Слава Лён утверждает, что смогисты часто общались с поэтами «Московского времени» с 1974 года. Встречи проходили в его же Башне-на-Болоте. О Гандлевском и компании он писал[720]:
«…[Они] “слились” и дружно пили. Строго оберегая, однако, свою “стилистическую независимость” <…> Кублановский и Сергиенко печатали свои, тоже традиционные, стихи в их самиздатских сборниках. Мы с Губановым – не печатались там никогда, хотя у меня “мосвременщики” всегда вызывали симпатию».
Мы решили расспросить другого участника «Московского времени» Алексея Цветкова[721]:
«О Губанове я узнал до знакомства с ним, из (предположительно) его публикации в “Юности”, кажется в 1964 году. <…> Познакомил нас Володя Алейников, который и привёл меня в СМОГ. Совместных публичных выступлений у меня с ними не было, помню только, что было персональное чтение в кругу смогистов, кажется, в квартире Басиловой. Фурора не вызвал, но и не освистали».
В одном из интервью он объяснял, почему не пришёлся ко двору: СМОГ распался, единства мнений не было… Впрочем, дадим слово Цветкову[722]:
«Смогисты появились гораздо раньше и распались к тому моменту, когда я попал в Москву. Я попал в эту компанию, но они уже пытались сделать что-то новое, и это не получалось. Если сравнивать с рок-н-роллом, это была группа, которая распалась. И каждый пошёл со своим инструментальным багажом петь своё».
Почему «Московское время» расходилось со смогистами, в целом понятно. Тут и иные культурные ориентиры, и иной жизненный градус, и беготня по официальным литературным объединениям, журналам и издательствам в надежде быть напечатанным, и уход в тихую заводь жизни вместо громокипящего бунта. Лучше всего эта позиция отражается в одном старом стихотворении Бахыта Кенжеева[723]:
Любому веку нужен свой язык.
Здесь Белый бы поставил рифму «зык».
Старик любил мистические бури,
таинственное золото в лазури,
поэт и полубог, не то что мы,
изгнанник символического рая,
он различал с веранды, умирая,
ржавеющие крымские холмы.
И дальше включается Иннокентий Анненский, умирающий на перроне Царскосельского вокзала, и Марина Цветаева «морская дочь, изменница, вдова». Но ключевое во всём стихотворении – «не то что мы». Чтобы быть конгениальным классиком, надо чувствовать жар жизни и подкидывать в огонь испепеляющего тебя дара поленья. К этому стремился Губанов и к этому не были готовы иные его коллеги.
Наталья Кирилишина
Лев Алабин, когда узнал, что его друг ушёл от предыдущей жены непонятно к кому, вызвал Губанова на серьёзный разговор – в театре, во время дежурства – а тот лишь увёл его из подсобки:
«Лёня позвал меня с собой. Словно там нас ждал ответ на мои вопросы. Мы прошли через огромную пустоту потухшей сцены, лишённой оперения кулис и занавеса. Темнота гулко отражала наши шаги. Вышли на парадную мраморную лестницу.
– Насчёт любви, уже сделано, – просто сказал Лёня. И показал мне на согбенную фигурку уборщицы. Она стояла к нам спиной. В полутьме с высоты лестницы я её совсем не разглядел.
– Наташа, – позвал Лёня.
Наташа обернулась и улыбнулась нам. Халат распахнулся, и увидел ее тоненькую, стройную фигурку. Длинные, тёмные волнистые волосы она плавными движениями откидывала с лица назад»[724].
Это была Наталья Кирилишина – ещё одна попытка сберечь поэта от себя самого, ещё одна любовь. Живёт в Строгино. Работает в том же театре, что и Губанов. Сама девушка рассказывала[725]:
«Я познакомилась с Лёней в театре. Моя жизнь связана с театром: пробовала поступать в театральный вуз, заниматься режиссурой, играть сама. Чтобы поработать у А. Эфроса, устроилась на Бронную уборщицей. Это было осенью 1976 года. Лёня работал в театре пожарным. Как-то я вешала ключи; он заговорил со мной, явно желая познакомиться. Позвал куда-то, стал читать стихи. На другой день принёс свой сборник».
Напомним, что на момент осени 1976 года он был ещё женат. Но, как многие вспоминали, Губанов уже загорелся, как порох, как спичка, его было не остановить. Влюблённость окрыляет. И он уходит из дома – к Кирилишиной. С ней поэт проживёт целых семь лет, больше, чем с кем-либо ещё!
Поначалу вроде всё складывалось хорошо. В том же театре устраивали подпольные вечера. Лев Алабин, друг и коллега по работе, рассказывал:
«У нас в театре шла своя, ночная жизнь. Собирались мы для чтений не на сцене, а в дальней гримёрке, которая называлась общей, использовалась для массовки, которая в театре и не практиковалась. Гримёрка всегда пустовала. Обходились камерными сценами. Это была самая большая комната со стульями, столиками, зеркалами и диваном. Очень удобная для нашей “массовки”. Кто собирал друзей, не знаю, скорее всего, сами приходили. Мы дежурили вместе с Лёней Губановым и сначала ко мне приходило намного больше людей. А к Губанову вообще никто не приходил. Но потом, популярность Губанова дала себя знать, и каждую ночь в наше дежурство в театре собирался народ, и Губанов читал стихи».
