<…> Чтение прервал неожиданно явившийся начальник пожарной охраны. И всех разогнал»[658].
Но чаще случалось свободное время. И тогда Губанов обращался к фломастерам и карандашам. Дома же осваивал технику мокрой акварели – это когда на бумагу наносится первый образ; потом аккуратненько смывается, но не до конца; следом наносится что-то ещё – мазки, образы, контуры; опять всё смывается – и процесс повторяется до тех пор, пока не получится нужный результат. Бумага должна была быть толстая, жёсткая, влагостойкая. Иной раз картина смывалась вместе с картоном. Но надо же было учиться!
Помимо самосовершенствования, Губанов часто ходил на выставки: Чюрлёнис, Татлин, Пикассо, Лабас, Тышлер и др.
Александр Путов[659] в 1968-м уже выставлялся вместе с Ильей Кабаковым в московском кафе «Синяя птица». А в 1972 году выставку ему организовал уже Губанов. Как это было, рассказывает сам художник[660]:
«Лёня организовал мою последнюю четвёртую выставку. Кажется, это было в июле, на квартире у его приятеля, поэта Владислава Лёна. Вот там собрались уже многие “деятели культуры”, герои шестидесятых, многие из которых уже вошли в энциклопедию русского искусства. Был там поэт Игорь Холин, Оскар Рабин, пришёл Костаки, пришли многие, имена которых я не знал, но кого культурная Москва начинала уже признавать…»
Губанов часто бывал в гостях у Рабина. Один из таких вечеров вспоминает Нурия Калева[661]:
«…нас встретили тепло, по-домашнему. Рабин был из тех художников, уличную выставку которых по приказу свыше закатывали бульдозерами. Лёнька читал стихи, Оскар показывал свои новые работы и подарил мне несколько фотографий со своих картин. В этом доме любили стихи Лёньки и его самого».
У него было много знакомых художников. Естественно, они ему дарили свои работы. Дома все не уместишь и не повесишь, особенно когда вся стена увешана портретами и фотографиями любимых поэтов. Поэтому многие картины просто-таки ставились за шкаф, чтобы в нужное время показать друзьям и подругам и положить обратно.
(Где они сейчас?..)
В 1971 году он сделал обложку к сборнику стихов «Звуки и мечты» Владимира Ивлева. Больше, кажется, таких экспериментов с чужими книгами не было.
Александр Тышлер
Владимир Бережков признавался:
«На нас подействовал Анатолий Зверев. Мы приходили к нему. Губанов читал, я песенки пел, а Зверев рисовал. Мы устраивали банкет под это дело. Собирался народ. Делали домашний концерт».
Зверев со своей вдохновенной работой и великим даром рисовать кого угодно, что угодно, когда угодно, а главное – чем годно – не мог не вдохновлять окружающих. Но, думается, для Губанова определяющую роль сыграл другой человек – Александр Тышлер.
Мы обратились к тому же Бережкову за комментарием на сей счёт. И получили ответ: «Насчёт Тышлера не могу сказать, может, он с ним тоже как-то пересекался… но вряд ли… хотя всё может быть».
Всё-таки давайте попробуем разобраться.
Выставки Тышлера проходили в Москве с завидной регулярностью. В 1964 году отмечалось 400-летие Вильяма Шекспира. В ЦДЛ вывешивались эскизы к шекспировским спектаклям. С 1966-го начались персональные выставки. Первая прошла в ГМИИ им. Пушкина. Тогда же издали каталог с репродукциями – под редакцией Флоры Сыркиной. Были ли там смогисты? На это чётко указал Алейников[662]:
«На Волхонке, в музее Пушкинском, открылась выставка Тышлера, хорошая очень, и ринулись все мы, сразу, скорее, туда».
Персональные выставки проводились ещё в 1969, 1974 и 1978 годах – в выставочном зале Московского отделения Союза художников РСФСР (Кузнецкий мост, 20).
Надо полагать, что имя художника и его работы витали внутри СМОГа. К Алейникову как-то пришёл Михаил Шемякин[663]:
«Он приехал ко мне однажды в квартиру на улице Бориса Галушкина, прямо из мастерской Тышлера, с подаренной ему Тышлером работой – дивным женским портретом – под мышкой».
А вспомните, как смогисты посетили Илью Эренбурга[664]:
«В комнате, где мы теперь, можно сказать, случайно, или, скажем и так, патетически, волей случая находились, висели на стенах работы, под стеклами и без стёкол, но всегда хорошо окантованные, живопись первоклассная и первоклассная графика. Я присмотрелся. Марке. А это Дюфи. Матисс. Пикассо. Леже. И Шагал. Тышлер. А вот и Фальк… Ничего себе! Ну и коллекция! Художники сплошь с мировыми именами, как на подбор. Нормальная, право, компания».
