ли отравить его загадочный аноним»[579].
В это время его начинает навещать Светлана Киселёва – протекция родителей. Они надеялись, что эта тихая, спокойная, советская девочка сможет спасти их сына.
Об этом узналось случайно… на спиритическом сеансе! Любимцева писала:
«Наверное, ни фамилии, ни самого сеанса я бы не запомнила, если бы вызванный на допрос дух не назвал её в немыслимом для русского языка варианте – через два “и” – Кисилёва. Это означало, что потусторонней силе активно помогал Лёня Губанов. Ещё это означало, что появился новый предмет его интереса. Что и подтвердилось».
Это же так неожиданно: спиритический сеанс. Мы решили позвонить Любимцевой и расспросить подробней, но ответ опять-таки удивил[580]:
«Спиритический сеанс один раз был. И я думаю, что Лёня там случайно оказался. Он этим не увлекался, нет. Я сомневаюсь, что он вообще верующий был. Хотя вон Алабин так считает, Андрей Журбин – тоже. Нет. Он совершенно такое впечатление не производил. И вот на сеанс знакомые позвали. Я совершенно не помню, кто это был. Это люди, которых я не знала. Но это была солидная публика».
Расстались с Любимцевой странно. После похода в гости к художнику Игорю Блиоху она оставила его спящим в метро[581]:
«Лёня был на удивление благодушен, несмотря на обилие спиртного, ни к кому не задирался, разве что отсаживал меня от гостей мужского пола. Возвращались с последним поездом метро, в пустом вагоне, Лёня спал головой у меня на коленях, и тут, на перегоне между “Динамо” и “Белорусской”, мне эта позиция показалась крайне неприличной, я осторожно переложила его голову на сиденье и вышла, не доехав остановки до Маяковки. Лёню разбудили на конечной».
Переворачивая столы
Губанов был как «праздник, переходящий в коммунальный скандал». С Любимцевой он всего два раза сходил в ресторан – больше она не решалась – оба раза с большим скандалом. Один раз – с Михаилом Ардовым – сегодня это священник, а тогда был молодой человек, в модненькой кофточке, импозантный. Поэт пошёл в магазин зачем-то, возвращается, говорит:
– Пошли сейчас в ресторан!
– Какой ресторан? У нас денег нет.
– Сейчас пойдём. С Ардовым!
И, конечно, пошли. Но всё закончилось большим скандалом с битьём посуды, так что их оттуда выставляли с милицией.
В другой раз разразился вдохновенным монологом, обещая устроить еврейский погром Любимцевой и Ба-силовой. Говорил, что соседи, даже если услышат драку, стоны и ругань, не будут заступаться, ибо полностью поддержат его бытовой антисемитизм.
Это было и в шутку, и всерьёз.
Ругается опять с Лимоновым. Тот в 1973 году как-то ездил на дачу к Евтушенко, шёл мимо переделкинского кладбища[582]:
«…я был у него на даче в Переделкино, ездил искать защиты от нависшего тогда надо мной КГБ. От того Евтушенки мало что помню, разве что дорогу в Переделкино на метро и электричке и что тогда я прошёл через кладбище, где на могиле Бориса Пастернака сидели пьяные СМОГисты. Что-то они мне язвительное бросили, а я – им. Я отказывался сидеть на могиле Пастернака, они меня осуждали за это. Кажется, я послал их на х…»
Хулиганил ещё хуже, чем прежде. Любимцева рассказывала, как он ни за что ни про что отправил Владимира Достоевского в институт Склифосовского[583]:
«Помню на дне рождения – у Лёни был очень близкий приятель Саша Парфёнов, о нём как-то позабыли, но он умер лет десять назад – на дне рождения его было много гостей, большой стол, и кончилось тем, что Лёня перевернул стол со всеми напитками, с едой.
Ещё у него была манера: вот сидит человек – это у меня было, я видела – Володя Достоевский, напротив него, на табуретке, Лёня вынимает из-под него табуретку и бьёт его по голове. Вот такой вот был Лёня!.. У этого Достоевского даже выражение лица не изменилось при этом. Его моя подруга повезла потом в Склифосовского.
Я не скажу, что подобное было каждый раз. Конечно, нет. Но случалось».
Он уже не разбирал, где можно куролесить, где нельзя. Москва – большая деревня, в каждом доме знакомые, а если и незнакомые, то через пару минут общения, через пару стихов и пару рюмок водки всё встанет на свои места.
