— Где Иван? — спросил Степан Васильевич поздоровавшись.
— Не знаю, Степа. Ушел куда-то.
— Ну вот… Ведь говорил я, чтобы ждал. Где его теперь искать?
В комнату вошел дед.
— Отец, где Ваня?
— На станцию ушел, беженцев провожать.
— Ага! Ну я там его и найду, — успокоился Степан Васильевич. — Подожди, Аня, не хлопочи. Я тороплюсь.
Он сел и, внимательно разглядывая свои грязные руки, с трудом подбирая нужные фразы, медленно сказал:
— Ухожу я… Может быть, не скоро увидимся. Вы здесь с отцом остаетесь. Ванюшку я на паровоз возьму, пускай возле меня… Неизвестно, как тут будет.
Искоса взглянул на жену. Она стояла прислонившись к буфету, бледная, но спокойная. Степан Васильевич знал, что это спокойствие внешнее, а душа у нее рвется на части. Эта женщина умела сдерживать себя, и даже в самые трудные минуты ему не приходилось видеть слез в глазах жены. Степан Васильевич вытащил из кармана пачку денег, положил на стол и посмотрел на часы.
— Это получка. Возьми все, а себе я достану… Времени у меня только полчаса. Десять минут уже прошло. Надо прощаться.
Он встал. Анна Алексеевна подошла и положила руки на плечи мужа.
— Ну что ж… Прощай, Степа, — с трудом, но отчетливо выговорила она. — Не ждали, не гадали… — голос ее дрогнул и задрожал. — Верю, что увидимся. Об нас не тревожься — не пропадем.
— Ничего, ничего, Анюта. Ты у меня молодец. Держись крепче. Горе в народе такое — глазом не окинешь.
— Это верно, — вполголоса подтвердил дед.
Анна уже успела взять себя в руки. Она попрощалась как обычно, словно провожая мужа в очередной рейс, и только когда хлопнула дверь и мимо окон промелькнула его тень, Анна покачнулась.
Шатаясь и цепляясь руками за стулья и стены, она с трудом добрела до кровати и повалилась почти без чувств.
Дед, проводив сына, вернулся в комнату и сел у изголовья ее постели.
— Худо, Анна? Может, воды принести?
Она медленно повернула голову и еле слышно прошептала:
— Спасибо, дедушка. Отойдет сейчас. Сердце чего-то захлестнуло и голову ломит.
Толпа на станции сильно поредела, но Вани нигде не было видно. Знакомые, которых спрашивал Степан Васильевич, отвечали, что мальчик недавно был тут.
Время истекало. Машинист уже потерял всякую надежду, когда заметил Машу Ермакову с двумя подругами.
— Девчата, вы не видели моего Ванюшку?
— Он пошел в город, — ответила Маша. — Скоро должен прийти.
— Скажите ему, девочки, что я приехал… Чтобы он сейчас же шел к паровозу. Вон, видите, на третьем запасном стоит?
— Хорошо.
— Обязательно скажите. Очень я вас прошу, — умоляюще попросил он.
— Конечно, скажем. Не беспокойтесь, Степан Васильевич.
Перепрыгивая через рельсы, побежал машинист к своему паровозу. Его уже ждали. Путевка была готова и истекало время стоянки. Степан Васильевич еще несколько минут затягивал отправление. Паровоз шипел, пускал клубы дыма и пара, но не трогался с места. Главный два раза нетерпеливо давал свистки и, наконец, пошел к паровозу.
— Ты чего тянешь? Ни тпру, ни ну!
— Сейчас поедем, — буркнул в ответ Степан Васильевич.
— Давай трогай. Загонят за сборным.
— Не загонят. Я наверстаю.
Степан Васильевич взглянул на часы. Тянуть больше было нельзя. Последний раз тоскливо посмотрел он на платформу, где в наступивших сумерках копошился народ. Не отделилась ли от них одинокая фигурка мальчика и не бежит ли она к паровозу? Нет. Никого.
С большим пакетом подходил Ваня к станции, когда какой-то паровоз протяжно, тоскливо загудел, словно прощаясь с родным городом. У мальчика ёкнуло сердце: «Это отец!» Он прибавил шагу. У дверей вокзала его поджидала Маша.
— Ваня, твой папа здесь. Велел тебе бежать к паровозу…
Дальнейшее мальчик не слышал. Сунул пакет в руки Ермаковой и бросился на платформу.
Поздно. Сигнальный огонек последнего вагона был уже далеко.
Немцы
Всё следующее утро, после отъезда отца, Ваня ходил грустный и расстроенный. С одной стороны, как будто и хорошо, что он остался с матерью и дедом в родном домике. С другой стороны, было жаль отца. Увидит ли он его?
Дед с утра отправился в монастырский сад. Когда Ваня понес ему обед, то обратил внимание на какую-то особенную тишину в городе. Прохожие почти не встречались. Окна, несмотря на жару, были закрыты. Радио молчало, и только в стороне станции чувствовалось оживление. Поезда проходили один за другим, через каждые полчаса.
Дед накладывал на яблони липкие пояса, чтобы на деревья не лазали муравьи и другие насекомые. Ему помогали двое кружковцев из старших классов.
Один из них, Володя Журавлев, долговязый, худой, в больших очках, славился в школе, как самый начитанный и самый застенчивый парень. Ходил он прямо, почти не сгибая колен, и в младших классах его дразнили «Вова не сломайся». В кружок он вступил не сразу, а долго расспрашивал мичуринцев о цели кружка. Но когда наконец решился и пришел на занятия, то стал самым аккуратным учеником Василия Лукича.