Или вот характерный эпизод, записанный Лимоновым[665]:
«Помню, как кричал при мне “Великий русский художник”, как он сам себя называл, – Николай Недбайло, не лишенный таланта и своеобразия человек: “Живут на Масловке в мастерских гниды, кашку варят, ни одной картины с 1931 года не написали. Их бы мастерские да молодым ребятам!” Одно время на Масловке была мастерская Тышлера. Он один только и работал. А то все приживалы и приживалки от искусства – любезные, старенькие. В 20-е годы их заводы и фабрики для укрепления искусства командировали».
Почему мы такое внимание уделяем именно этому художнику? Поставьте рядом рисунки Губанова и Тышлера. Чаще всего это одна и та же сновидческая вязь, в которой виден портрет красавицы[666]: на её голове – какие-нибудь театральные декорации, цирковая арена, дом, балетные па, корабли, самолёты, церкви и что угодно ещё. В случае нашего героя – может, не на голове, но около.
Возьмём серию картин «День рождения» самого начала 1960-х годов. На них изображены девушки со свечами на голове. В интернете картины Тышлера легкодоступны – можете открыть и посмотреть. Следом возьмите книгу «И пригласил слова на пир…» Губанова и откройте на странице 78 – та же проба пера, та же девушка со свечами на голове (правда, всего лишь с двумя свечами).
Реже встречаются губановские рисунки иного плана – в технике мокрой акварели – с деревнями, церквами, пейзажами. Поэт любил выезжать на пленэры по ближайшему Подмосковью, но сохранилось очень мало работ… А те, что остались, вновь говорят о прямом влиянии Тышлера.
Хорошо, скажем так: Тышлера и его коллег, что пытались найти нереальную цветовую композицию, полную ярких красок и их неожиданного сочетания.
Удалось ли Губанову реализоваться в новой ипостаси? Многие говорят: удалось. И мы скажем: получилось даже развить заимствованную технику. Там, где Тышлер ставит на голову девушки рыбу-корабль, Губанов цепляет за этот образ ещё дюжину. Ровно как в стихах.
Однако без тщательной работы с архивом, без выставок, без каталога работ, без адекватного сохранения творческого наследия Губанова – говорить обо всём этом и преждевременно, и без толку.
Вот когда будет проведена необходимая литературоведческая и искусствоведческая работа…
Ах, мечты, мечты!..
Барды
От живописи – к музыке.
Мелодичность губановских текстов, их рваный ритм, их роковое (во всех смыслах!) звучание предопределили знакомство поэта со многими известными бардами, исполнителями, любителями гитарных переборов. Чаще всего путеводной звездой в этом мире становился Владимир Бережков, знавший если не всех (во что верится с трудом), то большую часть андеграундных музыкантов.
Юрий Аделунг рассказывал[667]:
«Встретился я с Лёнькой Губановым дома у Володьки Бережкова. Это была весна 1967 года. Была слякоть, причём Бережков жил в Бутиковском переулке, там цементный завод недалеко, в общем грязища жуткая! Злой я пришёл как собака. Володька открывает дверь: “Привет!” – говорит. – “Я записываю Губанова”. Ну, записывает и записывает… Я захожу в комнату. Сидит парень. Читает стихи… На меня какое-то странное впечатление произвели его стихи. Я вообще в первый раз его слышал и видел. Потом Лёнька ушёл. Я остался. Прошло, наверное, полчаса. Я поехал домой. Сажусь на Кропоткинской в метро. Вхожу в вагон… и вижу Лёню! Он тут же заявил, что, видимо, стукач и пасу его. После этого прошло более полугода. Осенью я приехал из экспедиции. Мы тогда собирались почти каждую неделю: была огромная компания, и вдруг… Лёня ко мне подходит – но это очень на него похоже! – подходит и говорит: “Здорово, Юра! Почему не звонишь?!” Я думаю: да-а-а… А он Володе в общем-то высказал своё мнение обо мне… И почему-то после этого вечера мы сошлись с ним, разговорились, после этого было много всяких хождений по Москве, разговоров и т. д.».
В этой ситуации забавно, что поведение Губанова и его подозрения относительно работы Аделунга на компетентные органы можно трактовать двояко: и как действительные чувства, и как типичный розыгрыш.
Виктор Луферов рассказывал, как приехал знакомиться к Губанову. Дом на улице Красных Зорь. Тогда Москва расширялась, и этот некогда дачный, а теперь спальный район казался жутко далёким. Губанов встретил и сразу сказал: «Поедем к бабам». Поехали на Тверскую. Там огромная квартира в сталинском доме. Встречают девушки. Поэт представляет барда: «Мой друг. Поёт песни замечательные».
И опять всё это очень по-губановски: только познакомились – сразу друг и сразу гений.
Луферову вручили гитару. Он спел пару песен. Девушки быстро заскучали и ретировались. Остались молодые люди с одной старой знакомой Губанова. Луферов смекнул, что к чему, и тоже поспешил удалиться.
Как тут не вспомнить «Фрейдистское танго» Владимира Бережкова:
Царил интим, и при свечах