Известное стилевое единство есть на следующем уровне — в авторской речи. Она, как правило, нейтральна и лишь изредка взрывается эмоциями, когда автор слишком близко к сердцу принимает злоключения персонажей или сетует на жестокую несправедливость фортуны. И вновь звучит авторский голос в послесловиях (которые названы в книге просто «мазуччо»).
Наконец, третий стилистический уровень связан с собственно повествованием, с прямой речью героев, несущей на себе основную индивидуализирующую нагрузку. Тут хотелось бы говорить о богатой языковой палитре и словесном мастерстве. Однако это не вполне так.
Речевые характеристики персонажей Мазуччо достаточно традиционны и даже однообразны. И здесь опять «высовывается» автор: его комментирующее слово богато красками, оно то откровенно иронично, то имитирует наивное простодушие, то гневно саркастично. Особенно неутомим и изобретателен писатель в изображении любовных забав своих героев. Тут он всегда прибегает к внешне изящным и остроумным, но порой и очень смелым иносказаниям. Эротические метафоры Мазуччо заслуживают специального исследования, настолько образное мышление писателя — в этой области — нешаблонно и неожиданно. Да, он может уподобить любовные объятия пахоте, верховой езде, охоте, поединку двух воинов — что делалось и до него, — но каждый раз это бывает окружено такими непредсказуемыми деталями, головокружительными подробностями, остроумными и дразнящими намеками, что звучит свежо и занимательно.
Сам Мазуччо признавал, что словесные украшения — не самая сильная сторона его таланта. Другое дело фабула, повествование, его ритм. Что касается сюжетов «Новеллино», то лишь у немногих найдутся прямые параллели в предшествующей литературной традиции. Мы не хотим сказать, что предшественников у Мазуччо не было. Напротив, они были и было их немало (что старательно выявлено исследователями). Более того, сам писатель не раз утверждал, что ничего не выдумывал, что рассказы его достоверны. Видимо, так оно и было.
У Мазуччо новелла отражала близкое историческое прошлое, была «новостью», то есть чем-то случившимся недавно, о чем рассказывается впервые. Вот почему так точна, детальна и функциональна топография книги; в этой топографии особо выделен Неаполь: связанные с ним истории освещены как бы особым светом. Это добрый город, где и должны совершаться только добрые дела (так бывает, конечно, не всегда, но все это — досадные исключения).
Да, источники у Мазуччо были. Не только литературные, но главным образом устные, и вот таких нелитературных — значительно больше, чем каких-либо иных. И это стало литературным приемом, причем в большей мере, чем у многочисленных средневековых предшественников писателя в жанре короткого сюжетного повествования. Поэтому сборник Мазуччо квазиисторичен в том смысле, что даже вымышленный сюжет оформляется соответственно «дней минувших анекдотам», то есть имитирует рассказы бывалых людей. На имитацию подобных рассказов нацелен сам стиль Мазуччо, архитектоника его новелл. Для них характерны невозмутимая неторопливость зачина, стремительное разворачивание основного сюжета (при этом писатель избегал повторения сходных фабульных ситуаций, что замедляло бы развитие действия), некоторая философская раздумчивость концовки, подытоживающей тот жизненный урок, который несла в себе сама новелла, легшая в ее основу острая и неожиданная жизненная ситуация. Урок этот суммировался и обобщался в послесловии — в том размышлении «от себя», которое, как уже говорилось, писатель называл «мазуччо».
Пассивность адресатов (чего не было в «Декамероне», где адресаты новелл были одновременно и их рассказчиками) выдвигает в книге Мазуччо на первый план автора. Он становится активным не только как повествователь, но также идейно и художественно. У Мазуччо новеллы тоже обсуждаются, но одним человеком — самим автором в послесловиях. Аудитория у писателя конечно же есть, причем самая аристократическая, однако она вынесена за скобки, из основной структуры книги удалена и в общем-то совершенно необязательна. Ее в книге нет, но на нее, на ее вкусы и политические пристрастия писатель вынужден ориентироваться. Поэтому обрамление в «Новеллино» имеется, только оно не фабульное, а литературно-концептуальное. Это делает сборник новелл Мазуччо именно «книгой», а не обрамленной повестью (вариантом которой были и «Декамерон», и в еще большей мере «Гептамерон» Маргариты Наваррской, и многие другие памятники ренессансной новеллистики).
Активность автора определила прежде всего его сюжетные предпочтения. Событийно новелла Мазуччо достаточно разнообразна, ситуационно же она сводится к небольшому набору фабул, довольно удачно систематизированному Е. М. Мелетинским[7]. В самом деле, мы можем выделить новеллы, повествующие о плутовстве с эротическими целями (нов. 2, 3, 6, 9, 11, 12, 14, 34, 38, 40) и о просто мошенничестве разного рода (нов. 4, 10, 16, 17, 18), о порочности женщин (нов. 21–26, 28, 42), о низких нравах духовенства (нов. 1–4, 6–10, 18, 29), о примерах высокого великодушия (нов. 21, 27, 44, 46, 50) и крайней жестокости (нов. 1, 6, 19, 22, 27, 28, 31, 37, 42, 47). Впрочем, такая классификация не исчерпывает всего фабульного богатства книги, да к тому же большинство новелл нельзя охарактеризовать лишь каким-то одним признаком. Правильнее было бы говорить о ведущих мотивах новеллистики Мазуччо, мотивах, которые никак не противостоят друг другу, но, напротив, переплетаются и друг друга подкрепляют.
