— Да директорша наша. Ее все так зовут.
И вот мы подъехали к полевому стану, где стояли комбайны, возле которых возились чумазые механизаторы. И почти одновременно с нами сюда же пришвартовался «уазик» с выгоревшим на солнце брезентовым верхом.
— А вот и она сама, — сказал «мой» водитель.
Я увидел вышедшую из «уазика» невысокую полноватую женщину с загорелым обветренным лицом, в белых тапочках, лиловом платье и цветастой косынке, которую она придерживала от ветра обеими руками. Серо-голубые, чуть насмешливые глаза. Губы слегка подкрашены, волосы в шестимесячной завивке. Представившись, я испросил разрешения поездить с нею по совхозу, и она, усмехнувшись, пожала плечами:
— Пожалуйста!
Я спросил у Зинаиды Яковлевны, с каких пор ее зовут мамой. Она быстро повернула ко мне лицо, и ее красивые белые зубы сверкнули в улыбке:
— А с первого дня! Когда меня утверждали в райкоме, один наш тракторист, член партии, по каким-то делам тоже там оказался и первым узнал новость. Сразу примчался в совхоз, собрал механизаторов и объявил им: «Ну, братцы, дела! Было у нас пять пап, пустили они совхоз под гору, а теперь маму прислали — что-то будет!..» До меня в совхозе сменилось шесть директоров…
Последний из них незадолго до посевной променял дефицитные запчасти на мебель для конторы, и когда в марте 1960 года Авралёва приступила к обязанностям директора, в совхозе не было ни одного отремонтированного трактора.
Я провел в ее совхозе полную неделю. Мне не возбранялось разговаривать с кем пожелаю, заглядывать во все углы, видеть, что хочу и даже то, что мне, журналисту, другой директор совхоза предпочел бы не показывать. Но в самый последний день случилось такое, что испортило настроение нам обоим — главным образом, конечно, Зинаиде Яковлевне, но и мне тоже.
Рано утром я зашел в контору, и в этот момент зазвонил телефон. Авралёва взяла трубку.
— Слушаю… Здравствуйте, товарищ Посовский… Каких свиней?.. Да вы что, Бог с вами!..
Когда она опустила трубку, я ее не узнавал: куда-то мимо меня смотрела отрешенным взглядом мертвенно-бледная восковая маска. Одна из конторских женщин чего-то накапала в стакан.
Спустя какое-то время Зинаида Яковлевна поделилась со мной так потрясшей ее новостью:
— Представляете: в управлении решили наш исконно овцеводческий совхоз сделать свиноводческим! Решили и вот — поставили меня по телефону в известность. А у нас животноводы почти сплошь казахи, которые свиней на дух не переносят. Когда-то, еще до меня, была тут небольшая свиноферма и, уж не знаю по каким соображениям, ухаживать за хрюшками приставили казаха. Так он, рассказывают, через крышу им корм кидал… Самое обидное, что с нашими специалистами не советуются, а доводят до их сведения уже готовые решения. Вот и весной: дали установку сократить посевы овса до ста гектаров. Не понимают того, что без овса ягнят не вырастить. Или совсем недавно первый секретарь райкома партии товарищ Рачков велел нам всю пшеницу убирать раздельным способом. Велел и точка, нас и слушать не стал. Ну, скосили на двух полях, а пока зерно в валках дозревало, ветер весь наш урожай песком и занес. Как теперь эти валки вытаскивать из песка и обмолачивать — спросить не у кого: никто не знает…
Зинаида Яковлевна подбросила меня на машине до райцентра. Ей надо было туда же: на следующий день в Домбаровке должен был состояться пленум райкома партии, и она собиралась сказать с высокой трибуны свое слово по поводу «интенсивного свиноводства».
Ну и я тоже решил воспользоваться нежданно подвернувшимся случаем: напросился на беседу к первому секретарю Домбаровского райкома партии товарищу Рачкову и завел разговор на ту же «свинскую» тему. Товарищ Рачков, высокий, плечистый, с властным взглядом, сказал как отрезал:
— Нам нужно как можно больше разводить свиней, иначе не будет мяса.
— Но там, где люди издавна привычны к овцеводству…— попытался я что-то сказать, но он уже не слышал меня.
— Свиней везде можно разводить, — коротко завершил разговор товарищ Рачков.
Я понял, что передо мной каменная стена. Настроение вконец испортилось, и мне уже расхотелось ехать за вторым очерком в «Адамовский». Но все же поехал — только потому, что пообещал Авралёвой написать о ее однокашнике, и мысленно уже видел оба очерка под одной шапкой. Конечно же: «Однокашники».
Уже будучи в «Адамовском», я узнал сногсшибательную новость: на пленуме райкома КПСС товарищ Рачков был подвергнут суровой критике за серьезные недостатки в работе и освобожден от должности первого секретаря. Первым секретарем Домбаровского райкома партии пленум единодушно избрал товарища Авралёву Зинаиду Яковлевну. Маму.
Непридуманный сюжет для плохого романа. Однако мне и в голову тогда не пришло, что вся эта «свинская» история с хорошим концом была не чем иным, как одним из многих симптомов серьезной хронической болезни, которой страдало все наше государство и которая в недалеком будущем явится одной из причин развала Советского Союза. Впоследствии с симптомами этой болезни мне предстояло встречаться на каждом шагу. И чаще всего развязки оказывались далеко не с таким хорошим концом.
