Я ходил в голубых веригах,
Дивно-мерзкого гашиша,
По могилам плясал великих,
Бил поклоны по шалашам[53].
А в «Национале» между тем собирались Роман Каплан (человек, который при участии Бродского и Барышникова откроет в Нью-Йорке самый знаменитый русский ресторан во всём мире – «Русский самовар»), Леонид Виноградов, Михаил Ерёмин, Евгений Рейн, Сергей Чудаков и многие другие.
Дадим ещё один эпизод, чтобы прочувствовать атмосферу. Рейн рассказывал о встрече с Юрием Олешей. Тот был не в лучшем состоянии. Ему оставалось полгода до смерти. То есть это – январь 1960 года. Он в тот раз сидел в «Национале» в одиночестве. Его приметил Рейн с товарищем. Подсели. Представились. Разговорились. Заказали одесскому гению бутылку коньяка. Думали, что вместе и разопьют, но Олеша оставил её для похода на день рождения Катаева.
А дальше у них случился прекрасный и показательный диалог[54]:
– Как вы думаете, молодые люди, кто лучше пишет, я или Катаев?
Я ответил честно – так думал тогда, так же думаю и сегодня, хоть я считаю Катаева замечательным художником, выдающимся пластиком слова:
– Конечно, вы, Юрий Карлович.
Мой приятель стал что-то говорить о роли Олеши в русской прозе. Я помню, что мелькало малопонятное слово «имажизм». Олеша остановил его, он сделал какое-то неясное движение рукой, обозначающее знак внимания. Тишина надвинулась на наш столик. Сдержанно гудело кафе в этот непоздний час.
– Да, я лучший писатель, – сказал Олеша, – но у Катаева демон сильнее.
Здесь важен, во-первых, «имажизм», который не совсем к месту употребляет приятель Рейна (и мы делаем вывод, что в оттепель теория и практика имажинизма всё-таки, несмотря ни на что, находились в актуальной литературной повестке), а во-вторых, демон, который управляет гением. Но об этом мы ещё поговорим отдельно.
Как вы видите, в «Национале» компания собиралась отменная. Заходи в любое время дня и ночи – обязательно на кого-нибудь наткнёшься.
Вся эта ситуация, конечно, не походит на кафейный период русской поэзии, но подражание великим да пусть и мнимая, но преемственность – ощущаются. А на первых порах это очень важно.
В одном из перечисленных кафе происходит знакомство с Владимиром Шлёнским, который ещё сыграет свою роль в жизни Губанова. Читаются и обсуждаются стихи футуристов. Совершаются прогулки по Москве, по её сакральным литературным местам и по кладбищам.
Вильям Мейланд рассказывал, как они небольшой компанией, затарившись бутылкой вина и батоном хлеба (о, какие это несерьёзные закупки! что такое бутылка вина на компанию ребят?), отправились в ночь на Ваганьковское кладбище. Искали могилу Сергея Есенина. Нашли. Помянули, выпили, почитали наизусть и его, и свои стихи. И в самый разгар этого действа… пришли милиционеры.
Что они забыли на кладбище? Может, сторож испугался и от греха подальше решил их вызвать?
Отвели молодых людей в помещение похоронного бюро и стали расспрашивать: кто они, откуда, что тут забыли? Парни, конечно, представились поэтами и назвали свои домашние адреса. Один Губанов съязвил, что живёт на улице под названием «Матросская тишина». Но стражи порядка, кажется, его не поняли. И попросили, раз уж перед ними возникли поэты, почитать что-нибудь.
И, конечно, началось небольшое представление. Только вообразите себе эту обстановку! Ваганьковское кладбище, дело близится к полночи, молодые поэты в компании милиционеров, кладбищенского кота и, конечно, незримого присутствия великих и не очень соотечественников.
Губанов уже «заходится»[55]:
Сварганенный комок несчастия
Ваганьковским зовётся кладбищем.
Все знают – я не рвусь на части,
и не хочу быть вашим классиком.
И та есенинская роль
на бархатный мой шарф не тянет.
Мне хорошо, что я король,
а буду нищим, лучше станет.
Я выпью водки на углу,
где церковь эта и ворота.
Я не на улице умру
среди бесстыдного народа,
а книжных полок посреди,
черновиков где рваный ворох.
А смерть Ходжою Насреддин
засыплет снегом поговорок.
«И панихиде грустной внемля»,
я вам скажу не так, а сяк —
Любил поэзию, не землю,
Как море истинный рыбак!
Стихотворение написано 13 ноября 1963 года на Ваганьковском кладбище. Можно предположить, что и история с чтением стихов (наверное, всё-таки не этих, но не менее магических!) могла происходить плюс-минус в этот же период.
