Статья-то вышла, да публикаций и признания Губанова не последовало. Евтушенко и Вознесенский, пытавшиеся время от времени помогать, были бессильны.
Сказалось, наверное, и то, что в этом же году Кублановский выступил с открытым письмом «Ко всем нам». В нём он пытался разобраться с положением Солженицына в советской культуре, в гонениях на него и высылке из СССР. Естественно, как только письмо появилась на Западе, поэт стал сторожем при Елоховском соборе.
Годом ранее эмигрировал Вадим Делоне, два года назад – Мамлеев и Лимонов.
Всё это напрямую к Губанову не относилось, но мы же знаем, как осторожны кабинетные гэбисты и как основательно они прорабатывают горизонтальные связи своих «подопечных»…
И пошли с новой силой – возлияния. И уже было неважно, одному ли, в компании, да даже в какой компании – неважно.
Николай Климонтович запомнил такой эпизод[697]:
«…я позвонил Лёне, и мы с Женей Харитоновым тут же получили приглашение приехать. Мы застали его относительно трезвым, но в состоянии самом жалком. Был будний день, все родные – на работе, и Лёня провёл нас в свою комнату, оставив открытой дверь, – обычно он её плотно прикрывал, что не мешало его мамаше то и дело соваться к нему, проверяя, не пьёт ли. Это были весьма неприятные сцены, поскольку Лёня по-мальчишечьи визжал на неё и чуть не плакал от досады и стыда перед приятелями. <…> я предложил пройтись по воздуху, благо был май, теплынь и благодать. Лёня отозвался с поспешностью. Женя же, едва мы оказались на улице, решил откланяться. Естественно, мы должны были уехать вместе. Лёня взглянул на меня с совершенным отчаянием. И наконец, обращаясь к обоим, с трудом молвил:
– А три рубля у вас будет?
Я дал ему три рубля. Схватив бумажку, Лёня, уже отбросив всякие политесы, второпях кивнул нам и стал удаляться скомканной торопливой походкой, даже не подав на прощание руки.
Он шёл прямо по направлению к магазину и вдруг замахал, затрепетал, увидев кого-то и кого-то приветствуя. И нам было видно, как от стены магазина отделилась и выросла такая же помятая фигурка – человек до того, видно, сидел на корточках – и тоже радостно подалась Лёне навстречу…»
Надежды рушились. Оставалось по мере сил творить и доживать до назначенного срока.
Офелии
Помните, у Сергея Есенина в «Прощании с Мариенгофом» появились знаменательные строчки, многое объясняющие в его жизненном распаде: «Мне страшно, – ведь душа проходит, / Как молодость и как любовь»?
Нечто похожее ощущается и при чтении стихов Губанова.
Семейная жизнь не удалась. Сын, на которого возлагались надежды, душу не греет. На фоне новой привязанности появляется целая кавалькада непонятных женщин. Об этом Губанов писал с присущим ему (игровым) пафосом[698]:
И Венеция, и Вена,
и две шлюхи из Милана,
позабудут стиль Верлена
и полюбят стиль Губанова.
Алейников вспоминал:
«Губанова любили женщины – неистово, пылко, самоотверженно. Его романы возникали стремительно и вдруг прерывались, чтобы уступить место новым. Нежность же к Лёнечке, как все его называли, в покинутых женских сердцах не угасала».
Николай Климонтович добавлял деталей[699]:
«К моменту же нашего знакомства о его прежних триумфах – и поэтических, и донжуанских – я уж был очень наслышан. И о том, как его принимал на даче опальный Хрущёв, и как за ним бегали иностранные корреспонденты, и как он спал с самыми блестящими дамами Москвы <…> Он являлся ко мне с какими-то истерическими девицами, которых неизменно представлял “жёнами” – на распутинский, так сказать, манер. Помнится, одна из них пыталась повеситься в родительской ванной, причём дело происходило днём. Моя перепуганная мать влетела в комнату и принялась увещевать Лёню в том смысле, что надо “успокоить девушку”. На что Лёня философически заметил, что, мол, она всякий день то режет вены, то вешается, и ему весьма интересно, когда она для разнообразия, скажем, утопится».
Сам Губанов говорил, что в последнее время общается только с женщинами. Близких друзей нет. И, конечно, всё фиксировал в своих нетленках. Приведём лишь парочку – самых ярких.
Первая нетленка – «Шалая песенка»[700]:
Непогасимая лампада
моей пивной,
я скоро буду править Адом
любви одной.
Иконостас своих страданий
я вам продам,
ах, житие моё скандально —
месье, мадам!
Я удалюсь к невинной роще
своих подруг,
ах, надо жить светлей и проще,
как акведук…
В тени измученного сада
лежу в крови.
Но ты, звезда моя, не падай,
гори, гори!
На фоне всего этого случаются то подпольные вечера в Театре на Малой Бронной, где Губанов трудится пожарным, то срывы. Лев Алабин, друг и коллега, опубликовал один из выговоров, который получил поэт в сентябре 1975 года:
«ПРИКАЗ № 115
ПО МОСКОВСКОМУ ДРАМАТИЧЕСКОМУ ТЕАТРУ г. Москва 29 СЕНТЯБРЯ 1975 г.
