— Гус, сволочь ты этакая, сколько лет мы с тобой не виделись? — интересуюсь я, усаживаясь за столик.
— Столько не живут, Француз, — весело скалится Гус. Отхлебывает пива, одобрительно кивает, глядя на кружку. — А ты изменился. Помягчел. Спишь вволю, потребляешь много овощей и злаков?
— Гус, хватит сленга, давай поговорим как люди. Я уже пятнадцать лет, как завязал.
— Это ты завязал, а я только что оттуда. И для меня это никакой ни сленг, чугунная твоя башка, — он снова отхлебывает пива, задумчиво щурится, — Пятнадцать лет… как время летит…
— Гус, ты как привидение. Я уж позабыл, нахрен, все. Все говно забылось, остались только какие-то размытые картинки. Помнишь, как мы жили в Марве?
— Совсем ты старик стал, Француз. А такой кабан был в поле… Хрена там помнить — дыра дырой. Только пиво там и хорошее, да девки недорогие. Я только вчера оттуда. И дерьма там сейчас — выше головы, — говорит Гус.
Некоторое время мы молчим. Гус сосредоточенно жует острый мясной рулет.
— Кто ты сейчас — штаб? — интересуюсь я.
— Да нет, бери выше. Воррент я.
Гус снова прикладывается к кружке. Я делаю Сэму знак повторить. Качаю головой.
— Служака, мать твою. Взвод дали?
Гус кивает.
— Альфа-три, первый третьего.
— Давно?
— Года три тому.
— Надо же, ты — и унтер. С ума сойти, — я никак не могу представить громилу Гуса в подофицерской форме.
Сэм приносит нам еще по кружке.
— Чем занимаешься? Женился, поди? — спрашивает Гус.
— Есть подруга. Закачаешься, какая, — хвастаюсь я, — Железками понемногу приторговываю.
— Не женился? А чего ж тогда слинял?
— Да как тебе сказать. Это сейчас все хорошо вспоминать. А тогда достала меня тупость эта. До печенок, — я кручу вилкой кусочек рыбы на тарелке, — И жена у меня была. И дочь есть, большая уже. Развелся лет пять назад.
— Тоже достало? — понимающе спрашивает Гус.
Я неопределенно киваю.
— Как был ты перекати-поле, Француз, так им и сдохнешь, — совершенно беззлобно констатирует Эрнесто.
Я удивлен. Такие отеческие нотки звучат в его голосе, что меня так и тянет выговориться. Это ж надо, как звание человека меняет.
— На самом деле, у меня все хорошо, — говорю я, словно оправдываясь. — Есть свое дело, правда, маленькое, есть где жить, с кем спать.
— Да не то это все, — заявляет Гус, жуя мясо, — Ты как был морпехом, так им и остался. А то, что слинял, ни хрена не изменило. Тут ведь у вас сложно все. Воля, блин. Что с ней делать-то? На хлеб мазать? Так масло повкуснее будет. Что, не так? Не надоело еще свободное предпринимательство? — последнюю фразу Гус произносит с издевательской гримасой.
— Знаешь, старик, а взвод тебя сильно изменил. Солиднее сделал, что ли… Нипочем бы не поверил тогда, что ты вот так говорить можешь. Тебя ж кроме драки и девок и не интересовало ничего.
— Я повзрослел, мать твою, — Гус склоняется ко мне. — А вот ты — постарел. Чувствуешь разницу, Француз? Но все равно, я рад тебя видеть. Просто чертовски рад. Это ж надо — как тесен мир. Захожу выпить холодненького в первую же забегаловку, и встречаю тебя.
— Наши-то где?
— Да кто где. Пораскидало. Взводный теперь уже комбат, подполковник. Сало в офицерскую школу свалил, белой костью заделался. Кто-то пенсию выслужил. Дарин облажался — на мину наступил. Закопали.
— На мину? На учениях что ли? — удивляюсь я.
— На Тринидаде высадку отрабатывали. Какой-то выблядок из местных самоделку на берегу установил. Дарин и вляпался. Ноги напрочь оторвало.
— Дьявол! — с чувством говорю я. — И до вас докатилось, значит?
— Что значит «и до вас»? — подозрительно спрашивает Гус. — С нас оно и началось. В колонны на марше стреляют. Тропы в джунглях минируют. В военном городке снайпер двух баб замочил. Среди бела дня. Из магазина шли.
— Я думал, только у нас такая каша, — качаю я головой.
— Она везде такая. И скоро будет еще круче. Все к тому идет, задницей чую. На Тринидаде часовые уже конкретно оборону держат. Стреляют там каждый день. Боеприпасы оттуда вывозят, склады чистят. Увольнения отменены. Тут еще попроще, у англиков. А у латинцев — полная труба. Ты в курсе, что у них набор запрещен? Больше оттуда ни одного рекрута. И всех, кто оттуда призвался, потихоньку перевели к черту на кулички. Независимо от заслуг и званий.
— Думаешь, заварушка будет?
— Тоже мне, тайна, — хмыкает Гус. — Однозначно будет. Все бы ничего, но эти их лозунги «Шеридану — демократическое правление» да «Долой имперских оккупантов»… Сам знаешь, Генрих и не за такое в пыль растирал.
— Давно пора, однако — задумчиво замечаю я.
Гус только молча кивает.
За разговором мы незаметно опорожняем несколько кружек. Приятное легкое опьянение охватывает меня. Я всегда был слабоват на спиртное. Бар постепенно наполняется народом. Голоса, смех, звон посуды и музыка начинают сливаться в неповторимый звуковой фон, присущий небольшим забегаловкам. За этим фоном я не сразу слышу трель коммуникатора. Ника. Я совсем забыл про нее.
