Для Губанова важна связь со всей литературой.
А эффект… Его удобней описать через один современный роман. Есть такой писатель Михаил Елизаров (полный тёзка одного из смогистов). Он стал широко известен после романа «Библиотекарь» (2007). Сюжет там строится на книгах забытого советского писателя Д. А. Громова (понятное дело: вымышленного писателя): «Нарва» (1965), «Тихие травы» (1977) и т. д. Каждая обладала определённым воздействием: «Это в обычной жизни книги Громова носили заглавия про всякие плёсы и травы. Среди собирателей Громова использовались совсем другие названия – Книга Силы, Книга Власти, Книга Ярости, Книга Терпения, Книга Радости, Книга Памяти, Книга Смысла…»[90] И, соответственно, каждая наделяла своего читателя какой-то сверхспособностью. Надо было только прочитать её за один присест, от корки до корки. Таков эффект.
С самиздатскими сборниками Губанова дела обстоят точно так же. Прочитаешь «Волчьи ягоды» – и сможешь без остановки несколько дней гулевать; прочитаешь «Таверну солнца» – и тебя не будут замечать блюстители правопорядка; прочитаешь «Иконостас» – и за тобой, как за Жаном-Батистом Гренуем, будут ходить восторженные толпы, уверенные в твоей святости.
Вот только беда: изданы эти сборнички либо не полностью, либо с ошибками, либо тексты местами перепутаны. Так что надо искать оригинальные самиздатовские книги. Найдёте – попробуйте. Эффект обязательно будет. Может, не такой, как описано выше, но точно будет.
«Художник»
Весной 1964 года стихи Губанова вытащил из самотёка «Юности» Юрий Варшавер[91], тогдашний муж Юнны Мориц. Ей отдали целый ворох рукописей – дома разбирала. И мужу попалась на глаза «Полина». Приведём текст по самиздатовским копиям (в изданных книгах – поздние версии):
Полина, полынья моя.
Когда снег любит, значит, лепит.
А я – как плавающий лебедь
в тебе, не любящей меня.
Полина, полынья моя.
Ты с глупым лебедем свыкаешься.
И невдомёк тебе, печаль моя,
что ты смеркаешься, смыкаешься,
когда я бьюсь об лёд молчания.
Снег сыплет в обморочной муке.
Снег видит, как чернеет лес,
как лебеди, раскинув руки,
с насиженных слетают мест.
<…>
И вот над матерьми и жёнами,
как над материками жёлтыми,
летят, курлычут, верой корчатся
за тёплые моря, в край творчества.
Мы все вас покидаем, бабы,
как Русь, сулящую морозы,
и пусть горят в глазах берёзы,
мы все вас покидаем, бабы.
Мы лебеди, и нам пора
к перу, к перронам, к переменам.
Не надо завтрашних пельменей,
Я улетаю в 22.
Здесь, конечно, и есенинский (имажинистский) драйв, и эпатаж Маяковского («Мир огро́мив мощью голоса, / иду – красивый, двадцатидвухлетний»), и, собственно, гений самого Губанова. «Полина» – это его лебединая во всех смыслах песня. Выглядит нетрадиционно, авангардистски и одним своим строем речи вызывает нервный зуд у правоверного коммуниста[92]. Но содержание – это всё, что мучает молодого человека: в имени «Полина» тесно сплетены поэзия, любовь и родина (по, л, ина). Казалось бы, что ещё нужно?
Варшавер показал текст своему другу Петру Вегину[93], а тот в свою очередь позвонил Евгению Евтушенко.
Есть и другая версия. Её прописывает Наталья Дардыкина, успевшая пообщаться со многими губановскими родственниками, возлюбленными и друзьями[94]:
«…он случайно оказался у приятеля, жившего недалеко от Евгения Евтушенко. Лёня, не застав поэта дома, нарисовал мелом на входной двери человека в петле, собирался нацарапать текст, тут и появился Евгений Александрович и очень удивился: “За что вы, молодой человек, меня в петлю отправили?” Губанов сразу стал читать стихи. Поражённый Евтушенко пригласил незваного гостя на кухню читать ещё и ещё. Евтушенко обещал талантливому мальчику свою поддержку. И отнёс в “Юность” поэму “Полина” 16-летнего автора».
Так или иначе, но обалдев от прочитанного, поэт поспешил к главному редактору «Юности» – Борису Полевому. Литературный начальник, увидев «Полину» и поняв, с чем он имеет дело, отказался её печатать. Тогда Евтушенко выставил ультиматум: либо он уходит из редколлегии, либо Губанов идёт в номер. Подумав какое-то время, Полевой решился на публикацию. Но не всей поэмы, а отрывка в двенадцать строк. Вот он[95]:
Холст 37 на 37.
Такого же размера рамка.
Мы умираем не от рака
И не от старости совсем.
Когда изжогой мучит дело,
Нас тянут краски тёплой плотью,
Уходим в ночь от жён и денег
На полнолуние полотен.
Да! Мазать мир! Да, кровью вен!
Забыв болезни, сны, обеты!
И умирать из века в век
На голубых руках мольберта.
