Пять томных девочек вздыхало,
А я курил под звон бокалов
И в песнях мир разоблачал.
<…>
Я пел про сумерки страны,
Где я преследуем, конечно,
Но Ваши пальчики столь не́жны,
Столь восхитительно нежны́…
Когда собирались по мастерским или по квартирам, затаривались алкоголем и вели теософские споры. Особенно удавался вечер, если были Алексей Хвостенко и Анри Волохонский. Тамара Калугина вспоминала: «…кто умел – подпевал, игра на музыкальных инструментах – излюбленных гитаре и дудочке, дешёвое вино в огромных количествах, бесконечные гости и общение, общение…»[668]
Теософские споры возникают не случайно. Алексей Кириллов пытался привить Губанову любовь к философии – не совсем удачно, но пытался. Он как-то делился пережитым[669]:
«Я возглавлял тогда совет эстетического воспитания в Институте атомной энергии. Как-то поехали мы в редакцию журнала “Юность”, собрали человек пять молодых поэтов. Губанов нам понравился особенно. После этого мы иногда перезванивались. Взял у него пачку стихов – обрабатывать для исполнения под гитару. Состоялись и наши совместные концерты, камерные, конечно. Я видел, что талант у него гигантский, а культуры не хватает. Давай, говорю, буду учить тебя философии, – я ею занимался серьёзно. Начали. Дал ему Декарта. Потом Лёня ещё раз заехал ко мне – этим всё и кончилось».
Немудрено, что многие барды попали в СМОГ. Владимир Батшев писал[670]:
«Я не помню: то ли его привели Дубовенко с Комаром, то ли он их привёл, но появился он в штаб-квартире СМОГ – то бишь в веркиной девятиметровой комнатухе ранней осенью 65 года и сразу понравился всем своими песнями. Зимой 65–66, когда вслед за смогистами пошли на штурм эстрад и наши барды-менестрели, он был среди них (я помню одно выступление, где выступали Колесников, Никитин, Крылов, Стеркин, Михалев, Аделунг, Иванов, Арк. Петров, Бережков, Ким, Коваль, какие-то женщины – впечатление поразительное)».
Женщины, которых запамятовал Батшев, – это по большому счёту одна Вера Матвеева. С ней поэт выступал и в сборной солянке, и в отдельных камерных выступлениях. Одна из подруг его жизни, слушавшая её песни вживую, до сих пор находится под грандиозным впечатлением:
«Вера Матвеева – это просто божество, голос у неё особенный, от него мурашки по телу. Они с Лёнечкой даже выступали вместе. Верочка в тот же год умерла, когда и Ариадна Сергеевна Эфрон. Её приглашали петь в Одесский оперный театр и в Большой. Она отказалась. Слушать её я ездила на Грушинский фестиваль. Это то самое УСП. Они там подпольно выступали. У неё в то время была причёска как у Анджелы Девис. И вот она стоит на импровизированной сцене, а солнце прям через волосы пробивается – такая красотища! Сколько лет прошло, а я помню».
Но главное, пожалуй, в том, что и при жизни поэта, и после его смерти стихи ложились на музыку. Евгений Голубовский уверял, что губановский гений оценил и маститый критик из стана почвенников:
«Как-то Вадим Кожинов пел бардовские тексты, а потом сам подбирал музыку к стихам Леонида Губанова. У него хорошо получалось, а стихи Басиловой не давались, хоть были танцевальными по ритму».
Ещё среди исполнителей – Алик Мирзаян, Владимир Туриянский и Владимир Бережков, Елена Фролова, Александр Садабаш и Дмитрий Коледин. На самом деле список можно множить и множить. Сегодня эти люди составляют отдельный фронт любителей губановской поэзии – в отличие от литераторов и литературоведов более дружный и сплочённый.
Владимир Высоцкий
Отдельный разговор должен быть о Высоцком.
Они познакомились в октябре 1966 года. Оказались в одной больнице. Быстро сошлись. Читали друг другу стихи, пели песни. Медперсонал, зачарованный этим священнодействием, позабывал про сульфазин и галоперидол. Но, несмотря на такую идиллическую обстановку, разошлись два гения странно:
– Володь, как тебе мои стихи? – спросил Губанов.
Высоцкий ответил:
– Ты и сам всё знаешь, старик!
Есть в этой фразе и признание, и одновременно попытка уйти от ответа. Как хочешь, так её и трактуй.
Что мы точно можем сказать? Высоцкий знал Губанова, точно с ним пересекался как в больницах, так и «на гражданке» – на кухнях и в мастерских. Увы, не осталось свидетельств. Кого бы мы ни расспрашивали, все пересказывали парочку известных историй.
Попробуем разобраться сами.
«Песня о сумасшедшем доме» написана Высоцким зимой 1966 года. В ней есть явные аллюзии на «Палату № 7» Валерия Тарсиса («Вчера в палате номер семь / один свихнулся насовсем, / Кричал: “Даешь Америку!” – и санитаров бил»). О нём он мог узнать и сам (дело Тарсиса было широко известно в узких кругах), и от Губанова. Если всё-таки от нашего героя, то можно предположить, что описываемая им в песне больничная реальность так или иначе касается и Губанова:
Сказал себе я: брось писать!
