— Что за удобрения? — спросил я у Синёва.
— Камень молотый, — предельно лаконично ответил он.
Но все же у этой главы конец оказался почти как в святочной сказке: наградили их потом. Григория Михайловича «Золотой звездой» Героя Социалистического Труда, а Синёва — орденом Ленина.
5. Статус агронома
— Вам бы деньков на десять пораньше приехать, — посожалел главный агроном «Новокиевского» совхоза, мой давний знакомый Владимир Дроздов. — Поглядели бы на нашу пшеничку. Вот так мне была! — и приставил ладонь к подбородку. — Рассказать — не поверите! Это еду я по полям и нагнал на дороге старушку, посадил. Сперва спокойно сидела, все поглядывала в окошко на пшеницу, на комбайны, которые уже вели выборочную уборку. И вдруг завозилась, запричитала. Смотрю: плачет! «Что это, бабуся, с тобой?» А она тычет пальцем в стекло: «Тут Господь прошел!» — «Да нет, — говорю, — не Господь, нынче вся пшеница такая». Не верит, твердит свое: Господь и Господь. Немного было успокоилась, да через поле пшеничка еще выше оказалась. Опять в слезы: «И тут Господь прошел!..»
…С утра и до позднего вечера мотались мы на стареньком, белесо-голубом «москвичишке» по проселкам и полевым дорогам, волоча за собой пушистый хвост пыли. Когда мимо проносились встречные «зилы» и «газоны», груженные зерном, Владимир средь бела дня включал фары и, убавляя скорость, почти вслепую пробирался обочиной сквозь густую пыльную завесу. Медленно оседая по обе стороны дороги, пыль, как туман, зависала над пшеничными полями, и в этом зыбком желтовато-сером тумане мутно-красными призраками плавали комбайны.
— Балует нас нынче погода! — Владимир был довольнешенек.
Но и в том 1962-м году, когда он только приступил после института к работе в «Новокиевском» и провел первую свою посевную, погодные условия складывались как нельзя более благоприятно, всходы были дружные и радовали глаз. Наверное, он с такой же довольной улыбкой оглядывал свои щедро зеленевшие поля.
Но скоро стало не до улыбок. Когда в конце июня в совхоз заглянул секретарь обкома партии, пшеницы и не видать было: овсюг напрочь задавил ее. Секретарь обкома этак удрученно смотрел на совсем еще молодого специалиста и, качая головой, все повторял:
— Ну что такое, агроном? Ну что такое? — и немного погодя: — Что же ты собираешься теперь делать, агроном?
А что мог сказать ему Владимир? Только одно:
— Надо подумать…
И до него такое было из года в год: в лучшем случае пять, ну шесть центнеров зерна с гектара — вот обычные в этом совхозе средние урожаи. Десять центнеров — чуть ли не рекордом считались. И секретарь обкома, конечно же, знал это и, наверное, потому разговаривал с Владимиром, несмотря на всю бедственность ситуации, мягким, чуть ли не отеческим тоном. Даже более того: дал Владимиру карт-бланш:
— Давай думай, агроном! Принимай решение. Найдешь нужным перепахать сейчас все сорные поля — перепахивай! — и с ободряющей улыбкой, подняв указательный палец, завершил разговор: — Только постарайся уж, чтоб через год-другой в твоем совхозе были настоящие хлеба!
Я не верил своим ушам, когда Владимир мне это рассказывал: ведь этот секретарь обкома был не кто иной, как тот самый Титков, о котором я столько был наслышан в «Адамовском» совхозе. Тот Титков, который в том же самом году, когда происходил описанный выше его «отеческий» разговор с Владимиром Дроздовым, сживал со свету моего Орищенко, опытнейшего агронома, кандидата сельскохозяйственных наук, только потому, что тот получал самые высокие на Оренбургской целине урожаи не по той системе земледелия, которая навязывалась сверху. Тот самый Титков, по указанию которого против Орищенко стали заводить уголовное дело буквально из-за пустяков.
Один и тот же человек представал передо мной в двух совершенно разных лицах. Почему? Как такое было возможно? В то время по причине моего еще недостаточного опыта на очерковом поприще — от Орищенко до Дроздова прошло всего каких-нибудь три года — я не в состоянии был этого понять. Понял много позже, но об этом в своем месте.
Владимир подумал-подумал, посоветовался с бывалыми хлеборобами и решил, что не стоит перепахивать заовсюженные, списанные по акту массивы: сколько-то зерна собрали, пусть хоть по полтора центнера с гектара, а все лишний корм скотине. Зато следующей весной провели капитальную предпосевную обработку почвы, и всходы всюду были отличные. Однако в середине лета осадков выпало, как в предыдущий год, вдвое меньше нормы, и так же, как в предыдущий год, многие поля были списаны по акту. Пошли разговоры: мол, агроном переусердствовал, иссушил почву излишней предпосевной обработкой. А все потому, что работал не по Оренбургской системе земледелия. Возражать на это было трудно.
Зимой Владимир побывал в нескольких совхозах, где и в самые неблагоприятные годы собирали неплохие урожаи, поговорил с тамошними агрономами. Кое-что прояснилось, однако, далеко не всё: в тех совхозах поля не были столь сильно засорены, и потому борьба с овсюгом велась не чрезвычайными мерами, а систематически, из года в год, то на одном поле, то на другом. Но вот как одним махом избавиться от этого злостного и коварного сорняка, заполонившего всю совхозную пашню?
