розы падают к ногам.
Не меня поставят к стеночке,
наведут на грудь наган.
И на лестницы парадные
брызнет кровь и там, и тут.
Не меня в туманы ватные,
скрутив руки, поведут.
Вся в царапинах и ссадинах,
в присвистах и бубенцах,
моя родина, ты – гадина,
и стоишь на подлецах.
В цветаевской поэме[588], несмотря на явные любовные переживания, весь нерв держится на расхристанности, раздёрганности и разорванности лирического высказывания. Всё тонет в красных красках и бесчинствах, которые творятся на Родине.
Так или и́наче, друг, – по швам!
Дребезги и осколки!
Только и славы, что треснул сам:
Треснул, а не расползся!
Что под намёткой – живая жиль
Красная, а не гниль!
О, не проигрывает —
Кто рвёт!
Загород, пригород:
Лбам развод.
По слободам казнят
Нынче, – мозгам сквозняк!
О, не проигрывает, кто прочь —
В час, как заря займётся.
Целую жизнь тебе сшила в ночь
На́бело, без намётки.
Так не кори же меня, что вкривь.
Пригород: швам разрыв.
Души неприбранные —
В рубцах!..
Загород, пригород…
Яр размах
«Души неприбранные» – вот на чём концентрируются оба поэта.
А ещё «Поэмой конца» заканчивалась книга «Смерть искусству» Василиска Гнедова: в этом тексте не было ни одного знака (в книге – чистая белая страница, наверху только заголовок). Однако при чтении вслух Гнедов, по свидетельству Владимира Пяста, делал один жест рукой – выходил небольшой футуристический перформанс: «Слов она (поэма) не имела и вся состояла только из одного жеста руки, поднимаемой перед волосами, и резко опускаемой вниз, а затем вправо вбок. Этот жест, нечто вроде крюка, и был всею поэмой…»[589]
Легко можно представить, какие жесты руками делал (ну, мог бы делать) Губанов при чтении своей поэмы.
Кухня
При всех скандалах и несмотря на сложный характер, гений остаётся гением. В конце этой главы хотелось дать несколько эпизодов кулинарных изысков, на которые был способен Губанов. Когда он женится во второй раз (об этом речь впереди), он, одомашненный, начнёт «гулять с коляской, печь блины, высоко подбрасывая их на сковородке, вкусно готовить курицу и заваривать чай по собственному рецепту, водрузив чайник на подаренную другом-скульптором гипсовую шляпу»[590]. Ещё доводилось слышать следующее от одной из его подруг жизни: «Чай любил. Кофе не то чтобы не любил, а достать его было невозможно. Чёрный чай. У него даже была целая церемония. Он ставил чайник на плиту. Сверху – чайник с заваркой. И паром его обдавал. То есть заваривал ни в коем случае не кипятком, а паром. Добавлял немного в стакан с чаем грейпфрутовый сок или апельсиновый». Любимцевой запомнилось, как он готовил, казалось бы, обыкновенную яичницу: «Он меня приучил, я до сих пор это люблю, – яичница с помидорами. Как-то ловко и быстро готовил. Когда он трезвый, совершенный чистюля был».
Кублановский с аппетитом рассказывал о приготовленном кролике:
«Один раз был у Лёни в Кунцево. Я работал ночным сторожем на Тишинке. На строительстве дома. И однажды после смены, полдевятого утра, иду мимо Тишинского рынка, и навстречу Губанов с хозяйственной сумкой. Мы сто лет не виделись. Он и говорит сходу: “А я сейчас кролика купил! Поехали ко мне? Я приготовлю его”. Приготовил совершенно ге-ни-аль-но. Я до этого был у него дома где-то в районе Аэропорта. И вот один раз был в Кунцево. Мы тогда сели на кухне – дома больше никого не было – хорошенько выпили, вкусно поели, я читал ему стихи, которых он никогда не знал – ему очень понравилось моё стихотворение “Прощание игумена Филиппа с Соловецким монастырём” (1566). Это была последняя душевная наша встреча»[591].
Владимир Батшев вспоминал о приёме в доме Басиловой, где поджаривали сулугуни:
«Меня угостили горячим сыром сулугуни – его клали на сковороду целиком, весь круг, он оплавлялся, из белого становился желтым, момент изменения цвета происходил прямо на глазах – и это завораживало, круг переворачивали, брызги масла шипели, я глазел на все это с восторгом – увязался на кухню посмотреть на приготовление очередного куска – очень вкусно! мне показалось необыкновенным кушаньем!»
