, стояла тачка с навозом - как везли ее, так и бросили. Конюшня была замкнута. Никита подергал замок, долго шарил за наличником - искал ключ крякнул: - Не попадешь в нее теперь. Аким посмотрел на него с удивлением. - А на кой тебе чорт замок-то жалеть? Сшибай его и все. Из конюшни пахнуло коричневой тьмой и острым навозным теплом. Никита снял с тырки узду, обратал коня, какой был поближе к нему, - старого мерина в рыжеватой гречке. - Запрягай давай. - Зачем? - Таубиху на станцию свезешь. - Я-а-а?.. Нет, уж не повезу я, - обиделся Аким, - что я тебе за ямщик за такой сдался? Люди сколь добра наберут, пока ездишь-то... Похлебкин искоса поглядел на него - опять сощурился: - Ну и дурак же ты, гляжу, форменный... Своего счастья не понимаешь!.. Свезешь ее, а запряжку - себе. - Как себе? - Так! Себе - и больше ничего. Необыкновенно ясно и близко глянуло: бурая из-под плуга струя земли, грачи, перелетающие по вспаханным полосам, только что перевязанный хомут... И, все еще не веря - где уж! - во все это, Аким схватился за повод, заторопился: - Ну, ну, давай запрягу... Я, брат, в момент!.. Эй, ты, рассосуля, вылазай давай. Он потянул лошадь из стойла, - та, неуклюже поворачиваясь в темноте, пошла... И сразу почувствовалось, что все - и мерин, и грачи, и холодный в ладони ремень правда. Аким внимательно, по-хозяйски уже, осмотрел разбитые ноги, седловатую от старости спину, и снял узду. - Ты что? - удивился Никита. - А ты погляди - куда мне клячу таку! Я лучше другую, какая подходящей, все-таки... Аким ушел в коричневую глубь - выбирать, - и оттуда, хотя телега была бы подороже саней, крикнул, умиляясь своей жертвой: - Везти-то на развалах, что ли? Вместе вытащили из-под навеса сани, приросшие за лето к земле, морщились от терпкого дневного света. Мимо, тяжело хрипя на ходу, пробежал лысый старик через плечо его свисала тяжелая енотовая шуба. - Домой, братцы, бежу, - крикнул он, весело задыхаясь, - коня надо весть... не унесешь всего... на руках-от. - Тьфу, жадный какой, - завистливо сплюнул Аким, уже жалея, что запрягает он сани, а не телегу, - мало ему вишь! Анну Аполлоновну пришлось выносить на руках. Марьюшка окутала ее шалью и села рядом. - Садись, садись, - торопил Аким, обдумывая, успеет ли он, если к вечеру вернуться обратно, прихватить еще чего-нибудь. - Готово! - крикнул он Никите. - Ничего не готово, - ответил тот, - пойдем, Сивохина захватишь до исполкома. Тело положили поперек саней, с краю. Оскаленное лицо запрокинулось кверху, на застекленелый мертвый глаз тихо опустилась снежинка. - Ну-ка, сивка, - сказал Аким, примостившись сзади на коленках и присовывая бурое от крови туловище к ногам Анны Аполлоновны, - сивка-бурка, вечная каурка! Сани выползли на дорогу, полозья кой-где достигали до земли. Из села бежали мимо саней - бабы, девки, ребятишки. 20. КОНЕЦ ЖЕРЕБЦОВ В столовой все было переворочено. Подле настежь раскрытого буфета валялись черепки стекла и фарфора, сломанный фруктовый ножик, - должно быть никто не знал, что он серебряный, - перечница. С раздвижного обеденного стола сдернули скатерть, и он оказался голым, чудным, многоногим, как паук. Черно-красную кровяную лужу развезли по всей комнате. Никита прошел в гостиную. Ее очевидно второпях пропустили - в чинном порядке покоились березовые кресла, этажерки, банкетки. На круглом, ясно отшлифованном столике лежала раскрытая книжица журнала, пенснэ в золотой оправе... И только в углу, взобравшись на спинку дивана, приказчик Никифор силился снять с костыля икону. - Вот насажена