17 сентября в 4 часа утра пожарный театра тов. Губанов Л. Г. явился в театр к служебному входу в нетрезвом состоянии. Входная дверь была заперта. Губанов Л. Г.
несколько раз ударил ногой по дверной раме, отчего нижнее стекло, вставленное в дверь, разбилось. Губанов Л. Г. проник через битое стекло внутрь помещения.
На звук разбитого стекла к служебному входу подошли два милиционера, и он был ими доставлен в 83 отделение милиции.
Дежуривший в эту ночь пожарный тов. Алабин вместо того, чтобы находиться на месте дежурного у служебного входа, или обходить помещение театра, находился в комнате пожарной охраны. Дверь в эту комнату была им заперта изнутри.
ПРИКАЗЫВАЮ
Пожарному театра Губанову Л. Г. за появление в нерабочее время в театре ночью 17 сентября 1975 г. в нетрезвом виде, в результате чего было разбито стекло входной двери – ОБЪЯВИТЬ СТРОГИЙ ВЫГОВОР.
Взыскать с тов. Губанова Л. Г. стоимость разбитого стекла. Предупредить тов. Губанова Л. Г., что в случае повторного нарушении трудовой дисциплины он будет освобождён от работы в театре.
Пожарному тов. Алабину, дежурившему в ночь на 17 сентября 1975 г. в театре, за недостаточную бдительность и нарушение правил дежурства, выразившееся в отсутствии его на положенных во время дежурства местах – ОБЪЯВИТЬ ВЫГОВОР.
Настоящий приказ довести до сведения всех работников пожарной охраны театра.
Директор театра М. Зайцев».
Выговоры, загулы, мелкие происшествия – вот фон жизни Губанова тех лет. Марина Попова вспоминала: «Я знала Леню Губанова в 1978-79. Он мне говорил: “Видели Губанова – трезвого, не пьяного, трезвого, не пьяного – это не Губанова”[701]. Говорил, что сам придумал. Он ужасно, ужасно пил. Многие пили, но как он – никто – совсем не щадил себя».
Есть другое свидетельство – от Павла Гутионтова. Он познакомился с поэтом в коммуналке Геннадия Жаворонкова. Это был один из немногих людей, которых Губанов уважал, к которым прислушивался и чей совет мог принять. А мог и не принять.
Жаворонков – учился в Литературном институте у Льва Кассиля, журналист, правозащитник, близкий друг семьи Андрея Сахарова. Много работал с беспризорниками. По тем временам, интереснейшая и знаковая фигура.
И вот, значит, у него в коммуналке в середине 1970-х Губанов услышал:
– Ой, сгорит, ой, сгорит театр! При таком-то пожарном!..
Услышал, но стерпел, печально качая головой. Потому что такой авторитет. И человек образованнейший, не то что окружающая богема. А учитывая опыт работы с беспризорниками, Жаворонков мог с Губановым поговорить как надо.
«Лёнечку тогда в очередной раз вызывали в КГБ и уговаривали уехать из страны:
– У вас же там друзья!
– Какие-такие друзья? – переспрашивал поэт.
– Бродский, например!
– Он не друг, а дерьмо! Он Родину бросил!
– Ну, вы же не работаете нигде, жить вам не на что, маму огорчаете, у вас такая хорошая мама…
– Работать я устроюсь, ладно, уговорили…
И устраивался. То пожарным, то ещё куда. Вообще это безвременье очень знаковое: всё как в тумане».
Ещё кого-то из «невинной рощи подруг» он водил домой. Но, надо отдать ему должное, ведёт себя адекватно. Теряется, но при этом не теряет себя. Татьяна Реброва, жившая в том же доме на улице Красных Зорь, рассказывала об особенностях губановского поведения того периода[702]:
«Он мог притащить в квартирку, которую я снимала, девчонку-проститутку с вокзала и при этом вести себя так по-джентельменски, без всяких “моралей”, что девочка эта в дальнейшем стала человеком. Как-то ночью <…> мне стало плохо. Он примчался, вытащил на улицу, поймал машину, отвёз в больницу. А утром – рано-рано – увидела его под окнами, без шапки, промёрзшего, с шоколадкой в руке».
Друзья отходят в сторону. Оказывается, чтобы выдержать Губанова с его сложным характером, необходимо не просто самозабвенно дружить с ним или любить, а надо идти на подвиг – во имя поэзии. Владимир Бондаренко вспоминал:
«Друзья все более уставали от него, бросали в сомнительных компаниях… От прежнего авторитета безусловного лидера не осталось и следа, да и весь ранний андеграунд шестидесятых годов, якобы не нуждавшийся в публикациях, стремительно перекочёвывал на сытый Запад со своими выставками, со своими книгами в солидных переплётах, навёрстывая упущенное. Губанову Запад был не нужен совсем, изредка в каких-то западных антологиях и журналах появлялись и его неотредактированные стихи. Он то искренне радовался, то закидывал их куда-нибудь».