…От станции тянулись подводы с бревнами. Длинная их вереница с хлюпаньем месила тягучую глину только что проложенного тракта. Около одной из подвод шагал Андрей Севастьянович. Вытягивая с усилием сапоги из болотной жижи, он прикидывал, сколько ходок удастся сделать в этакую распроклятую слякоть. За каждое бревно платили по 15 копеек.
Дорога пошла в гору. Раскисшая под доящем, она стала скользкая, как каток. На крутизне лошадь, подавшись вперед всем своим корпусом, налегла на оглобли. Спина ее выгнулась, гривастая голова на широкой короткой шее низко опустилась. Копыта беспомощно заскользили, а крупный, с синевой глаз с укором косил на хозяина.
Андрей Севастьянович досадливо крякнул, подпер плечом передок и поднатужился. Уйдя по щиколотки в грязь, ноги нашли твердую опору. Телега медленно двинулась вперед. На взгорке начиналась будущая Тельбесская улица. По обе стороны поднимались первые венцы барачных срубов. Площадка готовила жилье к приему новых рабочих. Разбрызгивая грязь, бревна скатывались на землю.
«Больше не обернуться», — подумал Андрей Севастьянович. Сгущались сумерки. Возчики сгрудились под дощатым навесом у хилого костерка. Коренастый паренек с заткнутым за кушак топором, сидя на корточках, подкармливал огонь смолйстой щепкой и с интересом прислушивался к разговорам.
— Бают мужики — басил ладно скроенный, с окладистой черной бородой дядька, — будут, однако, Бессонову нашу изводить, дома снесут, посевы тоже. Непорядок это! Прадед мой тут землю пахал, каждый колышек в плетне своими руками вколочен. А теперь прахом все по миру пустить? Я так думаю, согласия на то давать не след. Его, заводище-то, строить можно и в стороне малость. У Советской власти земли много. А если и вовсе не тут, так оно для миру еще лучше будет!
Многие одобрительно зашумели.
— Твоя правда: здесь помирать надо бы, — поддержал щуплый возчик в натянутом на голову и плечи промокшем мешке. — И то по полю дорогу проложили, хлеба топчут!
Паренек у костра поднял голову. В отблеске пламени сверкнули задором чуть раскосые глаза.
— Не мутил бы людей, Михеич, — повернулся он к бородачу. — Сказали же в конторе: где деревня стоит, выстроят город — дома каменные, в три этажа. И деньги, и рабочих на перенос дадут.
Андрей Севастьянович подошел к навесу.
Паренек был Мишка Ионов, деревенский столяр, заводила в комсомольской ячейке. Мишу Филиппов уважал. Даром что безусый, но работящий и грамотный.
Бородача тоже узнал. Пятистенный, из лиственниц срубленный домина Михеича сверкал крашеными ставнями через один двор от его избы. Был Архип Михеич Кузин прижимист и изворотлив. Держал раньше по 50 и больше голов скота, приторговывал продуктами, обирая старателей. Потом притих, хозяйство свернул. Зажиточный середняк да и только. У него купил Андрей Севастьянович Гнедка за 65 рублей, когда вернулся. Деньги немалые, но конь добрый, выносливый.
Спор у костра продолжался.
— Ты, паря, помолчал бы, — отвечал бородач Мишке. — Что тебе терять? Штаны и то одни. За перевоз недорого отдашь. А протирать их на собраниях с девками в любом месте одинаково!
Кто-то прыснул в кулак.
Симпатии Андрея Севастьяновича были на стороне Миши. Но и мужикам он сочувствовал. Переселение означало, что и свою избу придется перевозить, а куда, еще неизвестно.
День понемногу угасал. Дождь усилился. Он стекал с навеса тонкими ручейками. Отблески пламенп подкрасили их, и поэтому казалось8 что вокруг до самой земли свисают нити стеклянных бус. Сквозь эту завесу вдруг прорвался мужчина в брезентовом плаще — десятник Юрецкий.
— Севастьяныч, — обрадовался он, — тебя-то и ищу! Зайди в контору. Ты ведь землекоп? Хватит бревна возить! Завтра пойдешь в карьер.
С чего начинается большое строительство? С земляных работ, сооружения подъездных путей, строительной базы, жилья для рабочих. Так бывает всегда. Но в каждой стройке проступают зримые черты эпохи. Кузнецк-строй начался с землянок и бараков, с первых десятков землекопов-грабарей и плотников, с карьера, где добывался песок и гравий, с маленькой кузницы и первой «электростанции», мощностью в… 3,5 киловатта. Движок для нее строители обнаружили на старой мельнице в Кузнецке.
«…Трудно было тогда работать. На собраниях кулачье бузотерило. А лезло оно на площадку пачками. Приедет грабарь с лошадью — кто станет документы его проверять? Грабарь и грабарь, «временно работающий»… Выступали одни и те же крикуны — человека три-четыре, мы их хорошо приметили. Поддержка им была со стороны грабарей. Основные рабочие были всегда против крикунов», — писал в своих воспоминаниях один из первых коммунистов Кузнецкстроя, Трофим Степанович Гурьянов.