Но руки сами просятся.
Ох, мама моя родная, друзья любимые!
Лежу в палате – косятся.
Не сплю: боюсь – набросятся.
Ведь рядом – психи тихие, неизлечимые.
Бывают психи разные:
не буйные, но грязные,
Их лечат – морят голодом, их санитары бьют.
И вот что удивительно:
все ходят без смирительных,
И то, что мне приносится, все психи эти жрут.
<…>
Я жду. Но чувствую: yжe
Хожу по лезвию ноже́.
Забыл алфа́вит, падежей припомнил только два.
И я прошу моих друзья,
чтоб, кто бы их бы ни был я, —
Забрать его, ему, меня отсюдова!
В переложении Алейникова встреча двух гениев выглядит так – в тексте «И пр.» всё вложено в уста Губанова[671]:
«Мы тут и поддаём иногда. Если кто пронесет с собой бутылку. Володя Высоцкий лежал здесь. Выписали его недавно. После запоя в себя приходил. Мужик что надо! Мы с ним подружились. Выйду отсюда – в театр к нему пойдём, на Таганку. Он звал. Ему стихи мои очень понравились. Мы с ним часто курили вдвоем, разговаривали. И он, представляешь, всё время просил меня почитать ему ещё разок. Ну, я, конечно, читал. И, ты знаешь, когда читал, то поглядывал на него – как он слушает? А он всегда расчувствуется, взбудоражится, и даже слёзы у него на глазах, и говорит, что это здорово, что вот это стихи так стихи! Жалко, что уже свалил он отсюда. А то с ним хорошо было поболтать. И выпить ему втихаря приносили. И я с ним к бутылке прикладывался. Не жизнь, а малина!»
Понятно, что тексты Алейникова, стоящие на грани fiction и non-fiction, не могут восприниматься как свидетельства очевидца. Но никуда от них не уйти: приходится обращаться снова и снова. Губанов, конечно, ему что-то рассказывал – как иначе? – разве что в иной тональности. Но дух – самый дух губановского слова! – передать удалось.
Евгений Кузнецов (Чиж) [672] рассказал, как Губанов с Высоцким сбежали из психушки, пришли на квартиру Юрия Аделунга. Высоцкий тут же уехал. А Губанов остался, необходимо было переодеться. Хозяин выделил рубашку и тренировочные штаны, а больничную рубашку с печатью Кащенко оставил, да заодно попросил поэта расписаться.
Юрий Крохин, переобщавшийся в своё время со многими друзьями поэта, писал в своей книге[673]:
«Лёня не раз “набивался” в гости к Д. В. Мухиной, обещая привести с собой Высоцкого, “Володю”, как называл он. Дина Владимировна и её дочь Оля возможного визита, наверное, испугались. Не очень уравновешенный, стремительный и экспансивный Лёня да ещё не менее реактивный Володя! Поневоле задумаешься. Предложение было осторожно отклонено. Лёня рассказывал, что Высоцкий навестил его дом в Кунцеве. Тоже, в сущности, вполне возможно. Были, говорят, и ещё встречи, причём не всегда мирные».
Подробности этих не всегда мирных встреч даёт Алёна Басилова[674]:
«Были компании, которых он не переносил – из него делали клоуна, собирали людей, его напаивали, требовали читать стихи. Однажды оказались в компании циркачей. Всех развлекал своими песнями Высоцкий. Лёня злился, ревновал. Не выдержав, придрался к чему-то, обматерил Высоцкого, ударил по лицу. Скандал вышел грандиозный!»
Более точных подробностей не получить. Однако в 1967 году у Владимира Семёновича возникает любопытная песенка «Ой, где я был вчера» (есть и другое название – «Кто же покуролесил?»):
Ой, где был я вчера – не найду, хоть убей,
Только помню, что стены с обоями.
Помню, Клавка была и подруга при ней,
Целовался на кухне с обоими.
А наутро я встал,
Мне давай сообщать: Что хозяйку ругал,
Всех хотел застращать, Будто голым скакал,
Будто песни орал, А отец, говорил,
У меня генерал.
А потом рвал рубаху и бил себя в грудь,
Говорил, будто все меня продали,
И гостям, говорят, не давал продохнуть —
Всё донимал их блатными аккордами.
А потом кончил пить,
Потому что устал, Начал об пол крушить
Благородный хрусталь, Лил на стены вино,
А кофейный сервиз, Растворивши окно,
Взял да выбросил вниз.
Легко опознать в этом герое и самого Высоцкого, и Губанова, и вообще представителя богемы. На нашего героя здесь указывает и отец-генерал («Мама у меня мусор»[675], а дед по материнской линии – начальник Верхотурской детской колонии), и битый не раз хрусталь, и выброшенные в окно вещи, и блатные аккорды (только не в музыкальном плане, а в ментальном), и многое другое.