Татьяна Клячко говорила, что повод перекусить и накормить гостя был не только виртуозным действием, но и хитрой попыткой найти себе компанию[592]:
«…Как-то пришёл в изостудию, зовёт: “Давай заедешь ко мне, я новые стихи написал – почитаю”. Я отказываюсь. “Рисунки новые – покажу”. – “Нет, Лёня, я не могу каждый раз в два ночи на такси возвращаться”. – “Ну, на полчасика зайти-то можешь?.. Я поджарил курицу в таком соусе – пальчики оближешь. Просто жалко, старался – пропадёт.” Ладно поэт стихи написал, но чтобы курицу жарил… Приезжаем, заходим на кухню. “А где твоя курица?” Он открывает морозилку и достаёт “дубовую” замороженную курицу: “Скоро будет!” Опять перехитрил!..»
Любопытно, что вся кухонная фантасмагория возникает из совершенно простецких ингредиентов. Так, наверное, и со стихами Губанова: вроде слова как слова, но поэт умудряется расслышать или увидеть в них что-то эдакое да так их расставить в нужном порядке, что получается самая настоящая поэзия – на века.
10. По ту сторону [без даты]
Приидите, поклонимся
Мохнатому жуку,
А после захоронимся
В березовом боку!
Есть такие люди, места, события, есть, наконец, такое время – что невозможно толком определить. И даже если зацепиться за какую-то дату или факт бытия, принципиально ничего не изменится. Так у Губанова происходят знакомства с Юрием Мамлеевым и членами его Южинского круга, с Венедиктом Ерофеевым, с Дмитрием Приговым, Владимиром Сорокиным и московской концептуалистской тусовкой – но так ли важно, где, когда и при каких обстоятельствах завязались эти судьбоносные узлы? Все эти люди настолько потусторонние, что, нам представляется, можно обойтись минимумом фактографии и рассказать о самом главном.
Ирина Сапо
Ввиду обстоятельств непреодолимой силы данная глава изъята из книги.
В Южинском кружке
Как вы помните, знакомство с Мамлеевым случилось в середине 1960-х годов: его в компании Михаила Каплана – Владимир Буковский привёл на улицу Красных Зорь в качестве андеграудной (и не только) помощи начинающим бузотёрам-смогистам.
Сам Мамлеев утверждал, что впервые увидел Губанова в ранние 1960-е годы в одном из московских литературных салонов:
«Это был совсем ещё подросток, мальчик с “серым конём своих глаз”, эмоциональный до истерики в лучшем смысле этого слова, несомненно, интуит, хулиганистый и погруженный в поэтический огонь. Когда я прочёл свой рассказ, он вскочил и стал от восторга бегать, хлопать руками, хохотать, прыгать. И таким прыгуном он мне запомнился сначала»[593].
Кто знаком с творчеством Мамлеева, понимает, с каким специфическим творчеством столкнулся молодой поэт; и надо отдать ему должное: воспринял неожиданно адекватно.
А для тех, кто не знаком с метафизическим реализмом, мы приведём характерную реакцию простой советской девушки Натальи Гончаровой. Она тесно общалась со смогистами. Была закалена неподцензурной литературой. Но Мамлеев смог её удивить.
В письме к Батшеву от 4 декабря 1966 года она писала[594]:
«Только недавно (полчаса назад) я пришла от Гагина. Он мне позвонил около семи и позвал – говорит, писатель М<амлеев>… (забыла фамилию) будет свои рассказы читать, и Игорь Дудинский де очень меня видеть хочет. А сам он (Игорь) тоже пишет, как Мишка П<анов> говорит, хорошие рассказы. Я пришла, т. к. мне всё равно делать нечего и немножко интересно, что это… не буду уж выражаться, мне воспитание ну никак не позволяет.
Пришла я, значит. Сидят там здоровые кобели и их самочки (прости меня, Бат, ради бога, я не могу удержаться от грубости). И все выкобениваются.
Атмосфера смрадная в прямом и переносном смысле. Я их, конечно, не знаю, но маразм из них прёт неудержимо. Мне отвратителен их мат, их гнусная беспардонность, их пошлые банальные обращения и богемное мордостроение.
Когда один из них начал читать (этот самый писатель), я уже была настроена решительно против них. Рассказ его был про то, какие ассоциации возникают перед тучным Василием Ивановичем Непомоевым во время его времяпровождения в клозете. Основное внимание идейных находок и художественных тоже сосредоточено на его заде, прости меня. Мне было жутко, когда все эти бородатые чудовища, стряхивающие пепел на пол, гоготали от души и бросали: “Блеск!” И ведь им действительно это нравилось!! Бог мой! Мне едва не стало плохо. И Гагин смеялся, и Сашка Урусов тоже».
Рассказ, о котором идёт речь, называется «Главный». В. И. Непомоев – субъект, действительно, странный. Ему начинают приходить галлюцинации и видения, когда он садится на унитаз. Как-то раз он узнаёт случайно от соседей по коммунальной квартире о том, что он – Главный, то есть распорядитель всего и вся на том свете. И тогда начинается классическая мамлеевская чёрная мистерия.
Почему у Гончаровой возникло столь резкое неприятие, с одной стороны, понятно, но с другой – требует объяснения.