Нурия Калева: «Только как-то раз <…> я позвонила ему. Лёнька сообщил мне, что работает пожарным в Ермоловском театре, что женился, “нарожал” четверых сыновей…»[748].
Юрий Кублановский[749]: «Если ранняя поэзия Губанова – это просто вдохновенная импровизация, то по мере взросления его стало кое-что не устраивать. Тут речь идёт о поэтической сфокусированности, о желании сфокусироваться поэтически и лирически. Но по жизни он всё-таки оставался анархистом. Мне кажется. Я в последние годы видел его очень редко. Последнее наше свидание было случайным. Меня поразило, что жарким летом 1982 года я встретил его в метро в белой нейлоновой рубашке и чёрном пиджаке. Он был одет совершенно не по погоде. Он, видимо, знал о моем успехе на Западе, о том, что Бродский выпустил мой сборник. Возможно, он считал это совершенно незаслуженным. Он посчитал, что я обогнал его на жизненном поприще, чего не было. Но я считал ниже своего достоинства доказывать ему обратное; я просто шёл своим путём по жизни и по поэзии».
Лев Алабин: «…утро, вызывает меня сам Губанов к себе. Приезжаю, он предлагает сходить в магазин за вином. Надо отказать, а как? Мама дома, и я спрашиваю: “А мама-то не будет против, чтобы я к тебе с бутылками ходил? Что она подумает?”
Лёня убеждает, что она не против, и ведёт меня на кухню, где она что-то готовит. И она, действительно, не против. Просто не верю своим ушам. Пьянство Лёни, как я уже давно знаю, их главная беда. Оттого и с Ирой развёлся.
Лёня ведёт меня в ванную (молчаливый, таинственный). На двери прикреплён большой плакат, на котором крупно написано клятвенное обещание маме больше никогда не пить. “Мама, клянусь, с этого дня никогда больше не пить” и авторская подпись с фирменными твёрдыми знаками.
Детский сад просто.
Идём вместе в магазин, выбираем вино. В магазине Лёню все знают. И алкаши, с которыми он здоровается, и продавщицы. Продавщица говорит Лёне, что не отпустит в долг. Я удивлён, Лёня на моих глазах стоически терпит позор. Он уличен, что сравнялся с алкашами, берущими в долг.
Возвращаемся и в домашних условиях, цивилизованно распиваем. Анастасия Андреевна приносит закуску. Так Лёня отходит после какого-то своего очередного загула и запоя. Рассказывает, что опять в вытрезвитель попал. Это место он хорошо знал»[750].
Пётр Вегин: «Последний раз я встретил его возле станции метро “Белорусская”. Он был трезв и сказал, что вообще завязал, но лицо его было какого-то пастозно-нездорового цвета. На нём было дорогое голландское серое пальто, красивый шарф, модные сапожки. “Лёнька, никак на заграничные гонорары приоделся?” – пошутил я. В ответ он устроил мне прилюдную матерную истерику, крича, что я продался советской власти, поэтому выпускаю книги, “и вообще вы все – суки!”»[751].
Николай Климонтович[752]: «…за несколько лет до смерти он позвонил и настойчиво просил меня приехать <…> Оказалось, он только что закончил правку одного из своих последних циклов <…> и попросил меня сравнить варианты. Когда я просмотрел правленую рукопись, впечатление у меня осталось самое тяжёлое: он безбожно портил собственные стихи, “шлифуя” их, делая “грамотнее”, глаже – и мертвее. По-видимому, он ещё надеялся хоть что-то опубликовать в СССР…»
Татьяна Клячко[753]: «Однажды мы с Лёней и Олей Неизвестной гуляли по улице Шверника, разговаривали. Часа два ночи, фонари, мороза нет, но сыпется снег крупными хлопьями, пустынно… Напротив ДАСа большая лужа. Лёня остановился перед ней: "Знаете, как нужно жить?.. – прыгает в лужу —…бить в одну точку надо, чтоб только брызги летели!.. Да и брызги ещё на лету подхватывать!" Мы стояли – смотрели, а он бил ногой по воде, и брызги летели веером во все стороны… а руками изображал, как подхватывает их – картина!..»
Письмо Дине Мухиной[754]: «От чистого и трезвого сердца зла никому не желаю и боюсь быть прокажённым в глазах очень близких мне по духу людей, которых не так уж много. Я очень одинок, несмотря на жуткое окружение лживых приятелей и ложных подруг. Жизнь специально ломает меня в глазах тех, кем я истинно дорожу. У меня осталось всего несколько человек, с которыми я мог бы быть самим собой. Очень страшно терять людей, которых ты искренне любишь. Какая-то пропасть невидимо тянет покончить с собой без этих двух-трёх человек… Я все эти годы помнил о тебе светло и радостно, как дети помнят о Рождестве… И у ангелов бывают паденья. Моя же жизнь – это сплошное испытание, трудное, страшное и непоправимое…»
Владимир Батшев: «Последняя встреча – за полгода до смерти: он бросается ко мне на Смоленской, а в руках – куча ещё мокрых его фотографий, завёрнутых в промокшую газету. “Возьми меня на память!” – кричит он».