Борис Пастернак
Губанов, конечно, знал о Пастернаке: когда на весь мир разворачивается травля за роман «Доктор Живаго» и происходит шумная история с получением Нобелевской премии, трудно всего этого не замечать.
И всё-таки надо учитывать возраст. К 30 мая 1960 года Губанову было всего 13 лет.
Андрей Журбин в своей монографии, конечно, пишет, что, «как и в случае со сведениями о том, что Лермонтов присутствовал на похоронах Пушкина, есть неподтверждённые данные о посещении Губановым похорон Бориса Пастернака»[56], но надо признать: ситуация маловероятна. Если бы это случилось, отразилось бы в стихах или же отложилось в мемуарах.
Есть лишь отголоски – в стихотворении «На смерть Бориса Пастернака»[57]:
А кладбище покрыто копотью,
и нет спасенья от копыт,
с окостеневшим криком – кто тебя?! —
тюльпаны лягут на гранит.
Мы треугольники вбиваем,
чтоб камень с камнем породнить,
мы даже смелыми бываем,
когда зовут похоронить.
Но здесь не прямое видение похоронной процессии, а скорее взгляд на современников и на советских людей в целом.
Датировка текста вызывает вопросы. Название – названием, но точных данных, когда стихотворение было написано, – нет.
Зато есть другие свидетельства. Проходит год-другой – и Губанов становится завсегдатаем переделкинской дачи. Всё началось со встречи с Евгением Пастернаком.
Тот пришёл на могилу отца и обнаружил мальчишку, мирно спящего на лавочке. Растолкал его. Они познакомились и разговорились. Юный поэт[58] поведал, что вместе с классом отправился в туристский поход по ближайшему Подмосковью, но отбился от группы и решил заночевать на могиле своего кумира.
После этой встречи Губанов регулярно приезжал в Переделкино. Как правило, на мемориальные даты. Но мог выбраться и спонтанно. Помогал ухаживать за могилой, высаживал на ней цветы.
Евгений Пастернак вспоминал, что были и знаменательные встречи[59]:
«Он приходил несколько раз на какие-то общие праздники; встретился у нас с Андреем Донатовичем Синявским[60], который, сидя на корточках на полу (так сидели, рядышком), долго его слушал [а после сказал: «Очень талантливый мальчик»[61]. – О. Д.]; ну и как литературный требовательный критик сказал ему, что нужно работать, нужно усовершенствоваться[62]<…> тогда мы <…> были с [Синявским] знакомы, потому что он писал предисловие к первому серьёзному посмертному изданию Пастернака в Большой серии “Библиотеки поэта”[63]».
Примерно в это же время Вадим Делоне, тогда ещё студент МГПИ им. Ленина, прогуливая семинар по истории КПСС, поехал 10 февраля (в день рождения Пастернака) в Переделкино. Когда с него спросили за пропущенное занятие, он сказал, что был там, где должен быть любой русский поэт.
У Губанова же восприятие чуть сложней – у него прослеживается более интимное отношение к Пастернаку. В доме по улице Красных Зорь в Кунцево висит целая фотогалерея любимых поэтов: Есенин с трубкой, Цветаева с бусами, Пастернак (в профиль). Позже к ним прибавятся Хлебников на Тверском бульваре[64], Пушкин. Понятное дело, что не в виде фотографий, а в виде рисунков[65]. Затем последняя фотография Мандельштама – из следственного дела. И наконец, портрет Наполеона Бонапарта обосновался на двери.
В творческом наследии Губанова насчитывается как минимум девять стихотворений, где были упоминания Пастернака, посвящения ему, реминисценции и аллюзии на его тексты и эпиграфы из них. Из неназванных выше стоит отметить «Двадцать восемь строчек Борису Пастернаку»[66]; «Темпераментная темпера»[67] (посвящено Пастернаку); «Сорока церквей не строил» (с эпиграфом из Пастернака)[68]; «Подражание Игорю Северянину» (с упоминанием Переделкино[69]), а также поэмы «Мой сад» (1964)[70] и «Разговор с катафалком»[71].
Что же мы видим на данный момент?
С учёбой Губанов распрощался: он оставался на второй год (1962–1963), а после и вообще вылетел за неуспеваемость из 9-го класса, но уже не из престижной школы № 144, а из ШРМ № 101. То есть дальше судьба уготовила ему только поступь молодого гения – по русской литературе.
Поступь лёгкую, но по раскалённым углям да по битому стеклу.
Как красиво пишутся три шестёрки,