Красиво, неожиданно, экстравагантно. Рядом фотография – мечтательный мальчишка в футуристически-кубическом свитере, под снимком справка: «Леониду Губанову 17 лет. Он москвич. Учится в 9-м классе школы рабочей молодёжи и работает в художественной мастерской». Почти всё правда: он действительно москвич и ему 17 лет, через месяц отпразднует совершеннолетие; но из ШРМ он уже вылетел, а в художественной мастерской не работает, а учится. Но раз написали, значит, так надо было.
И только истинные ценители поэзии заметили лёгкий пастернаковский флёр. Когда нобелиат умер, газета «Литература и жизнь» (от 1 июня) и «Литературная газета» (от 2 июня) написали: «Правление Литературного Фонда СССР извещает о смерти писателя, члена Литфонда, Бориса Леонидовича Пастернака, последовавшей 30 мая сего года, на 71-м году жизни, после тяжёлой и продолжительной болезни, и выражает соболезнование семье покойного». Тяжёлая и продолжительная болезнь – это рак лёгких. И в таком контексте губановский «Художник» – и без того вызывающий! – выглядит настоящей культурной бомбой.
И вот случилась долгожданная публикация на серьёзном уровне – в журнале «Юность». Тираж – 1 миллион экземпляров. Читает вся страна. Доступен в каждом киоске. Самое время – напечататься, а на следующий день проснуться знаменитым. Надо было пользоваться ситуацией и перезнакомиться со старшими товарищами.
Но для начала восторженный Губанов пишет близкому другу Вильяму Мейланду: «За 2 месяца я ужасно отстал от событий и ничего не знаю. Вознесенский выпускает книгу “Антимиры”. Евтушенко выходит в “Новом мире” и в “Юности” (в 10, 11, 12 номерах с поэмой). Ахмадулина снимается в кино. Окуджава в Ленинграде. Я напечатан в “Юности” № 6. Маленький отрывок. Была выставка Глазунова, на которую я не попал. Всё. Я скоро куда-нибудь смоюсь. Может, и на Волгу…»[96]
На Волгу не уехал, а пошёл в гости к старшим товарищам.
Вот как это было:
«I. Ходил к Межирову. Читал стихи. Старик в восторге. Он думает, что я немного тронут (хотя тронут он сам). Надарил мне кучу книг: Фет, Баратынский, Анненский и т. д. Стал вырывать страницы из Евангелия! Ха-ха… Сейчас он в командировке. Я был у него в Переделкино и Москве (дома). Он считает, что я тихо Гениален…» – хвалится поэт в апрельском письме 1964 года товарищу Мейланду[97].
Вегин же настаивал на том, что толку от похвал Межирова нет и не будет: «Он восторгался, захлёбывался, как глухарь на току, своими похвалами Губанову, но вместо нормальной помощи не нашёл ничего лучшего, как вырывать из Библии страницы “Откровений Иоанна Богослова” и “Книги премудростей Экклезиаста”, которые он со священной дрожью протягивал Лёне…»[98]
«II. Был у Андрея Вознесенского, [– продолжает Губанов.] – Впечатление неотразимое! Долго-до-л-го хохотал над “Палачами”, показывая свои жёлтые зубы, совсем как ребёнок. Признал совершенно. Долго жал лапу. А потом в Москве, в редакции, при встрече, представлял так, как Бурлюк Маяковского: “Запомните эту фамилию и т. д.” Подарил книгу “Грушу”. Там: “Леониду Губанову, его антиженскому гневу, с радостью и тревогой за него. Андрей Вознесенский. Москва. ХХ век”. Антиженский гнев – это моя поэма “Полина”. После пришлю. Приглашал к себе домой смотреть Клея, Шагала, Пикассо, Леже и т. д.».
Об этих отношениях мы ещё отдельно поговорим. Пока же приведём только рассказ Галины Леоновой, одногруппницы по литературной студии на Воробьёвых горах:
«Однажды тёплым летним вечером Лёня зашёл ко мне и пригласил поехать с ним в Переделкино к Андрею Вознесенскому, который звал его “почитать”. <…> У Вознесенского мы пробыли часа два. Лёня начал читать, минут через 15–20 Андрей остановил его, чтобы позвать жену. Они оба слушали его ещё около часа. Мне, наивной, казалось, что после этого визита у Лёни всё будет в порядке. Конечно, Вознесенский, используя всё своё влияние, составит ему протекцию и Лёню начнут печатать в толстых журналах, выпустят книгу…»[99]
Увы, это были только грёзы. Но продолжим:
«III. И наконец, я у Евтушенко. <…> после прочтения долго улыбался и говорил про меня: “Да, действительно задел Вас Боженька своей лапой…” и что-то ещё про великое будущее».
Губанов звонил Вегину с благодарностью: «…мы сидим с Женей на кухне, и он кормит меня борщом, который приготовила его мама…»[100]
Как можно ещё помочь молодому поэту? Публиковать его. Но после «Художника» в «Юности» дело как-то застопорилось. Да и по поводу этого отрывка было и остаётся много вопросов.