Андрей Бильжо: «Поминки были в огромной, я бы даже сказал гигантской, мастерской художника Доброва в Столешниковом переулке. На поминках было человек, наверное, двести. Художники, поэты, диссиденты. Все клеймили позором психиатров. Мол, это они довели Губанова до смерти. Справа и слева от меня сидели мои друзья-художники. Если бы они проговорились, что я один из губановских психиатров и последний, меня бы там, наверное, убили».
Татьяна Полетаева: «В тот день мне позвонила Маша Шавырина: “Ты знаешь, умер поэт Губанов”. Я не знала самого поэта (а только слышала о нем от Пахомова) и того, что он умер. “Надо накрыть стол на поминки. Сделать это некому”, – сказала Маша. “Машенька, ну конечно, я тебе помогу”. Когда мы с ней наконец накрыли стол длиной в несколько метров (все происходило в чьей-то пустой мастерской в Столешниках), откуда ни возьмись, появилось множество женщин – жён, любовниц, экзальтированных поклонниц. Одна из них, грузная растрёпанная Лёлик, взобралась на стол и, с трудом соблюдая равновесие, стала выкрикивать стихи умершего. Саша [Сопровский] любил шум и веселье, бардак его не пугал, но топтать закуску и опрокидывать выпивку – это уж слишком! Он быстро утянул меня на улицу. И после этого ещё долго надо мной подшучивал. Мол, во всем городе не нашлось никого, кроме моей жены, чтобы приготовить последнюю закуску знаменитому Лёнечке…»[777]
Николай Климонтович[778]: «Царил на них тот чопорный мещанский дух, который даёт соединение в одной семье пролетарскости и партийности. Помню, старший брат Лени, рабочий, странно крупного размера, если учесть низкорослость младшего, тяжело сложив на столе кулаки, смотрел на нас с Бережковым безо всякого выражения – так смотрят на неопасные, но ядовитые образования, скажем, на поганки в лесу. Никакой чрезмерной скорби не было; я поймал себя на мысли, что эти простые люди и в печали втайне испытывают облегчение от того, что Лёнин проклятый дар, сделавший и их мирную жизнь полной нескладицы и тревоги, наконец иссяк, мятежный дух его угомонился, а тело прилично погребено – как положено».
Сороковины справляли в мастерской Геннадия Доброва. Было много народа – и тех, кто знал Губанова, и тех, кто только слышал о нём. Дудинский читал некролог: «Солнце русской поэзии закатилось»! И о как избраны те, кому посчастливилось приобщиться к последнему потоку его огня! Слушали запись с авторским чтением. Выпивали. Много и крепко. В какой-то момент всё перешло в кутёж. И тогда на заставленный напитками стол взбирается одна из губановских муз и кричит: «Куда же ты от нас ушё-ё-ё-ё-ё-ё-ё-л?»
Куда – ответил сам поэт[779]:
Вот так положат в гроб, забьют
и понесут, крестясь и горбясь,
и два могильщика пропьют
мою неслыханную гордость.
Засыплют мокрою землёй,
стакан поставят на лопаты
и выпьют водки надо мной,
как бы ни в чём не виноваты.
Перекрестившись, в тот же миг
в карманах мелочь посчитают,
и в магазин уйдёт старик,
тот, кто меня не прочитает.
<…>
И верю, и не верю я,
и плачу, плачу, что напрасно
губил, как мерзкая змея,
свой лоб крутой. Свой почерк ясный.
Душа! Я двоечником был,
когда был грубый, глупый, юный,
Душа! Я стрелочником выл,
где под откос – талант угрюмый.
И я кляну себя, Душа,
за бренные ухмылки плоти,
но пусть нас судят не спеша:
считайте – ЗА, считайте – ПРОТИВ.
Приложения
Губанов-пророк
Когда мы уже рассказали о жизни и смерти поэта, самое время поговорить о его предсказаниях. Да-да, не удивляйтесь. Поэт, который брал энергетическую подпитку напрямую из инобытия, вбирал и недоступную простому человеку информацию. Об этом много говорили и писали, и продолжают это делать.
В частности, Владимир Алейников замечал[780]:
«Это не мистика, а дарованное поэту свыше умение видеть наперёд, – лишнее доказательство правоты и весомости поэтического слова, провидческого, пророческого дара… если не всё, то многое из того, что в различные годы, писали в своих стихах я, Губанов – и даже, в молодости, изредка, интуитивно, пусть, не беда, и наивно, а вернее, покуда он самолично свою поэтику не разрушил, незнамо зачем, став трезвей и скучней, Кублановский, – представьте себе, сбывалось и сбывается по сей день. В случае с Лёней Губановым – статья вообще особая. Его, доселе не изданные толком, в полном объёме вещи семидесятых читать просто страшно, – в них отчётливо и подробно, беспощадно, печально, пророчески сказано все, что сейчас, посреди междувременья нынешнего, в России его, происходит».
