В июне он написал вот такое стихотворение[763]:
Меня замолчали,
как колокол в поле осеннем.
Стучали ключами
в тот номер, где помер Есенин
(так в дверь колотили)
от яда и фальши.
Живу в карантине
от общества – дальше.
Меня закричали
бандитскою сварою чаек.
Ушли за врачами,
живого увидеть не чая.
30 августа 1983 года Губанов позвал Шмелькову к себе – распить вино да почитать ей стихи. Был в великолепном расположении духа. Обругал привезённое «Каберне». Говорил, что хочет серьёзно заняться философией и музыкой. На пластинке играл Бах. Но спустя какое-то время Шмелькова прочувствовала в этих задушевных разговорах нотки депрессии. Всё время звонил телефон, к которому никто не подходил. Шмелькова сняла трубку – а там школьная любовь. Поэт стал переодеваться: кепи, новый свитер. Всё в движениях Губанова выдавало нервность. Взгляд был такой, как будто поэт прощался сам с собой.
Прощался в эти дни, недели, может, месяцы – со всеми друзьями и подругами. Тоже скомканно, быстро, чтоб не было лишних расспросов. Что-то дарил на память – картины, машинописные сборники, отдельные стихи. Поэт уже был готов уйти навсегда. А пока налаживал какие-то земные дела – какие мог наладить.
Шмелькова[764]: «Узнав, что 11 сентября я собираюсь в Адлер, он выразил желание присоединиться. “Вот только отнесу в букинистический некоторые книги, а то денег нет. Мешать не буду, пить не буду,” – пообещал он и написал расписку: “Я – Л. Г. Губанов – даю расписку в том, что я больше не попрошу об ентом! 6:40 – Л. Губанов”».
Надо ли пояснять, о чём – «об ентом»?..
Сергей Мнацаканян: «Известно, что за день до смерти он приезжал на дачу к Евгению Евтушенко. Об этом мне рассказала Алла Рустайкис, мама Алёны Басиловой, московская поэтесса, чья жизнь давно пересеклась с губановской судьбой. О чём они говорили, никто, кроме хозяина дачи, сегодня не знает. Возможно, Лёня сделал последнюю попытку подняться из общественного забвенья»[765].
Андрей Бильжо: «В тот год <…> я ушёл в свой большой психиатрический отпуск. Вернулся из отпуска я буквально на следующий день после его смерти. В отделении мне сказали, что Губанов звонил каждый день и разыскивал меня. Некое чувство вины сейчас у меня уже меньше. А тогда было гораздо в большей степени. Звонил перед смертью, искал. Наверное, что-то хотел сказать, выговориться»[766].
За несколько дней до смерти забрал собаку и поехал один на дачу. На следующий день приехали родители – случился скандал: они нашли опустошённую бутылку вина. Анастасия Андреевна, его матушка, рассказывала[767]:
«Входим, а он со своей приятельницей пьёт красное вино. Я говорю ей: “Лёне выпивать нельзя, у него больное сердце”. Она убежала. А вечером Лёня ушел к ней. Утром объявил: “Я уезжаю домой”. Взял собаку и уехал. Я смотрела ему вслед, пока он не скрылся…»
Николай Климонтович[768]: «Судя по количеству немытой посуды и пустых бутылок, в квартире пили несколько дней не меньше пяти человек. Умер Лёнечка от остановки сердца, причём его неведомые сотрапезники никогда не дали о себе знать. То ли они, когда ему стало плохо, сбежали от испуга. То ли покинули его раньше и умер он в одиночестве и пьяном забытьи».
Андрей Бильжо: «Я абсолютно убеждён, что Губанов не умер, а покончил с собой. Поэты в 37 лет, как мне кажется, не умирают своей смертью. Предполагаю, что он принял какие-то препараты. Тем более перед смертью, как потом выяснилось, как раз когда я был в отпуске, он лежал в одном из отделений больницы им. Кащенко. И лекарства мог прихватить с собой»[769].
Если придерживаться версии, согласно которой у поэта была вялотекущая шизофрения, то надо прорисовывать себе всю картину целиком.
Мальчишка в совсем юном возрасте осознал, что он гениальный поэт. Осознание пришло вместе с первым туманом болезни. Но понимание, что поэзия и шизофрения нередко идут рука об руку, возникло не сразу. Болезнь приходила периодически и усугублялась насильным помещением в психиатрические лечебницы и страшным русским питием.
Шли годы – мальчик становился мужем, набивались шишки, писались гениальные стихи, сменялись женщины и друзья. А «дымок шизофрении» не исчезал. Наоборот – увеличивался в размерах. И помимо поэзии он вёл за собой манию преследования и беспокойство: Советский Союз провёл Олимпиаду-80 (а для её проведения Москва зачищалась от нежелательных элементов), а ещё направил военный контингент в Афганистан – поводов для беспокойства и обострения мании преследовании хватало.
