Троллейбус подъезжает к гранд-отелю «Флора» с южной стороны города. Через открытое окно она видит немцев во внутреннем дворике, они слоняются без дела в отглаженной форме и начищенных сапогах – громогласные, самоуверенные и невыносимые, хлещущие пиво и дымящие сигарами в голодающем городе. Иногда среди них попадаются молоденькие римлянки с копной кудрявых волос до плеч – как раз такие нравятся этим мужчинам. Каждая хочет выглядеть привлекательной для немцев, но не слишком сильно. Ровно настолько, чтобы подыграть им, чтобы они чувствовали, что в мире, который они украли, все идет как по маслу, все именно так, как они хотят. Фашисты такие же, пусть и хотят разного, и поэтому эти две фракции не могут долго сосуществовать. Что-то должно сломаться.
Она осторожно смотрит на маленькие наручные часики, затем встает и исчезает в толпе пассажиров, собирающихся выйти. В городе и стране, где мало что меняется, троллейбус всегда приходит вовремя. Она начинает ритмично считать в уме. Она должна быть через улицу, как раз когда командир выйдет через вращающиеся золотые двери отеля.
Un-o… du-e…[5]
Она не боится. Нет места для страха.
Ot-to… no-ve…[6]
Она будет видеться только с Нино. Он поможет ей оставаться в безопасности. Он всегда приходил на помощь.
Do-di-ci, tre-di-ci…[7]
…и мотор.
Глава 1
Вечер премьеры для Вивьен прошел как во сне.
Опасения не сбылись, а запасные варианты, отработанные на репетициях, не понадобились. Зрители смеялись в нужных местах и плакали в финале. В том сезоне на лондонской сцене дали четыре представления единственной пьесы, написанной женщиной, сопровождаемые продолжительными аплодисментами даже после того, как тяжелый красный бархатный занавес опустился.
Вивьен все еще слышала рев толпы, стоя на втором этаже «Санвайза», книжного магазина в Блумсбери, который обеспечивал ее писательскую деятельность. Как крупный акционер, она каждый год получала от магазина небольшие дивиденды и несколько дней в неделю проводила за кассой. Она любила это время – неторопливую, не-уверен-даже-зачем-я-сюда-заглянул энергию по сравнению с шумом утренних клиентов, которые приходили с набором причудливых запросов. Табита Найт, их самая молодая сотрудница, была более искусна в общении с такими людьми благодаря своему невинному лицу и сдержанным манерам.
Было уже далеко за полночь, и рецензии на «Эмпиреи», вторую пьесу Вивьен, вскоре должны появиться в газетных киосках по всему Вест-Энду. Алек Макдоно, ее верный редактор, выскочил из дома во время вечеринки, чтобы прихватить стопку газет. Ее первая пьеса была поставлена двумя годами ранее, но не удостоилась должного внимания ни зрителей, ни критиков, однако премьерный показ приняли, несомненно, очень хорошо. Вивьен испытывала странную смесь предвкушения и страха, которая свойственна автору. Результаты многолетней работы теперь покоились в перепачканных чернилами руках горстки прожженных критиков.
Пока Вивьен стояла в углу, нервно потягивая бренди из хрустального бокала, сэр Альфред Джонатан Нокс наконец сделал свой ход:
– Как вы думаете, вы продолжите писать?
Вивьен повернулась к нему, удивленная фамильярностью его вопроса. Они познакомились накануне вечером: ее подруга Пегги Гуггенхайм расхваливала его филантропические усилия за кулисами, в то время как он был явно смущен.
– Я имею в виду… – Он прочистил горло, и она заметила, что его руки засунуты в карманы черного смокинга. – Я только хотел сказать, что если вы остепенитесь…
– О, я никогда не остепенюсь.
– Простите?
– Я могла бы выйти замуж – в конце концов, большинство женщин так и поступают, – но это не будет означать, что я остепенюсь.
За прошедшие годы Вивьен не раз разбивали сердце, но наблюдать за тем, как мужчина пытается сказать на эту тему хоть что-то связное, было особенно обескураживающе. На простом, но достаточно приятном лице сэра Альфреда замешательство быстро стало озабоченностью, и он, казалось, был готов сменить тактику. «Сейчас о детях заговорит», – с гримасой подумала она, но тут же пожалела об этом. В конце концов, он был прекрасным примером гражданского поведения, известным всей стране благодаря промышленным успехам и филантропической деятельности.
– Дети приезжают в Девон на выходные, чтобы покататься верхом, взять другие уроки и осмотреть окрестности. В течение многих лет мы – то есть я и моя покойная жена – делали все возможное, чтобы у них был дом, так сказать, собственное место, где они могли бы, э-э, остепениться.
