Нормальный как яблоко. Биография Леонида Губанова — страница 72 из 77

Есть какое-то очарование в этой спонтанности и конспиративной детективщине. Из этого не могли не появляться стихи. В последние годы Губанов работал особенно много. На износ. Как будто из последних сил. Стараясь всё успеть.

Иногда лукавил и хитрил, играл с девушкой, обманывал её. Скажет, что посвятил ей новое стихотворение, а потом окажется – посвятил другой Тане – Дуньковой (о ней разговор впереди). Вот, например, такое (написано 21 сентября 1982 года)[739]:

Я пришел за поцелуем —

          вишни губ сорвать украдкой.

В полумраке, в полусвете,

          в леденящей тишине.

Для меня была ты в мире

          самой страшною загадкой.

На тебя смотрел я сладко,

          как на смерть свою во сне.

В суматохе пьяных листьев

          от кленовой охры парка

я бродил, как полоумный

          и влюбленный Богдыхан,

в каторжно-веселом свисте

          мне ресниц твоих не жалко,

мне ни холодно, ни жарко,

          я прошел, как ураган.

Но нас-то не обманешь. Вся эта восточная тематика – прямиком из квартиры Дины Мухиной, у которой часто собирались. Гуляния в парке и у кунцевского пруда, голуби белые – всё это детали встреч с Клячко[740]:

«Яркий, энергичный – он не ходил, а летал по коридору, не открывал, а распахивал окна. И когда распахивал окно в кухне, голуби сразу слетались к подоконнику, как будто сидели рядом, ждали этого жеста. Из всех голубей один чисто белый, а второй белый с крылом цвета кофе садились перед ним, как ручные».

И вот всё это проступает в стихах:

Где турецкие халаты

           нашей страсти и печали?

Мы сожгли их все свечами

           и залили их вином.

Но у нас остались даты,

           где за белыми плечами,

словно дети, мы кричали

           и хрипели – об одном.

И хладеем, и ревнуем,

           если видимся – то кратко.

Словно голуби на церкви

           и слепые на краю,

я пришел за поцелуем —

           вишни губ сорвать украдкой,

и тебе, капризно-гадкой,

           прошептать: а я – люблю!..

В другом стихотворении будет – прокричать «я люблю». В третьем – вновь красные губы, в четвёртом – голуби, в пятом – ещё какая-нибудь важная деталь. Если посмотреть стихи осени 1982 года, картина обрисуется чётко и ясно. Губанов влюбился, но, кажется, не стремился овладеть девушкой. Его это не интересовало. Ему нужна была муза. И чем эфемерней, тем лучше.

Вот четыре строчки из текста, написанного 28–29 октября[741]:

Ты – девчонка! В помаде, в слезах,

Я же старый, седой и бывалый.

И поверь, у меня на глазах

Не такие творились кошмары.

Как это работало? Вот вам такой пример от Клячко: «Однажды показала Лёне чароит – подарок знакомой, работавшей в экспедиции на открытии месторождения этого минерала на реке Чара. Лёня всё восхищался красивым сиреневым камнем и его загадочным названием. Я ему чароит отдала». И он написал стихотворение ей ко дню рождения (20 декабря):

Я целовал бы ваши руки,

Ободранный о сучья-слухи

И исцарапанный вконец,

В глухом терновнике разлуки

Я звёздные бы принял муки,

Как принимают в грудь – свинец!

Я соткан из противоречий,

Как раненые – из картечи

И мяса с кровью пополам.

Бурлит во мне сто тысяч речек,

Иконостас моих наречий

С улыбкой бьёт по куполам!

Вот другой пример, из которого случилось стихотворение: «Накануне, при разгрузке хлебной машины (Лёня работал тогда грузчиком в булочной, рядом с домом) лоток с хлебом неудачно выскользнул из рук, ударил по лицу – осталась ссадина на носу и синяки под глазами».

А после, 6 мая 1983 года, он написал[742]:

Мы идём с тобой низами,

Дивный друг мой Низами.

Я с подбитыми глазами

Вечность взял себе взаймы.

По карманам мелочь тужит,

Как бы мне помочь в тиши,

Не спасайте наши души,

Не спасайте наши души,

Потому что нет души.

<…>

Не спасайте ваши души,

Не спасайте ваши души,

А спасайте лишь стихи!

Подо мной земля не гнётся,

Подо мной она – горит.

Ухожу я, словно солнце,

Ад не принял, Рай – смеётся,

Может, Бог и сохранит!..

Наверное, Губанов понимал, что с возлюбленными получилось и не получилось одновременно. Сколько их было – и жён, и подруг. Одна даже родила сына! А всё равно жизнь куда-то и зачем-то уносила. Прочь, прочь, прочь. В итоге он шутил, пародируя Пушкина: «Мы все любили понемногу кого-нибудь и как-нибудь».