крепко, - конфузливо сказал он: - и не снимешь никак. Все больше конфузясь, он сильно дернул раму, - лампадка выскочила из оправы, свалилась вниз, заливая маслом светлую обивку... Никита пошел дальше. За прикрытой, заставленной каминным экраном, дверью была комната Алексея Ивановича: тут молодой парень увязывал в простыню большой узел белья и платья, а другой сидел на корточках перед чемоданом и собирал просыпавшиеся папиросы. Что-то хрустнуло под ногами Никиты. - Вот чудаки, - сказал он, так же как Аким давеча, и подобрал с пола раздавленный каблуками владимирский крест с мечами, - вот чудаки... Чем узел вязать, клали б в чемодан. - И то, - обрадовался парень, с папиросами, - давай, Миш, сюда. В ей и нести удобней будет. Рядом, по коридорам, по комнатам, по боковушам сновали торопливые люди. Подле сундуков со старыми женскими платьями ссорились несколько мужиков, - они рвали друг у друга из рук вороха кисеи, шелка и кашемира и лаялись, как бабы. Грохотали ящики комода... - Гляди, а здесь-то! - Ого! - Ну и ну! - Бархатна! - А что ж ей... Можно было и бархатну носить... - Если деньга того позволяет! - У них деньги легкаи... - Суй сюда! - Куда хватаешь! Я тебе, чорту, как долбану... - Мотри, я бы не долбанул, в сердце твою... Орет тожа... - А ты не хватай! Не твое небось. - А твое? - Брось, ребята. Всем хватит. - Наша теперь все! - А он чего лезет? Наверху, на втором этаже, было еще людней и громче - в многоголосый стон сходились крики, споры, хохот: - Яков Семеныч, подсоби-ка. - Давай... Тя-же...лая! - Да-а... Ну-ка, еще разок... - Хо-хо-хо! - Стерва, у тебя и так много... - А ты хлопай ушами больше. - Дай хуть одну! - Ну тебя, не дам. - А ты чего сидишь? Проспишь царство небесную - так-то. - Ничего... не просплю, брат!.. Охота мне вот на мягком посидеть... Дожил, дал бог. - Гы-ы... - Ребята, бабы наши бегут! - Где? - Я ему и говорю - сволочь, говорю, у тебя и так, говорю, много, а он... - Подушка-то! Пуховая! - Известно - дело барское. - Оны только пухову и обожают. - Пожили сволочи! - Хера с два теперь поживут! - Теперь-то? Ка-ко-е! От подушек - липкий пух. В разбитые окна - студеный ветер. Запыхавшиеся бабы шныряли повсюду. Кто-то кого-то давил и лапал, шуткой волок в темный угол... Рыжий с проседью дядя, натуживаясь, тащил высокое трюмо, подпирал его снизу носком растрепанных чуней. Другой, тоже рыжий, сдирал с окон гипюровые занавески, бурые от времени и пыли. - Куда тебе их! - Мало ль куда... Это дело наша. Скотник, насквозь напитанный запахом навозной жижи, тот самый, что не довез своей тачки, а пошел смеяться с мужиками, когда мужики еще добродушно покуривали на крыльцах людской - вертел в руках терракотовую копию химеры: - Ванька, гляди-ка! - Чего? - Морда кака... Сошлись, сблизили головы, любопытно смотрели и щупали: - На кой он? - И рот раззянула! - Ведьма, небось. - Так, для баловства. Мелочь, - подсвечники, статуэтки, пепельницы, фотографии даже, - рассовали по карманам, у многих от этого карманы топырились будто картошкой набитые; белье и платье давно уж поделили нарасхват... И уже взялись за мебель - стулья, тумбочки, этажерки - таскали их вниз по неудобным винтовым лестницам, завязнув в узких проходах, кряхтели и матерились. Затоптанные мокрыми ногами полы густо устилали лужицы грязи, осколки стекла, клочья бумаги... Никита, не вынимая рук из карманов, переходил из комнаты в комнату, от одной кучки людей - к другой, поигрывал скулами, шумно сопел носом. - Ты-то что ж? - приставали к нему. - Ну его, - бурчал он, хмурясь, - мне бархата вашего