Вивьен невольно рассмеялась про себя, услышав, что он снова употребил это слово. В то же время она чувствовала себя ужасно. Ей следовало бы рассмотреть такого кандидата, как сэр Альфред, такого щедрого, милосердного и стремящегося угодить. Почему его доброта так раздражает ее? Она склоняется к тому, что его доброта – своего рода маска, призванная отвлечь внимание от его настоящих желаний. Конечно, он хотел помочь детям, находящимся на его попечении, но он также хотел, чтобы люди вспоминали об этой щедрости, когда думали о нем: иначе зачем бы ему так говорить? Больше всего на свете он хотел, чтобы о нем думали. Ему явно нужна была другая жена. Но если Вивьен когда-нибудь выйдет замуж за такого человека, как сэр Альфред, ей, несомненно, придется продолжать писать, учитывая ограниченный круг общения.
Послышались шаги Алека, поднимающегося по лестнице. Он достиг лестничной площадки, и Вивьен, стоя на другом конце комнаты, сразу заметила выражение разочарования и тихой паники на его лице.
– О боже, – пробормотала она, в то время как ее наставница, леди Браунинг, подошла, чтобы взять у застывшего в дверях Алека газету.
Все женщины – а по второму этажу книжного магазина, как обычно, слонялись в основном женщины – наблюдали, как леди Браунинг опытной рукой открыла «Дейли Мейл» на нужной странице, а затем беззвучно проговаривала слова, шевеля губами.
– Невыносимые зануды! – Она отбросила газету и сердито ткнула пальцем в Алека, который беспомощно пожал плечами, как самый близкий к ней представитель мужского пола. Несколько других присутствующих мужчин уже предчувствовали надвигающуюся опасность и готовились к отступлению, но из-за позднего часа и джентльменского долга перед спутницами оказались в ловушке.
– Я не хочу это читать, – снова пробормотала Вивьен, в то время как Пегги Гуггенхайм подошла, чтобы забрать газету. Давний покровитель магазина, знаменитый коллекционер произведений искусства, она прибыла в тот день из Венеции как раз к премьере Вивьен и рождественскому светскому сезону. – Нет, подожди. – Вивьен опустила взгляд на свои дрожащие руки, и ее длинные темные волосы упали на лицо, словно занавес. – Прочти мне.
– «В „Эмпиреях“ изображена группа крестьянок, которые сами защищают себя во время войны и попадают в утопическое общество, которое они упорно отказываются разрушать. Это подчеркивает их политические взгляды. Представления мисс Лоури о счастливом финале, возможно, и оставляют желать лучшего, но, к сожалению, являются единственным положительным аспектом этой грубой и сырой работы второкурсницы».
– Предполагается, что в пьесе не должно быть счастливого финала. – Снова взглянув на Пегги, Вивьен раздраженно закатила глаза. – И это должна быть абстракция.
– Грубая, скажите на милость, – практически выплюнула Гуггенхайм, массивные серьги в стиле Колдера яростно закачались в ее ушах. – Если бы ты была мужчиной, они назвали бы пьесу прогрессивной.
– А что говорит Спенсер? – Леди Браунинг, более известная как писательница Дафна Дюморье, задала этот вопрос, имея в виду своего и Вивьен агента.
– Кажется, в этот раз он буквально сказал следующее: «Делай или умри». – Вивьен плюхнулась в одно из больших кресел у камина, который согревал галерею, а Пегги Гуггенхайм села в такое же кресло рядом. – И, как ты знаешь, он не из тех, кто говорит абстрактно.
Табита Найт бесшумно вошла в комнату с чайником на серебряном подносе и быстро оглядела грустные лица присутствующих. У нее были изысканные манеры, художественный вкус и некоторый интерес к книгам. Мать Табиты, отчаявшаяся из-за того, что ее дочь не интересуется ничем, кроме искусства, предложила ей работу продавца-консультанта в Лондоне, чтобы «выбить ерунду из головы». Табита, однако, чувствовала себя счастливее всего в одиночестве в галерее на втором этаже, где было выставлено несколько бесценных экспонатов из личной коллекции Пегги Гуггенхайм. Большую часть того вечера Табита размышляла о последней находке Гуггенхайм, которую на время предоставила магазину, – «Курящий парень» Люсьена Фрейда. Вивьен случайно услышала, как молодая женщина прокомментировала эффектность портрета из-за отсутствия контекста, и Гуггенхайм ответила, что частью зарождающегося гения Фрейда является то, как он отделил тело от души. Вивьен слушала с любопытством, потому что, когда она посмотрела на картину, все, что она увидела, – это плавающую голову.
– Поезжай в Италию, – сказала Гуггенхайм сидевшей рядом Вивьен, описывая круги в воздухе мундштуком. – Мой друг Дуглас Кертис едет туда, подальше от этого дурацкого маккартизма и «охоты на ведьм». У него контракт на режиссуру двух картин и незаконченный сценарий.
– Тогда они просто скажут, что я решила сбежать. – Именно так Вивьен всегда отзывалась о лондонских театральных критиках, вездесущих «они», о которых предупреждали ее наставница Дюморье и другие писатели.
– В Италию едут не для того, чтобы убежать от прошлого, а чтобы обрести его, – ответила Пегги, подмигнув. Гуггенхайм все делала с размахом – от костюмированных вечеринок и огромных абстрактных сережек до пожизненной вражды с теми, кто переходил ей дорогу.