Некоторые из этих мотивов исследователями были абсолютизированы и — в таком виде — легли в основу ряда ошибочных или не вполне точных оценок творчества писателя.
Так, стало расхожим утверждение, согласно которому Мазуччо был ярким антиклерикальным писателем. Но верно ли это? В первой части «Новеллино» действительно говорится о сластолюбии, коварстве, стяжательстве, злокозненности монахов. И в следующих частях тема эта время от времени возникает, но до удивления редко. Писатель как бы считал, что с этим вопросом он покончил и к нему вряд ли имеет смысл возвращаться. (Правда, в общем заключении к книге он еще раз сказал о пороках и прегрешениях монахов, противопоставив им честных и добродетельных служителей церкви.) К тому же первая часть книги — самая неоригинальная, здесь Мазуччо в основном разрабатывал сюжеты, заимствованные из средневековых фаблио и фарсов (что делал и Боккаччо). Насмешки над монахами, обнажающие, отталкивающие или попросту смешные черты этого сословия были общим местом средневековой литературы и без особых изменений перешли в памятники литературы Возрождения.
Кое-что, впрочем, изменилось: Средневековье почти не знало яростной сатиры, направленной против князей церкви (это есть у Данте, но поэт справедливо считается зачинателем Ренессанса). Теперь такая сатира появилась, по крайней мере у Мазуччо. А простые монахи и монашки с их мелкими грешками и не очень опасными пороками? Они, конечно, критикуются, но в большей мере становятся объектом насмешек. Так и у Мазуччо, и совершенно понятно почему. Монах в литературе Ренессанса становится как бы рядовым членом общества, над ним уже нет ореола святости. Он, как и мирянин, оказывается во власти страстей, и если выходит победителем из всяких переделок, то не может не вызывать одобрения. Его право на ошибки, нарушение каких-то слишком строгих правил уже не оспаривается. Теперь воистину ничто человеческое ему не чуждо. Вот в одной из новелл молодой монах проникается страстным чувством к тоже молодой и необычайно красивой монахине. Кощунственным обманом он склоняет ее к взаимности. Их любовь, особенно первое любовное свидание, описана не только не скабрезно, но очень поэтично и даже возвышенно. За что же герой новеллы осуждается? Не за обман, не за нарушение обета целомудрия, а за то, что он вскоре пускается в бега, оставив монашку расхлебывать содеянное. Естественное чувство, как и продиктованные им находчивость и ловкость, одобряются, порицается же душевная черствость, стоящая на грани жестокости.
Да, Мазуччо пустил в служителей церкви немало ядовитых стрел, но нашел возможным сказать и об их положительных качествах. Что там монахи и простые аббаты, он метит значительно выше — в кардиналов и пап. Показательно, что персонаж одной из новелл, турецкий султан, много слышал всяких рассказов о папах и кардиналах, «об их надменности, корыстолюбии и завистливости, о том, что они запятнаны беззаконною похотью и преисполнены всякого рода мерзких и гнуснейших пороков». Антимонашеские настроения писателя были продиктованы во многом старой, еще средневековой традицией сатиры на духовенство. Это подкреплялось рождающимся, уже ренессансным взглядом на личные достоинства и общественные обязанности человека, в том числе и монаха, от которого требовалась уже не только святость, но и отчетливая общественная активность (вспомним, как беспощадно изображал эту ленивую братию Франсуа Рабле). Наконец, участие в повествовании такого персонажа, как монах или аббат, способствовало созданию всевозможных комических ситуаций, чем просто не мог не воспользоваться Мазуччо.
Итак: сатира на низшее духовенство у автора «Новеллино» не очень остра, она сдержанней и толерантней, чем у его предшественников (Боккаччо тут, конечно, не в счет); сатира на князей церкви не нашла конкретизации в ярких образах, это не сатира, а выражение в публицистической форме антипапских настроений писателя, продиктованных исключительно политическими мотивами.
Другое расхожее суждение о «Новеллино» — это якобы ожесточенный антифеминизм книги. Действительно, у Мазуччо немало новелл и ярких пассажей, обличающих слабый пол. «Самого могучего красноречия недостаточно, восклицает писатель, — чтобы рассказать все, что следует, об этом гнилом, подлом, несовершенном женском поле, вероломство и гнусные деяния которого таковы, что не только разум человеческий, но даже мудрость богов никогда не будут в состоянии оградить нас от них». Автору вторит один из его персонажей, типичный резонер: «Большинство же из них, несомненно, невоздержанны, вероломны, упрямы, мстительны, подозрительны, неспособны к любви и лишены всякой нежности». Здесь нам слышатся отголоски средневековых сатирических произведений, также обличавших любострастие и коварство женщин. Для Мазуччо слабый пол — действительно слабый. Прежде всего в том смысле, что не может совладать со своими порывами, как порывами высокой страсти (пусть это просто неутоленный любовный пыл), так и с врожденным кокетством, столь же неодолимым желанием нравиться. Ведь «каждая из них предпочитает сойти за порочную красавицу,