Так случилось и на том, памятном Филиппову собрании. Было это в конце мая. Ненастье кончилось вдруг, и на смену дождям пришли жаркие солнечные дни. Отправился Андрей Севастьянович на карьер с утра пораньше. Работалось хорошо. Любовно отделанный им самолично черенок лопаты ладно лежал в руках. Грунт легко поддавался. Как обычно, часа через два почувствовалась первая усталость. Солнце стояло высоко и изрядно пекло, когда раздалась звонкая дробь ударов колотушки по рельсу: обеденный перерыв.
Андрей Севастьянович распрямился и отер тыльной стороной руки капли пота со лба.
— Здорово работаешь, дядя!
Парень лет двадцати стоял рядом. Очевидно, он уже давно наблюдал, как будто играючи, без видимого усилия ходит лопата в могучих руках Филиппова и с каждым ее взмахом растет на бровке рыхлый земляной холм.
Андрей Севастьянович заприметил его еще с утра. Оголенный по пояс, невысокий, но плотный, паренек трудился недалеко, по ту сторону бровки. Налегал он на лопату всей своей тяжестью, трудно вгоняя ее вглубь, потом с напряжением поднимал, отбрасывал вынутый грунт.
Получалось по-крестьянски старательно, но бестолково. Сразу видно было, что земляные работы для него в новинку.
Филиппов сощурился в улыбке. Концы усов под мясистым, таким же крупным, как он сам, носом дрогнули и поползли вверх.
— А у тебя, что же, не получается? Ничего, не горюй, паря. С мое покопаешь, научишься. — В лице парня, в его восхищенном, немножко завистливом взгляде было что-то привлекательное. — Тебя как зовут-то?
— Дзендзель моя фамилия, а звать Сергеем…
Говорил Сергей с непривычным мягким акцентом, слегка коверкая слова. И этот акцент тоже показался Андрею Севастьяновичу приятным.
— Вот и хорошо, вот и познакомились. А теперь, Сергей, давай шабашить. Обедать пора. Потом я тебя, если хочешь, подучу малость. Ведь лопату держать всяк может, а вот землекопом быть не просто. Это тебе не огород копать.
Ели вместе. У парня оказалась лишь краюха хлеба. Андрей Севастьянович аккуратно развернул тряпицу с вареными картофелинами, куском посоленного сала, крупной луковицей. Как Сергей ни отнекивался, разделил все пополам.
К столам, где сидели землекопы, подошел десятник и сказал, чтобы после смены не расходились: будет рабочее собрание.
Снова застучали по рельсу. До вечера Филиппов и Дзендзель работали рядом. Андрей Севастьянович несколько раз подходил к Сергею, показывал, как лопату ставить, куда нажать, как сподручнее размахнуться, чтобы подальше отбросить землю. Ученик оказался способным. Рабочий день подошел к концу.
У тех же столов под открытым небом собралось человек двести. На таратайке приехал представитель Кузнецкого райкома партии.
Когда все разместились и притихли, он встал у торца стола и рассказал о работе XVI партийной конференции.
«Тогда у нас еще не было клубов, — вспоминал о том первом собрании на площадке Андрей Савастьянович. — Собрались под открытым небом. Но слушали рабочие внимательно. Я не во всем тогда разбирался, но одно мне запомнилось: партия говорила, что построить хорошую жизнь можно только общими силами, при повышении производительности труда каждого рабочего, что необходимо организовать социалистическое соревнование, ударные бригады… Слушая, я вспоминал годы изнурительного труда своего на приисках и шахтах, хозяевами которых были богачи — иностранцы, и думал, что так оно, наверное, и есть: рабочим людям нужно самим ковать свое счастье…»
Докладчик прочитал обращение конференции к рабочим и крестьянам и начал рассказывать, какой огромный завод будет построен здесь, на площадке, какие дома и клубы вырастут в городе, как изменится, обогатится родная Сибирь. Представить себе все это было трудно. Но верить хотелось.
Потом выступали рабочие. Особенно горячо говорил Миша Губкин — комсомолец из плотничьей артели.
— Пополнения ждем на площадку дня через три, А жилье подготовить успеем ли? Я предлагаю не по восемь, а по десять часов работать!
Рабочие оживились, зашумели. Послышались реплики, то одобрительные, то насмешливые.
От группы молчаливо сидевших в стороне сезонников к столу подошел мужик.
— Чего придумали еще! Народ измотать хотите? Не выйдет, время не царское, не каторжное! На кой нам тот завод и металл сдался? Жрать его не будешь. Нам вот что надо, — и одной рукой он подергал себя за полу, а другой похлопал по животу.
На него зашумели, и мужичонка юркнул обратно к своим.
Домой возвращались в сумерках. Сергей шел рядом и скупо рассказывал о себе:
— Почему у меня выговор такой, интересуетесь? Так я ведь не здешний. Еще два года назад в Румынии жил.
И перед Андреем Севастьяновичем понемногу развертывалась судьба этого полюбившегося ему с первого взгляда парня.
…Десять лет исполнилось Сергею, когда он, сирота, оказался один в родном Кишиневе, оккупированном боярской кликой Румынии. Его детство чем-то напоминало детство самого Филиппова. Непосильная работа в кузнице, горькая доля батрака… Время шло. Юноша-украинец в поисках заработка исходил города и села по берегам многоводного Дуная. Был грузчиком в Галаце, брался за люфой, самый тяжелый труд, лишь бы не помереть с голоду. И росла в душе Сергея ненависть к миру, в котором одни купались в роскоши, а другие — большинство — обрекались на полуголодное существован