Татьяна Дунькова Но вот на пороге бессмертия судьба преподнесла ему первую школьную любовь. По всему выходит, что тоже эфемерную и платоническую.

Она жила у станции метро «Дмитровская». Приходилось больше чем обычно мотаться по Москве, но это того стоило.

Одна из подруг жизни поэта рассказывала нам:

«У Лёни ещё был золотой перстень с чёрным агатом. Как у Пушкина. На левой носил. Он его подарил потом другой девушке – Тане Дуньковой. И стихотворение написал “В руке твоей два агата”. У неё тоже было кольцо с агатом».

И тут же, 12 июля 1982 года, появилось стихотворение[743]:

На руках твоих два агата,

Седина в твоих волосах,

Мы любили тебя, два брата,

На земле и на небесах.

Лунный лик твой опять зарёю

Разведён, как на два ручья.

Если в сердце тебя зарою,

Ни его, ни моя – ничья!

Как в глазах твоих пусто, пусто

Будет в розовом сентябре.

На душе моей – грустно, грустно,

Как агату на серебре!

Но отношения были непростые. У Дуньковой был муж и ребёнок. Она как будто тоже обращала внимание на Губанова, но не решалась – и, наверное, правильно делала – заходить дальше. Шмелькова была свидетельницей этих отношений уже в конце лета и в начале осени 1983 года[744]:

«1 сентября Лёня позвонил мне домой от Тани <Дуньковой>. Сообщил, что в ту ночь просидел во дворе её дома. Дверь ему не открыли. Вечером я сама им позвонила. Упрашивала Таню вместе с Лёней поехать к нему. Ведь там голодная собака. В ответ услышала: “У меня самой есть собака, и я знаю, как обращаться с животными”.

3–4 сентября Лёня звонил мне уже из своей квартиры. Судя по вопросам, заданным мне, Таня была рядом, и он её явно поддразнивал: “Ты меня капельку любишь? Мы с ней расстаёмся…” Это был последний мой с ним разговор».

За три дня до смерти Губанов написал стихотворение, обращённое к Дуньковой[745]:

В твоих глазах закат последний,

Непоправимый и крылатый,

Любви неслыханно-весенней,

Где все осенние утраты.

Твои изломанные руки

Меня, изломанного, гладят,

И нам не избежать разлуки

И побираться Христа ради!

Я на мосту стою холодном

И думаю – куда упасть…

Да, мы расстались, мы – свободны,

И стали мы несчастны – всласть…

Перед смертью

Создаётся ощущение, что после встречи с цыганкой на Московском вокзале Ленинграда Губанов лишний раз удостоверился в своей судьбе и не боялся умереть раньше времени. Тонул и в море, и в бассейне, ходил по ледяному карнизу поезда, мчавшегося в город на Неве. Об этом случае рассказывал Андрей Монастырский:

«Однажды зимой нас с Губановым пустили в тамбур первого вагона. В то время в тамбурах были откидные сиденья. Мы на нём сидели по очереди, но всю ночь так просидеть или простоять без сна было уж слишком нудно. В наши пьяные головы пришла мысль проверить, куда ведёт дверь из тамбура вперёд по ходу поезда. Она оказалась незапертой. Мы вышли и попали на открытую площадку: перед нами была запертая дверь, ведущая внутрь локомотива. Налево и направо вокруг мчащегося в ночи локомотива шёл узкий железный карниз с поручнями. Крепко вцепившись в поручни, сквозь бьющий нам в лицо снег, страшный ветер, во тьме, под грохот колёс мы медленно двинулись вперёд, туда, где мощный прожектор прорезал впередилежащую снежную тьму, далеко высвечивая рельсы. И каким-то чудом мы таким образом, скользя по засыпанному снегом, трясущемуся и раскачивающемуся железному карнизу, обошли вокруг локомотива и вернулись в тамбур»[746].

Та ли цыганка, другая ли, а то и вовсе барышня, желавшая привлечь его внимание и начавшая гадать по руке, предрекла: «Если перевалишь через 37-летний рубеж, доживёшь до старости».

Губанов же любил цитировать стихотворение Владимира Бурича:

Жизнь —

постепенное снятие

масок

до последней

из гипса

Самое время посмотреть, как снималась «последняя маска». И тут, наверное, надо бы дать всё в виде чистой хроники. Пожалуй, так и поступим.

Александр Урусов: «Мы виделись последний раз перед моим отъездом в 1981 году у общих знакомых. Если бы встретил на улице, скорее всего не узнал бы. Лёня был нездорово опухшим и совершенно на себя не похожим, отключённым, был угрюм, неразговорчив. Хотя и пошутил про тиражи моего “Крика далёких муравьев”, но разговора не получилось. Думаю, в тот момент его “лечили” чем-то психотропным»