И тогда Владимир поступил так, как в свое время поступил главный агроном «Красной звезды» Борис Васильевич Синёв: в оставшееся до посевной время перелопатил гору книг и научных статей по земледелию. И пришел с твердым убеждением: предпосевную обработку против овсюга необходимо провести, как и в предшествующем году, сразу на всей посевной площади. А чтобы не иссушить почву, не следует отрывать предпосевную обработку от сева: ночью при низкой температуре воздуха, когда испарения невелики, дисковать покуда еще влажную почву, а рано утром — сеять и сразу же прикатывать поле тяжелыми катками.
И получилось: хлеб в тот, третий, год работы Дроздова в совхозе уродился неплохой, по урожайности совхоз вышел на пятое место по району.
Но миновало еще два года, прежде, чем пшеница у Владимира стала давать стопудовые урожаи. К той осени 1966 года, когда мы встретились для основательного знакомства, стаж его агрономической работы перевалил за четыре года. Это был мужчина богатырского телосложения, с крупными чертами крестьянского, располагающего к общению лица и низким, раскатистым баском.
Километр за километром бежит дорога. «Вот и «Божьи поля», валки тучные — не перешагнешь, старики прикидывают: центнеров на тридцать потянут. А рядом — я сразу узнал ее, родимую: лущёвка, из-за которой столько всего натерпелся Яков Петрович Орищенко. Теперь она «реабилитирована». Позапрошлой весной здесь впервые засеяли по лущёвке три небольших поля и получили неплохой результат. В прошлом году уже на большей площади она снова оправдала себя. И нынче тоже».
Потом Владимир заговорил о новых сортах зерновых: с прошлого года он всерьез занялся обновлением сортов пшеницы. Уже в этом году половину площадей засеяли сортами первой репродукции, раздобывая семена всеми правдами и неправдами.
— А еще у нас есть удивительный сорт овса, который мы чуть ли не первыми в мире запустили в производство, — не без гордости сообщил мне Владимир. — Привез прямо с селекционной станции. Урожайность не так чтобы очень, всего около 15 центнеров, зато зеленой массы — по 375, вдвое против кукурузы. Во овес!
На этом разговор прервался, мы подъезжали ко второму отделению, где главного агронома ждали дела куда более важные, чем разговор с журналистом.
— Сегодня, Александр Трофимыч, занимайся только семенами! Весь день — только семенами! — наказал Владимир участковому агроному и подробно разъяснил, что и как надо делать. Затем дал подробные инструкции заведующему зернотоком и управляющему отделением. Те дружно кивали и обещали сделать все как надо.
По пути на третье отделение заехали на зябь. Владимир проверил качество пахоты и отбиты ли поворотные полосы. Если не были отбиты, — дожидался пока подъедет тракторист и пройдется плугом по кромке поля.
Одно было непонятно: зачем главному агроному стоять и ждать целых двадцать минут, пока тракторист делает эту поворотную полосу. Сказать — и ехать дальше. В конце концов, на отделениях есть участковые агрономы.
— На них мало надежды, — сказал Владимир. — А спрашивают в первую очередь с меня.
Субботу я провел в райцентре, а воскресным утром вернулся в совхоз. Владимир был в конторе.
— Что с семенами? — спросил я.
— Почти на нуле.
Опять весь день мотаемся по отделениям, и главный агроном снова и снова втолковывает управляющим, заведующим зернотоками и участковым агрономам простую истину: НАДО ЗАСЫПАТЬ СЕМЕНА В ХРАНИЛИЩА!
Словно он не был ни в пятницу, ни в субботу во всех пяти отделениях. Словно не говорил много раз те же самые слова тем же самым людям.
Выражаясь техническим языком, можно сказать, что коэффициент полезного действия главного агронома был близок к нулю. Иными словами, я еще не видел этого славного мужика в роли главного агронома. Он занимался эти дни чем угодно, но только не решением проблем, которыми по статусу положено заниматься главному агроному: на моих глазах он был контролером, погонялой, надсмотрщиком, толкачом, водителем своей персональной машинёшки, но только не главным агрономом.
Спрашиваю: какими же чисто агрономическими делами ему сейчас надо было бы заняться.
— Многими, — с тяжким вздохом молвил Владимир. — Например, позарез надо связаться с контрольно-семенной лабораторией и узнать, какую всхожесть показывают семена нашей твердой пшеницы. Неплохо бы и просто посидеть за столом в агрокабинете, подумать есть о чем: сравнить, скажем, данные по урожайности этого года с прошлогодними; посмотреть, какие факторы влияли нынче на урожайность, какая зябь лучше показала себя — августовская или сентябрьская; решить, какие поля следует пахать глубоко, а какие обработать поверхностно — пахота-то уже полным ходом идет…
Говорят: агроном не только технолог, но еще и организатор производства. Да что ж это за организаторская работа, если главный агроном элементарно подменяет своих подчиненных! Подменять-то подменяет, а толку от этого нет никакого. Ведь в совхозе пять отделений. Значит, пять управляющих, пять заведующих зернотоками, пять участковых агрономов, пять учетчиков… Это сколько же времени надо, чтобы кажд