ии на управление захваченной ее представителями территорией. Доктрина народного суверенитета была представлена в законченном виде в трактате Жан-Жака Руссо «Об общественном договоре», изданном в 1762 г. — более чем за четверть века до революции. «Суверена, который есть не что иное, как коллективное существо», как совокупность частных лиц, обозначали неопределенным словом «народ» (фр. peuple) — то ли в смысле «население страны», то ли в значении «этнос». Лишь народ один имел право определять форму верховной власти в государстве. Кажущаяся простота этой концепции требовала полного пересмотра взгляда на общество, подлинной революции социального воображения, которая и заняла несколько десятилетий, предшествующих самопровозглашенной революции как политическому событию. Представителей разных сословий, уроженцев провинций юга и севера Франции, говоривших на разных диалектах и даже языках, нужно было помыслить как единый «народ» в масштабах целого королевства. Народ как источник суверенитета должен был объединиться из разнообразных подданных «короны» в нацию с общим мышлением, единым социальным телом, волей и душой.
Новое, рационально организованное общество, основанное на принципах свободы, равенства и братства, противопоставлялось существующему социальному порядку, который получил название «старого режима» (ancien régime). Таким образом, революция становилась неотъемлемой частью политики будущего, практически неизбежной с точки зрения тех, кто ясно представлял себе основные контуры грядущего общества. Любую попытку реставрации, возврата даже вполне легитимного прошлого, стали связывать с «контрреволюцией».
Идея о необходимости насильственного свержения «старого режима» логически вытекала из двух главных соображений: политического (этического и правового) требования признать нацию единственным источником суверенитета и убежденности в необходимости реализовать социологическую (аналитическую и футуристическую) модель более рационального и справедливого общества. Эти движущие элементы революционного процесса могли сочетаться в различных пропорциях и по-разному интерпретироваться разными обществами в разные эпохи. Так, нация могла пониматься как совокупность налогоплательщиков, или как все политически активное население (исключая определенные гендерные, возрастные или расовые группы), или как культурно гомогенное сообщество, характеризуемое рядом общих свойств (язык, конфессия, исторический регион, общее прошлое и т.д.). А модель лучшего общества могла изобретаться и вне всякой связи с реалиями «старого режима», просто как результат интеллектуальных упражнений — будь то утопические проекты или научный анализ доминирующих тенденций истории человечества. Идея исторического прогресса предшествовала модерным революциям и была их основным стимулом: если мы верим в то, что история развивается от менее совершенной к более передовой стадии, зачем ждать, пока лучшее, но далекое будущее наступит само?
9.2. Революция без революционной идеи: бунт
С точки зрения современной модели революции и истории развития революционных идей, появление революционного движения в Российской империи в первое столетие ее существования было маловероятно. К концу XVIII века крайне гетерогенная империя включала в себя большую часть северной Евразии. Ее население трудно было представить как единый народ — источник суверенитета. Единственным, кто последовательно формулировал поистине революционное видение будущего, была императрица Екатерина II, в своем проекте современной империи руководствовавшаяся стремлением «целый мир создавать, объединять, сохранять.» Безусловно, недовольство существующими порядками выражали как обделенные социальные группы, так и население недавно завоеванных территорий, но их сопротивлению недоставало конструктивной программы и абстрактного воображения, которые превращают народное неповиновение в осознанную революцию.
Самым масштабным антиправительственным выступлением XVIII века было восстание под предводительством Емельяна Пугачева (1773−1775). Некоторые историки даже называли его крестьянской войной (хотя большинство участников восстания не были крестьянами), и именно оно стало воплощением стихийного массового бунта низших классов в России. Пугачевское восстание вдохновило известную фразу его первого историка, Александра Пушкина: «Не дай Бог увидеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный».
Пугачевский «русский бунт» начался на реке Яик (позднее переименованной в Урал), между казахскими степями и Уральскими горами. На этой малонаселенной территории существовали рудники и металлургические заводы — основа материального процветания современного камералистского государства. Квалифицированные рабочие и мастера заводов работали за плату и были приучены к современной форме организации труда: круглогодичной, узко специализированной. К заводам приписывались казенные и крепостные крестьяне — подчас из деревень, отстоявших на сотни километров. Их обязанностью было обеспечивать производство: добывать руду и доставлять ее на завод, заготовлять дрова. «Горнозаводские» крестьяне отрабатывали на заводах подати за всю общину, пославшую их, поэтому денежное вознаграждение не получали в большинстве случаев (даже в случае перевыполнения нормы). Частью они переселялись на землю завода, частью приходили из своих деревень на временные отработки, но и те и другие работали фактически в условиях каторги. В отличие от работы крепостных крестьян в деревнях, принудительный труд на заводе никак не был связан с их собственным хозяйством и был чужд их привычному образу жизни.
