итоге суд приговорил Гинзбурга к пяти годам лишения свободы, Галанскова – к семи, Добровольского – к двум, Лашкову – к одному. Адвокаты подали кассационные жалобы. Разбирательство состоялось 16 апреля. Приговор был оставлен в силе.
Лашкова, отсидевшая уже год, была вскоре освобождена. 22 апреля Губанов, попав в кутузку, написал характерное стихотворение и посвятил своей подруге