28–29 апреля 1983 года Губанов пишет стихотворение «Заклинание»[755]:
Судьба, Судьба!
Прошу пощады!
Ведь я не шулер площадной,
Не нужен мне твой гроб дощатый
И та канава – у пивной.
Я честен, я прошу защиты!
Я век сражаюсь без щита!..
Давно друзья мои убиты,
Бурьян над ними, а не плиты —
Их повалила нищета.
Мне бедность не страшна, не скрою.
Мне нужен подвиг и покой.
Стрелу выдёргивая с кровью,
Я всем врагам могилу рою
Своей недрогнувшей рукой.
Уродливой гурьбою бесов
Все язвы сердца, как повесы,
И стукачи – за мной, за мной.
А я в ночи их всех зарезал
И, тени не оставив лесу,
Припорошил свой грех – золой.
Судьба! Судьба!
Прошу – ни пуха
И ни пера! Одни цветы…
Так, розу чёрную понюхав,
Об остановке молит шлюху
Любовник, пьяный в лоскуты!
Виктория Шохина[756]: «Весной 1983 года (по наводке кого-то из знакомых) он позвонил мне с предложением купить у него книги. Мы договорились встретиться у Дома книги на Новом Арбате. Тогда Россия доживала последние годы бескачественного времени (оно дремало). Меж тем физическое время шло, увы. Я представляла себе демонически неотразимого юношу, пусть и повзрослевшего, а увидела чудаковатого дядечку, выглядевшего так, будто ему под 60. А было ему 36… С авоськой, в нелепых сандалиях… Здесь, во времени физическом, он продавал книги не только из-за денег – книги уже были ему не нужны. По странному совпадению я купила у него сборник стихов юродивой Ксении Некрасовой, вышедший посмертно».
Наталья Шмелькова[757]: «Губанов рассказал, как на даче Пастернака в начале лета он встретил Евтушенко, зашедшим с знакомыми англичанами. Лёню попросили для всех почитать свои стихи. Евтушенко стал ему что-то советовать, поправлять, и он вспылил: “Ты дерьмо! Тебя скоро забудут, а я гениальный поэт!” Лёня прочитал мне своё юношеское, посвящённое Евтушенко стихотворение “Моцарт и Сальери”».
Вот это стихотворение:
Я не хочу с тобой водиться
Так, чтобы не было души.
Давай, ты синяя водица,
А я кувшинка, я – кувшин.
Тогда же взял себе щенка. Говорил: «У вас тут играют четыре щенка, можно – я возьму одного? Надо ведь иметь хоть одного друга…»[758].
Вернулся домой. Позвонил Татьяне Клячко, с которой недавно сдружился. Позвал к себе под предлогом, мол, не знает, чем кормить собаку. Девушка приехала и застала поэта сильно нетрезвым. Вечер закончился скандалом: Лёня начал швырять в окно бутылки – соседи вызвали милицию, те прибыли быстро, но пробились не сразу – поэт долго не открывал им дверь. В итоге его повязали и отправили в Кащенко.
Там его навещала всё та же Клячко. «37 лет – и в сумасшедшем доме!» – возмущался Губанов. Крохин писал с её слов: «Делился планами: после выписки пожить на даче, ездить на велосипеде, благо рядом Мелихово. <…> В августе, кажется 13-го, он рассказывал Т. К. свой сон. Привиделся ему закат, заливающий полнеба, солнце и на фоне его – белый конь. Сон этот Лёня воспринял как предвестие смерти».
Наталья Кирилишина[759]: «Перед смертью поэт видел сон. Закат. На фоне заката взлетает белая лошадь. Верю и хочу, чтобы все верили вместе со мной: эта победа Света близка».
Пока был в Кащенко, читал «Приключения Тома Сойера» Марка Твена и «Марию Стюарт» Стефана Цвейга. Пытался погрузиться в «Анну Каренину», но не смог. Говорил: «Не могу я, сидя в сумасшедшем доме, читать сумасшедшего»[760].
Из больницы его забрала уже мать.
Юрий Кублановский: «Он отошёл от андеграунда, и слава богу. Иначе ещё раньше бы помер. Он слишком много для обычного человека выпил и выкурил, для того чтобы продолжать столь же интенсивную жизнь в андеграунде. Чтобы уцелеть и сохраниться, ему надо было отойти»[761].
Ольга Седакова[762]: «Последний раз мне пришлось его видеть за два месяца до его внезапной, но так давно вынашиваемой смерти – так давно, что для всех это уже стали “слова, слова, слова”. Реальный конец Лени в 36 лет поразил всех – как если бы это была смерть семнадцатилетнего поэта, каким Губанов остался для тех, кто знал его».