2. Бывший лучший, но опальный…
Путь мой пролегал от станции Весенней до города Светлого, близ которого и простирались необъятные нивы «Адамовского». Здесь была та самая настоящая, классическая советская целина. Другие масштабы и другие проблемы, нежели там, откуда я ехал. За окнами вагона всюду, сколь хватало глаз, проплывали поля, поля, поля… Справа они были еще золотисто-желтые, с прозеленью, а слева изборождены черно-бурыми полосами. Справа работали комбайны, много комбайнов, целая армия. Слева тракторы уже вспахивали зябь. А по дорогам мчались грузовые машины одна за другой, с кузовами, доверху наполненными зерном.
Полюбовавшись пейзажами, я забрался на верхнюю полку и достал из дорожного портфеля тоненькую красную книжечку карманного формата, которую мне подарил редактор орской газеты «Сельская новь» Григорий Степанович Кибиш, тот самый, кому я был обязан знакомством с Авралёвой.
«РЕКОМЕНДАЦИИ
по проведению весеннего сева, освоению новых земель, вспашке паров
и уходу за посевами»
— так значилось на обложке.
— Это кодекс наших хлеборобов, здесь коротко и четко изложена суть Оренбургской системы земледелия, применяемой сейчас в нашей области повсеместно. Благодаря этой системе область неуклонно наращивает производство зерна! — пояснил Григорий Степанович.
И еще сказал, что главный разработчик Оренбургской системы земледелия Ш.Ш. Хайруллин недавно был удостоен звания Героя Социалистического Труда.
— Это большой ученый, его поддерживает не только наш обком, но и Центральный комитет партии в лице товарища Воронова, прежнего первого секретаря обкома, а ныне члена Президиума ЦК КПСС, — и доверительным полушепотом: — Геннадия Ивановича Воронова считают правой рукой Хрущева…
За время пребывания в «Камышаклинском» я так и не удосужился заглянуть в упомянутые «Рекомендации», да и разговоров у нас с Авралёвой почему-то не заходило об Оренбургской системе земледелия. И вот теперь, под стук вагонных колес, я наверстывал упущенное. Впрочем, больших усилий для этого не требовалось, так как «Рекомендации» были написаны предельно простым и понятным языком. Например, при возделывании ранней яровой пшеницы самое главное — это ранняя, глубоко вспаханная, хорошо выровненная зябь и возможно более ранние, предельно сжатые сроки весеннего сева. Куда еще проще!
К Светлому поезд прибыл поздним вечером. Переночевав в Доме приезжих, утречком я позвонил Рютину, директору «Адамовского», передал привет от Зинаиды Яковлевны, сказал, что хотел бы написать большой очерк о людях его совхоза, об Оренбургской системе земледелия и, разумеется, о нем самом, Рютине.
— Очень хорошо, сейчас за вами подойдет машина, — проговорил Петр Георгиевич каким-то деревянным голосом.
Где-то через полчаса я уже сидел в кабине «ЗИЛа». Еще минут через двадцать зашел в контору целинного гиганта. Вот приемная. Секретарша на мой вопрос, у себя ли Петр Георгиевич, вежливо ответила, что Петр Георгиевич уехал, а куда и когда вернется — не сказал. Поблагодарив ее и мысленно чертыхаясь, я вышел в коридор. Нашел дверь с табличкой «Партком». Закрыто. Ну, думаю, дела… Что же делать?.. А ничего: прямо сейчас на первой же попутной машине — обратно в Светлый, оттуда поездом в Орск. У меня впереди было еще целых восемь командировочных суток, попрошу Григория СтепанычаКибиша замолвить за меня словечко перед Хайруллиным, о котором в «Урале», кажется, не было ни одной заметной публикации. А ведь фигура что надо!.. И очерк о нем может стать не просто заметным, а настоящим гвоздем номера. Уж не пожалею сил…
Но тут взгляд мой уперся в дверную табличку на втором этаже: «Главный агроном». Конечно, это не директор, но на безрыбье и рак рыба. Дай-ка, думаю, перемолвлюсь с ним об Оренбургской системе, спрошу как она показала себя в этом совхозе, и тогда будет с чего начать разговор с самим Хайруллиным. Если, конечно, и главный агроном тоже куда-нибудь не умотнул.
Я потянул дверь за ручку. Кто-то сидел за столом в глубине просторного кабинета. Мужчина. Худощавое унылое лицо, грустные глаза, и вообще, как мне показалось, весь вид у этого человека был какой-то затрапезный.
— А главного агронома нет? — спросил я.
— Пока еще есть, — ответил мужчина.
— Вы?..
— Сегодня — я, а завтра… Не знаю, кто будет завтра, — и даже не улыбнулся.
Я представился и спросил про директора.
Главный агроном пожал плечами:
— Он мне не доложился. В каком-нибудь отделении. Я тоже в поле сейчас поеду.
— Меня возьмете с собой? — спросил я.
Поговорим об Оренбургской системе, а потом попрошу подбросить меня в Светлый, к поезду.
— Зачем? — спросил он. — Со мной-то вам зачем?
— Ну, я ведь журналист, — говорю.
— Это понятно. Но я не тот человек, который вам нужен.