Николай Климонтович писал о скандале в литературном объединении старого старшего товарища Иодковского[584]:
«У этого мероприятия был свой ритуал, включавший, прежде чем начнется флирт и пьянка, прослушивание какого-нибудь графоманского бреда очередного открытого Эдмундом дарования. Лёня и без того не выносил, когда внимание компании не было сосредоточено на его персоне, а тут ещё, как на грех, читалось и вовсе нечто запредельное. И в какой-то момент Лёня, до того терпевший и мрачно сосавший свой портвейн, вскочил в ботинках на диван, хлопнул об пол стакан и принялся читать собственные стихи в своей обычной манере – страшно воя, гнусавя и шаманя. И тут Эдик, который в своё время тоже немало носился с “молодыми гениями”, но теперь уж к ним поостыл, пожалев, видно, диван и посуду, возмутился и довольно веско – на правах хозяина – распорядился, чтобы я забирал Лёню, уже в дым пьяного, ко всем чертям, и что он не намерен терпеть его выходки. Я был оскорблен за Лёню и возмущен поведением Эдмунда, покусившегося ради сохранности паршивого продавленного дивана – на святое, на гениальный Лёничкин распев и вдохновение. Я сгрёб сопротивлявшегося Лёнечку, порывавшегося “дать в морду мещанину” (кстати, ростом он доходил Эдику хорошо если до подбородка), кое-как вывел на улицу, уговорил таксиста всё-таки посадить нас, привёз к себе».
Хорошо, что был рядом Климонтович. В иной раз приходилось со всем разбираться самому и, подбоченясь, требовать от публики трёшку на метро – и это при цене-то в пять копеек за проезд.
Марина Цветаева
Валерия Любимцева рассказывала, как Губанов подарил ей чужую машинопись ещё не изданной Цветаевой. Такой подарок, а надо возвращать… Поэт вообще легко относился к таким вещам.
Важно, что в этот период пишется одно из лучших стихотворений «Была б жива Цветаева…», которым открывается сборник «Иконостас» (1974).
Была б жива Цветаева,
Пошёл бы в ноги кланяться —
Пускай она седая бы
И в самом ветхом платьице.
Понёс бы водку белую
И пару вкусных шницелей,
Присел бы наглым беркутом —
Знакомиться ль? Молиться ли?..
Пускай была бы грустная
И скатерть даже грязная,
Но только б слышать с уст её
Про розовое разное.
Но только б видеть глаз её
Фиалковые тени
И чудо чёлки ласковой
И чокнуться в колени.
<…>
Была б жива Цветаева,
Пошёл бы в ноги кланяться
За то, что не святая ты,
А лишь страстная пятница.
И грустная, и грешная,
И горькая, и сладкая,
Сестрица моя нежная,
Сестрица моя славная.
Дай Бог в гробу не горбиться,
Мои молитвы путая,
Малиновая горлица
Серебряного утра!
С Цветаевой проявляется один любопытный миф.
Рассказывают, что Басилова поехала с Ариадной Эфрон в Елабугу. Они посетили дом – последнее пристанище Цветаевой. Там оставались какие-то вещи поэтессы. В том числе жилетка на волчьем меху. Выкупили у хозяев всё это. Ариадна просит Басилову примерить жилетку. Жилетка ей очень идёт. Сидит как влитая. Ариадна не задумываясь дарит подруге эту «реликвию».
Лев Алабин давал эту историю немного по-другому: «Алла Рустайкис после войны ехала на пароходике по Каме. Заехала в Елабугу, нашла дом, в котором жила Цветаева, и купила у хозяйки дома принадлежавшую Цветаевой волчью шкуру. Потом сшила из неё жилетку»[585].
В этой жилетке – по преданиям наших дней – Губанов читал стихи. Любил писать и рисовать в ней. Когда ссорился с Басиловой и уходил из дома, забирал эту жилетку как самое дорогое, что было – и для него, и для возлюбленной.
Верить в это или нет, непонятно. Была ли жилетка – вопрос[586]. Может быть, была волчья шкура? Так или иначе, можно обратиться к прямым свидетельствам… Цветаевой. Она писала[587]:
С большою нежностью – потому,
Что скоро уйду от всех, —
Я всё раздумываю, кому
Достанется волчий мех,
Может, правда, он достался Басиловой и Губанову?
Можно подойти к этой истории по-другому и рассмотреть её как эхо… сначала выдумки Генриха Сапгира. Тот любил рассказывать, что ездил в Елабугу, был в доме Цветаевой и нашёл там гвоздь, на котором она повесилась. Выдрал его. Привёз в Москву. И теперь при случае показывает хмельной братии.
А эта история в свою очередь восходит к Пастернаку, который приехал провожать Цветаеву в эвакуацию и привёз крепкую верёвку, чтобы перевязать чемодан. Он тогда как будто сказал: «Хорошая верёвка – хоть вешайся».
Поэты живут мифами и легендами, порой упоённо их создают. Разрушать их, развенчивать надо, но эта история настолько прекрасна, что пусть останется до конца не познанной.
Есть ещё одно любопытное пересечение: губановская «Поэма конца» (1983) восходит и к Цветаевой, и к Василиску Гнедову – с их одноимёнными поэмами.
У нашего героя было:
Раскрасневшись, словно девочки,