Заводы на Среднем Урале и южнее располагались на землях башкирских родов. Покупая за бесценок земли у старшины рода как частного лица, владельцы завода нарушали коллективные привилегии владения территорией башкир как сословия. Потребность заводов в лесе и воде для производства вело к постоянной экспансии, захвату речек, вызывая в ответ более или менее масштабные восстания.
С башкирами соседствовало Уральское казачье войско. Казаки, как особое сословие, включали в себя людей разного происхождения (беглых крестьян, разбойников, представителей местных племен). Начало формированию войска было положено волжскими и донскими казаками, которые предпочли перебраться сюда во второй половине XVI в. подальше от воевод Московского царства, расширявшегося на юг. Смешиваясь с местным тюркским населением, уральские казаки постепенно превратились в государственное сословие, охранявшее юго-восточное пограничье империи. Воинская служба была источником их привилегий и особого юридического и экономического статуса. Однако на протяжении XVIII века, по мере формализации и усложнения государственного устройства империи, уральские казаки теряли эти привилегии и беднели.
В определенном смысле, большинство местного населения мечтало о «революции» в старом английском смысле — о возврате к давним временам, когда крестьян не сгоняли на рудники при горных заводах, заводы не сгоняли башкир с земли, а уральские казаки отправлялись за добычей в грабительские походы, вместо неблагодарной монотонной службы вдоль Исетской оборонительной линии — защиты заводов от нападений башкир. Поэтому, когда в августе 1773 г. в районе нынешнего Уральска в Западном Казахстане, на землях казачьего войска, объявился Емельян Пугачев, назвавший себя императором Петром III, он получил неожиданно широкую поддержку. Умерший при неясных обстоятельствах более чем за десять лет до этого Петр III правил всего полгода и идеально подходил в качестве символа лучшего прошлого. Ближайшее окружение Пугачева точно не заблуждалось по поводу его самозванного статуса, воспринимая фигуру Петра III лишь в качестве политического символа. Пугачеву прямо заявили: «Хоша ты и донской казак, только-де мы уже за государя тебя признали, так тому-де и быть».
Восстание под руководством Пугачева распространилось на огромную территорию. Из Приуралья оно перекинулось в Сибирь почти до Тюмени, а на западе — на земли башкир и далее, на Нижнюю и Среднюю Волгу. Для подавления восстания правительству пришлось ускорить подписание мирного договора с Османской империей после «русско-турецкой» войны 1768−1774 гг. и перебросить из Причерноморья два десятка полков за многие сотни километров. Лишь в конце августа 1774 г. восставшие были окончательно разбиты, и началось преследование и ликвидация отдельных отрядов. В начале сентября Пугачев был захвачен в плен, после следствия и короткого суда он был казнен в Москве 10 января 1775 г.
К концу 1773 г. армия Пугачева насчитывала, по разным данным, от 25 до 40 тысяч человек. Половину составляли башкиры (в определенные моменты восстания их доля достигала двух третей) под командованием молодого башкирского аристократа и поэта, сына богатого старшины Шайтан-Кудейской волости, Салавата Юлаева. Кроме казаков и башкир, в армию Пугачева входили русские крепостные, татарские крестьяне, казахи-кочевники, а также рабочие некоторых уральских заводов. Каждая категория повстанцев имела свои причины для недовольства, но это не помешало восстанию стать настоящим имперским феноменом, в рамках которого различия согласовывались и управлялись. Разные группы последователей Пугачева буквально вынуждены были искать общий язык. Некоторые указы Пугачева переводились на татарский и башкирский языки. В этом смысле восставшие в определенной мере достигли цели, к которой стремилась Екатерина II. Императрица хотела превратить население империи из конгломерата племен, многие из которых существовали в культурной и административной изоляции, в рационально организованный, интегрированный в культурном отношении и хорошо управляемый единый народ. Как уже говорилось в главе 7, и сам Пугачев, дважды пересекший всю европейскую часть России, примерявший на себя разные социальные роли, являлся идеальным имперским типажом.
Публично формулируемая политическая программа Пугачевского восстания являлась крайне рудиментарной. Всем, кроме представителей правящего класса и чиновников, Пугачев обещал счастливую жизнь и освобождение от любых обязательств перед государством и помещиками. Однако по-настоящему утопичным было не обещание безвластия, а вера в то, что все участники восстания — старообрядцы, мусульмане, язычники, крестьяне, кочевники и мещане — смогут свободно устраивать свою общинную жизнь, ведь групповые интересы всех их противоречили друг другу. Более развернутая программа была заложена в самой риторике «истинного царя». Монархический сценарий восстания Пугачева не позволил даже советским историкам, всегда симпатизировавшим народным движениям, признать Пугачева революционером. Действительно, Пугачев не строил планов разрушения Российской империи или замены авторитарной монархии иным режимом: ведь любая иная модель власти, более близкая одной группе восставших, оказывалась вдвойне враждебной другой. Однако это не мешает нам увидеть в восстании Пугачева законченное политическое высказывание, описывающее и желаемое социальное устройство, и способ его дости