Было лечение. Но состояние после такого лечения – хуже смерти. И родители стали всё чаще класть в психиатрическую лечебницу.
Может, и прав Бильжо? И после ссоры с родителями ключевую роль сыграли вино и таблетки?
Юрий Кублановский: «О его кончине я узнал в Париже от Юрия Мамлеева. Была версия. Что он покончил с собой на даче. Мамлеев сказал, что такую информацию получил из Москвы от Эдмунда Иодковского»[770].
Нурия Калева[771]: «Узнав о Лёнькиной смерти, я всю ночь проплакала, почти не сознавая, что вожу пером по бумаге. Мне сказали, что причиной смерти Леньки было то, что он сел на иглу. “Да его по психушкам на эту иглу посадили”, – ответила я».
Но, думается, Губанов просто выгорел. И тут скорее угадал причины Захар Прилепин в своём эссе «Пролёты и проруби»:
«Здесь надо пить зло и беспробудно <…> Мало того, что пить, ещё и стараться при этом, чтобы тебя удавила невеста, как Николая Рубцова <…> Уничтожать, изматывать себя любыми доступными способами, подобно Леониду Губанову или Василию Шукшину <…> Иначе нельзя. Чувствуете в себе дар – бегите отсюда очертя голову. Не чувствуете – живите спокойно»[772].
Сам Губанов точно выразил всё в ранних стихах, в «Полине», где «Холст 37 на 37» – это его замкнутый пространственно-временной континуум, в котором роковые 37 лет помножаются на дом № 37 на улице Красных Зорь:
Холст 37 на 37.
Такого же размера рамка.
Мы умираем не от рака
И не от старости совсем.
Когда изжогой мучит дело,
Нас тянут краски тёплой плотью,
Уходим в ночь от жён и денег
На полнолуние полотен.
Причина смерти – сердечная недостаточность. Но мы-то верим поэту, настоящая причина – поэзия.
Анастасия Андреевна рассказывала[773]:
«7 сентября соседи видели, что он прошёл к себе. 8-го сильно лаяла собака. Значит, умер Лёня в тот день. Мы вернулись 12-го… Умер сидя. Голова была накинута на спинку дивана. Собака от трупных испарений обезумела – пришлось усыпить. Вскрытие не могло определить причину смерти. Прошло слишком много дней… Какой ужас мы тогда пережили!»
Сохранилась запись, на которой Губанов читает вот такие – пророческие стихи – перепутал только кресло и диван:
А за мной
шашлык из стукачей:
один кусок застрял у Красных ворот,
другой – у памятника Пушкину.
Я иду,
я как гроздь винограда,
а кто граф в этой пустоши,
где любить запрещают?
Я сяду в кресло —
ослепительный как автограф,
а встану с него – белый как завещание.
Ты пришла разодета.
Много вас лебедей-блядей.
Дайте мне для клозета
что-нибудь энтакое из жизни великих людей.
Один человек, близко знавший Губанова, но пожелавший остаться неизвестным, уточнял детали:
«Евгений Борисович Пастернак подарил ему щенка-овчарку. Назвали Радой. И этот щенок – единственный, кто был, когда Лёня умирал. И родители – раз овчарочка с трупом лежала – решили усыпить её. Отвезли в ветеринарку, там недалеко. Но в этот день не удалось усыпить. Она выпрыгнула со второго этажа, переломала ноги, приползла обратно на улицу Красных Зорь и выла под окном. Тогда родители взяли её и ещё раз отвезли на усыпление…»
Люсьен Дроздов: «Когда он умер, было жуткое ощущение несправедливости – вот, ушёл человек, умевший так хорошо говорить. Хоронили его молча. Собралось человек тридцать, была всеобщая подавленность, растерянность. Ужасная смерть! Какая тут к чёрту поэзия…»[774]
Любимцева: «На поминки меня пригласили. Приглашали мало кого, потому что боялись скандала. Меня просили, чтобы никого с собой не брала. Было очень много народа. Для всех это была неожиданность. Но у него сердце больное. И это видно было. И это все знали. Он ходил по лезвию ножа. Тут сказывалось всё: и психиатрические лечебницы, и алкоголь, и Лёня был очень эмоциональным, он горел. Человеческий организм не мог этого вынести. Он и не вынес»[775].
Ольга Седакова: «Поминки были ужасающи. Одним из немногих живых лиц среди сотни собравшихся, «цвета московской богемы», как объявили, было лицо умершего – старая фотография Лёни. Большинство же других, при всех усилиях перепиться, скандалить, драться, кричать и выть стихи, "как в шестидесятые", и "эпатировать", возвышая Лёню за счёт того же злополучного Пушкина, были в самом прямом смысле – краше в гроб кладут. Безобразие мёртвой жизни, написанное на этих лицах, преследовало меня несколько дней»