не нужно. С фронту, с Москвы и то... И не выдержав, разрезал щеки огромной, косой улыбкой, - улыбался все шире, захлебывался: - Барахло - это что! Ты смотри - дом-то... земля-то... Россия вся... Наше! Революция, мать иху, святого Георгия Победоносца... - Го-го!.. Правильно!.. Лупи!.. Мать!.. - гремело и ухало в ответ: - Поместье-то... - Хер им! - Пожили сволочи, хватит с их... - Сколько лет, говорю, ждал - дал бог, дождался все-таки... А дом оголялся все больше. Многие, еще надеясь найти что-нибудь путное, рылись в гардеробах, бродили по дальним комнатушкам и чуланчикам, ворошили всяческий хлам - ржавые железные кувшины от рукомойников, пустые бутылки, выносные судна с отломанными сиденьями, щетки для паркета, - прихватывали и их. Кому-то посчастливилось: он нашел в неожиданном закоулке ящик ковров, набрал громадную охапку, прижимая ее к животу, старался пробраться к выходу, натыкался на людей... - Куда тебе такую количество? И счастливца пихнули плечом - и уже лежит он на полу, тщетно старается удержать пестрое, пушистое свое счастье... А ковры тащат в разные стороны, разворачивают - яркие, живые краски брызжут нетухнущими огнями... Ребятишки взялись за книги, на которые до сих пор никто не обращал внимания, - выбирали какие поприглядней, с золотом на переплетах, с картинками... На пыльном стекле шкапа нетронутыми остались росчерки - "конец, конец, конец"... - Эй, эй, гляди! - крикнул вдруг кто-то. - Чего те? - Сенька Михайлов и этот... Силантий с того конца, - амбар ломают! - Ну-у? - Где? - Что? - Амбар! - Бегем, братцы!.. Все сбитым вертлявым стадом пустились к лестницам... Теперь уже по двору, по всей усадьбе суетились поспешные, жадные, радостные - из дверей амбаров, сквозь толкучку и гам выскакивали мешки, с плужного сарая камнем отколачивали замок... Дом опустел. Ветер врывался в окна, заносил легонькие снежинки... Вместо недавнего, - на век, кажется, застывшего запаха затхлости, тленья и духов, напоминающих ладан и гвоздику, - пахло морозом, нафталином, овчинами. Только самое громоздкое осталось нетронутым. И еще книги - те, что не понравились ребятам. Неуклюжей грудой валялись они, а поверх, раззевая твердый как дерево переплет, щерилась своими шершавыми страницами книга, быть может единственная в России, и с заглавного листа лукаво поглядывал лукавый профиль, заточенный в круглый медальон, и не теперешний забавный шрифт выпукло выписывал: Письма Персидские творения господина Монтеские. 21. КОНЕЦ ТАУБИХИ Аким засмеялся, покрутил головой и шлепнул себя ладонью по колену: - Смехатура, ей-богу, да и только! Никита ничего не ответил. Он лежал на лавке, присунув к стене свою пухлую папаху, положив на пухлый козий мех голову, и слушал посапывая, изредка закрывая глаза. В избе было темновато. Подле печки сидел еще третий - дьячок, которого, в селе за ехидность, прозвали Язвой. Он пришел говорить о похоронах. - Сначала еще ничего, - продолжал Аким, - доехали мы до речки благополучно. Таубиха сидит, глазами хлопает, как эта самая, сова, а у Митрича, покойника-то, голова о кресла тукает... Ну, ладно, под'езжаем мы к реке - она хоть и замерзши с краю, а посередке вода все-таки. Я, конечно дело, встаю, и им говорю то же самое, а оны меня не желают слушать и сидят себе, хоть бы что... Заезжаем мы таким порядком на лед. Ничего, держит. Потом вдруг - бац! - Вода... Они как вско-чут! Ви-згу! - Будто девки, даром что от обех мохом разит... - Смокли, стало быть, - вставил дьячок, - до живого самого места дошло... Гм... - Какое до живого! Выше, - до п