— Ты где, чудовище? — спрашивает она.
Гус с любопытством косится на ее лицо.
— Я в «Треске», кошка, — говорю я с улыбкой, — Встретил старого друга.
— Познакомить, конечно, не догадаешься?
— Дорогая, это мой друг Эрнесто Фар. Уорент-офицер морской пехоты. Эрнесто, это Ника Шкловски… мой близкий друг.
— Рад знакомству, мисс, — склоняет стриженную башку Гус.
— И я рада, Эрнесто. Зайдете к нам в гости?
Все-таки Ника бесподобна. Откуда эта интонация у дочери мелкого имперского служащего? А эта улыбка?
— Увы, мисс, не сегодня. Через час я должен уехать. Мне очень жаль, — чопорно говорит Гус.
— И мне жаль, Эрнесто, — улыбается Ника. Поворачивается ко мне. — Ты заедешь за мной, чудовище?
— Через часок, дорогая.
— Я уж решила, ты меня бросил, — хихикает Ника. Улыбается Гусу и обрывает связь.
— Не дождешься, — говорю я, пряча коммуникатор в карман.
— Ну, все-таки жизнь твоя не так уж и пуста, — замечает Эрнесто.
— А то!
Оставляю Гусу свой номер. Беру с него обещание позвонить сразу, как только будет в Зеркальном.
— Слово! — божится Гус.
Я смотрю в его лицо. Продубленное солнцем, битое морским ветром и песком. На мощные желваки, на морщины вокруг глаз, на седые виски. Гус не то, чтобы сильно сдал, но стал как мореное дерево, что ли. В нем трудно узнать того, прежнего, молодого и бесшабашного Гусеницу. Трудно, но можно.
— Береги себя, унтер. Не подставляйся.
Он смеется в ответ. Глаза его серьезны.
— Да брось, Француз. За меня теперь в говно лезут тридцать лбов, типа тебя, только умнее. А я знай себе иду тихонько сзади и подсказываю, как не испачкаться. Все будет нормально.
Мы крепко жмем друг другу руки. Я расплачиваюсь за выпивку. Автопилот выводит машину в расступившийся уличный поток. Мне хорошо и грустно. Гус, старая ты сволочь… Как, однако, тесен мир…
— Мне понравился твой друг, — сообщает Ника, прижавшись щекой к моему плечу, — Он чем-то похож на тебя.
— Такой же старый? — уточняю я.
— Ты не старый. Ты зрелый, — возражает она. — Сколько можно повторять?
Я легонько прикасаюсь губами к ее лбу. Обвиваю рукой плечи. Ника закрывает глаза и тихонько улыбается.
— Маленькая лгунья.
«Форд» уверенно петляет по городским развязкам, приближая нас к дому. Многоцветные зеркальные башни возносятся к самым облакам. Отражаясь от полированных граней, вечернее светило яркими брызгами разлетается по соседним башням, снова многократно дробится и каскадами света сваливается на нас. Сколько живу в Зеркальном, все не могу привыкнуть к этой красоте. Свет слепит глаза и не дает увидеть ничего, кроме ярких разноцветных лучей, скрывающих грязные подножия великанов и многочисленные полицейские патрули вокруг. Огромные рекламные сполохи возникают в воздухе, манят, чего-то обещают, пронзают звучными аккордами, цветут улыбками и довольными лицами. Мы проносимся прямо сквозь них. Некоторые еще и пахнут: духами, пряностями, свежим морским ветром. Иногда банальным пивом или жареным мясом. Каскад запахов обволакивает нас, мы несемся сквозь соблазнительные ароматы, и запах волос Ники смешивается с ними.
Машина крутит стремительные спирали, спускаясь по огромному серпантину сквозь мешанину транспортных уровней. Автопилот выбирает кратчайший маршрут. Я редко включаю систему безопасности, не включил и сегодня, и теперь центробежная сила валит нас на мягкие подушки, дурачась, мы барахтаемся на них, пытаясь подняться и освободиться друг от друга, но машина закладывает очередной головокружительный вираж, и Ника снова, смеясь, утыкается мордочкой в мой бок.
Движок набирает обороты. Над нами опускается крыша, сразу отсекая шум ветра. Место, где мы едем, не считается безопасным, здесь могут бросить из окна в проезжающую машину бутылку или чего похуже. Просто так, без повода. Семидесятая улица, с первого по восемнадцатый уровни, широкой дугой охватывает южную границу Латинских кварталов. Тут нет рекламных голостендов и воздух пахнет отнюдь не пряностями. Цветная ароматная жизнь остается где-то вверху, почти невидимым отсюда пятнышком света. Останавливаемся на перекрестке, пропуская тяжелый мусоровоз. Рядом с визгом тормозит здоровенный открытый джип. Четверо смуглых парней, потягивая наркопиво, белозубо скалятся в нашу сторону. Взгляды их липкие, как патока, они похотливо ощупывают лежащую у меня на плече Нику.
— Сеньор, не хотите помыть машину? — издевательски спрашивает один из них, перекрикивая звуки заунывной аритмичной музыки.
Я молча отворачиваюсь. Игнорирую откормленного крысеныша. Под сиденьем у меня разрешенный к ношению короткий автоматический дробовик, и я неплохо умею с ним управляться. Левая рука удобно ложится на отполированную рукоять. Но разборки с местной, прикормленной бандами, полицией мне ни к чему. Чувствую, как напрягается на моем плече Ника.