А потом ни с того ни с сего Губанов ставит Кирилишиной условие: либо он, либо театр. Кирилишина покидает Малую Бронную. На что живут? Помогает мать поэта. Редко, но всё-таки. Тесть и в особенности тёща невзлюбили его. Единственная дочь – и связалась с таким субъектом. Были категорически против этих отношений.
И их можно было понять: губановские загулы продолжались. Ещё один эпизод из осени 1977 года предоставил Лев Алабин:
«Лёня звонил с утра. Это не походило на пьяные вечерние и даже ночные звонки друзей. Лёня был жаворонком, и на этот раз он позвонил задолго до полдня. Голос был полон энергии и энтузиазма, я ещё пребывал в утренней дремоте и лени, и его голос с каждым словом вливал в меня энергию и уверенность в будущем дне, что он пройдёт не напрасно и с пользой для души. Он продиктовал мне адрес, по которому я должен был немедленно приехать. На этом он не остановился, а продиктовал маршрут, каким я должен ехать, включая номер автобуса и место остановки. Где я живу, он прекрасно знал, потому что не раз бывал у меня с ночёвками. Но и на этом он не остановился, а сказал, что я должен заглянуть к соседям и стрельнуть у них пятёрку. Это было его коронка, зайти к соседям в незнакомом доме, куда он пришёл в гости, тоже к малознакомым, случайным людям и стрельнуть денег “до получки”. Потом, через месяц, эти малознакомые люди с удивлением узнавали, сколько они должны соседям. И что занимал у них обаятельный, губастый парень, с которым они виделись единственный раз в жизни. <…>
Это было Замоскворечье. Старенькие дворики, и среди двориков ещё более старый и ветхий особнячок с огромным ангаром и двустворчатыми жестяными воротами, запертыми на массивный навесной замок. Я позвонил в звоночек, сработанный, наверное, ещё каким-нибудь Кулигиным из пьесы Островского.
Лёня сказал, что приглашает меня в мастерскую скульптура. И открыл мне, как я сразу догадался, сам хозяин, скульптор. Нет, у него не было кожаного фартука и руки не были измазаны в глине или штукатурке. Но по пожатию руки понял, что этот человек постоянно имеет дело с очень твёрдыми вещами, да и сам он был словно высечен из какого-то камня. И может быть, даже ещё и не совсем, не до конца высечен из него. Мы поднялись по лесенке и очутились в маленькой комнатке. Нас встретила миниатюрная, тоненькая женщина, стриженная под мальчика.
– Лорик, – представилась она.
– Пятницкая? – уточнил я.<…>
Миниатюрность её фигурки, маленький рост компенсировались невероятной энергией, которая из неё брызгала.
Она была в брюках, тонкая кофточка обтягивала маленькую грудь. Её красота кинулась мне в глаза, я взял её маленькую ручку и решил поцеловать, я всё-таки был театральным человеком, и любил театральные жесты, но Лорик не дала мне руку и легко выхватила её. <…>
– А где же Лёня? – воскликнул я.
– Он уже спит, долго ехали, – и Лорик мигом встала с диванчика и шмыгнула в заднюю комнату, которую я не видел, включила там свет. Комната представляла собой пенальчик ровно такой по размеру, чтобы там уместилась неширокая кровать. И на кровати в отключке лежал Лёнечка. Лорик его стала будить, Лёнечка только мычал в ответ. Наконец, она произнесла моё имя, и Лёня приподнялся, открыл глаза и с преувеличенной радостью меня приветствовал. Жестами и мычащими звуками подтверждая, что он очень рад меня видеть. Хотя глаза его были косые и наполнены туманом.
– Смотри, что он принёс, – и Лорик показала ему портвейн, бутылка каким-то образом сама влетела в её руки.
– Будешь?
Лёнечка утвердительно закивал головой. В следующие несколько секунд Лорик срезала ножом пластмассовую пробку, не обращая внимания на мои неопределённые движения, знаменующие, что это мужское дело, открывать портвейн, налила полный стакан и поднесла к губам Лёнечки. Губы Лёнечки странным образом очень соответствовали губам Лорика. Лёнечка, если вы ещё не поняли, был Губановым, гениальным поэтом. И его фамилия как нельзя более соответствовала его облику. Огромные губы доминировали на его лице.
И этими губами он неожиданно впился в губы Лорика. Лорик совершенно не сопротивлялась и дарила ему свой поцелуй бескорыстно и полноценно, обняв его левой рукой и отстранив правую руку, в которой держала полный стакан, из которого не проливалось ни капли портвейна.
Сначала они поцеловались взасос, а потом Лёня стал обцеловывать её мокрыми губами. Я отвернулся и уже подумывал уходить, как Лорик ловко вместо своих губ, подставила губам Губанова стакан. И Ленечка стал пить из него. Буквально лакать. Лорик ловко вливала в него портвейн, словно кормила ребёнка молоком.