Старик к нему чувствовал особую симпатию за трудолюбие.
Володя всегда приходил первым и уходил последним.
Второй была Аля Горелова, полная, неповоротливая, любопытная и очень смешливая девочка. Аля с Вовой жили на одной улице, и поэтому их часто видели вместе. Ваня присоединился к работающим.
— Аля, что ты делаешь? — испуганно спросил Ваня, останавливаясь около работающей девушки.
— А что? Разве не так?
— Ты же яблоню испортила. Она теперь засохнет.
— А что я сделала?
— Ай-яй-яй!
— Ты скажи, Ваня… Я же первый раз… — начала она виновато оправдываться. — Как Василий Лукич сказал… Может быть, я не поняла?
Видя, что девушка всерьез испугалась, Ваня не выдержал и засмеялся.
— Я пошутил. Работай, работай. Я хотел тебя испытать.
— Ну и что? Испытал? — улыбаясь, спросила она.
— Испытал. Делаешь, а сама не знаешь, чего делаешь. Зачем ты мажешь?
— Извините, пожалуйста. Знаю. Чтобы всякие букашки не ползали. Они полезут наверх и прилипнут.
— Ну, правильно… — снисходительно сказал «садовод» и направился к деду.
Когда старик заканчивал обед, в сад прибежал запыхавшийся, весь в пыли Гриша Трубач.
— Василий Лукич, что на шоссе делается! Красная Армия идет… С пушками, на машинах, пешком, лошадей, повозок… не сосчитать.
— Куда идет? — спросил дед.
— Сюда, — показал Гриша рукой на восток.
— Раненых везут и сами идут перевязанные, — торопливо рассказывал Трубач. — На шоссе места нехватает. И беженцы на телегах. А скота сколько гонят!.. И вдруг над ними самолет пролетел, немецкий. И стрелял из пулемета прямо по беженцам…
Ребята бросили работу и с волнением слушали Гришу.
— Начали тут по самолету стрелять и прогнали его. А народ опять пошел и пошел…
Дед опустил голову на грудь. Ваня боялся поверить этой ужасной правде. Шоссе было совсем рядом… Значит…
— Ну, ладно, ребята, — сказал дед поднимаясь. — Будет срок, мы заставим повернуть немцев в обратную сторону. За всё кровью своей заплатят. А нам держаться надо.
Спокойный тон и уверенные слова деда успокаивали ребят. Они верили деду. И все-таки сердце мальчиков больно сжималось. Им хотелось быть там, где гремели пушки, где сражались с врагом.
— Нам и здесь работы хватит, — угадывая их мысли, сказал дед.
Неожиданно вдали загудел мотор. Гул быстро нарастал, и над их головами низко пролетели два самолета.
Баня успел разглядеть желтые кресты на крыльях, похожие на пауков.
— Дед, немцы! — крикнул он.
Самолеты окрылись, и скоро до них донеслись глухие удары взрывов. Кружковцы собрались около учители.
— Надо кончать работу. Никак бомбы кидает, — сказал парик, прислушиваясь к взрывам.
— Василий Лукич, а как завтра?
— Завтра? Завтра посмотрим…
Взрывы были слышны со стороны станции, и ребята быстро зашагали туда. В том же направлении спешили многие жители города.
Выйдя на улицу, ведущую к станции, ребята увидели столб дыма.
— Пожар! — сказал Трубач и побежал.
Скоро под ногами захрустели стекла.
— Ваня, смотри: от сотрясения лопнули, — сказал он на бегу.
В домах, расположенных около станции, вылетели все стекла.
Из четырех сброшенных бомб одна попала в состав с фуражом, остальные разорвались в стороне, на пустыре, и никаких повреждений не причинили.
Сено горело ярким пламенем, и к горящему вагону нельзя было подступиться.
На путях распоряжался Ванин сосед Петр Захарович. Он размахивал руками и что-то кричал.
По соседней колее, за горевшим вагоном, пришел маневренный паровоз. Головные вагоны увели вперед, затем сцепили вместе с задними, и поезд ушел. На путях, против станции, остались сошедшие с рельс и развороченные бомбой два горевших вагона.
— Теперь точка! Станция закрыта! — громко сказал Петр Захарович, подходя к собравшимся.
Ваня вернулся домой, когда уже стемнело. Мать сидела за столом, а дед молча ходил по комнате из угла в угол, по временам вытаскивая табакерку.
— Что на станции, Ваня? — спросил он у внука.
Волнуясь, сбивчиво мальчик рассказал обо всем, что видел.
Старик внимательно слушал Ваню и покрякивал от обиды и горечи.
— Ничего, ничего, — сказал он, когда Ваня замолчал. — Всё в счет пойдет. За всё рассчитаются. А нас с земли не сгонишь.
— Выдержим, — согласилась мать. — Я только за Ваню беспокоюсь.
В эту ночь мало кто спал в городе. Война вплотную подошла к улицам и домам. Ее дыхание и страшную опасность, нависшую над родной страной, почувствовали все.
На следующее утро большинство горожан, словно сговорившись, вышли с лопатами на свои огороды и принялись рыть убежища, а те, кто успел выкопать раньше, начали их оборудовать.
Бумажные полоски на окнах домов, наспех наклеенные в начале войны, переклеили более тщательно.
Каждая улица выставила дополнительных дежурных, на всех перекрестках повесили сигналы химической и воздушной тревоги.