Александр Путов вторил ему: «…я не знал ни одного человека в жизни, у кого бы дух жил до такой степени отдельно от тела»[781].
Посмотрим на конкретные примеры. Вот первый, что бросается в глаза:
Строится Кремль,
Динь-Бом,
Строится кем?
День-гой!
Строится храм,
Бом-Динь,
Строится храм,
бан-дит.
Как тут не вспомнить лихие девяностые и сытые нулевые, когда Россия была полна подонков в малиновых пиджаках, решивших замолить свои грехи с помощью строительства новых храмов. Страна выходила из советского обморока и пыталась вспомнить о православии – самое время для индульгенции.
Когда невозможно было поверить, что Советский Союз распадётся на полтора десятка независимых республик, Губанов писал:
Я только знаю, поздно, рано ли,
Познав другую благодать,
Я буду бронзовый и мраморный
Под тихим солнышком стоять.
Другое знамя будет виться,
Другие люди говорить,
И поумневшая столица
Мои пророчества хвалить.
Погаснут вещие рубины.
Дожди у ног моих кляня…
Простые, горькие рябины
Пускай цитируют меня.
Не треплет бронзовую чёлку,
Душа не требует вина,
А за спиной портреты чёрта
Дерёт весёлая шпана!
Что портреты чёрта? Что за весёлая шпана? Вы удивитесь, но не так давно, 23 мая 2016 года, был задержан Сергей Гандлевский за то, что сорвал в московском метро плакат Сталина. СМИ-иноагент «Медуза» писала.
«По словам Сергея Гандлевского, он заметил [на ст. м. «Лубянка»] плакат и решил сорвать его, “потому что Сталин – преступник”. За Гандлевским наблюдал некий мужчина, который вскоре догнал писателя вместе с полицейскими. Сотрудники полиции задержали писателя и отвели в отделение на станции. По словам Гандлевского, ему грозили, что будут “сажать за акт вандализма и мелкое хулиганство”, и обращались на “ты”. В результате через пару часов писателя отпустили без объяснения причин. Протокол полицейские не составили».
А что собой представляет следующий отрывок из «Дуэли с Родиной» – провидение, эпатаж или абсолютную уверенность в собственной поэзии?
Когда я выбью шестёрку, ты нальёшь мне в стакан Бордо…
Ну а там, где бульвары сиренью махровою мокнут,
целый будущий век продают пуговицы с моего пальто,
и идут с молотка мною где-то разбитые окна!..
Аукционы сегодня пестрят рукописями и рисунками Губанова. Разбитые окна пока не попадались, но, думается, это только пока. Зато, говорят, разбитая Лимоновым о голову Губанова бутылка до сих пор хранится у Славы Лёна.
О своей смерти Губанов писал и часто предрекал, что всё случится осенью, в частности в сентябре:
Здравствуй, осень, нотный гроб.
Жёлтый дом моей печали,
Умер я, иди свечами.
Здравствуй осень, новый грот.
<…>
Умер я. Сентябрь мой,
Ты возьми меня в обложку.
Под восторженной землёй
Пусть горит моё окошко…
И ещё:
Я лежу ногами вперёд в сентябрь…
И ещё:
Я не на улице умру
среди бесстыдного народа,
а книжных полок посреди,
черновиков где рваный ворох.
И ещё:
И локонов дым безысходный,
и я за столом бездыханный.
Но рукопись стала свободной.
Ну что ж, до свиданья, Губанов!
В стихотворении «Мне бы только лист и свет…» появляются такие строчки[782]:
На растерянной земле,
там, где певчим жить прохладно,
буду в бронзовой семье,
а поклонницы – охраной.
Памятник Губанову пока не появился, но, если вы придёте на вечер его памяти, легко обнаружите эту самую «охрану» из верных жён, любовниц и поклонниц. Они очень строго берегут память о поэте.
А вот в стихотворении «Вести из филиала грусти» появляется что-то очень современное и роќ овое[783]:
Для Царь-колокола льюсь
и гоню подонков с полок;
и мой це́мент – это Русь.
Мои цели – это – сполох!
Чьи-то губы – топоры,
чьи-то губы – тополинки,
колокольчикам – балы,
колокольчикам – поминки.
<…>
Да! Теперь и молодых
не хотят по правде слушать,
нашей славы лютый дым
заложил планете уши.
Не печалься, не сердись,
но когда душа устанет,
всею бронзою явись —