За окном вытянулся на двадцать футов низкий берег озера. В сумерках озеро выглядело белесым на фоне желто-черных силуэтов неказистых деревьев на другом берегу. Последние отблески света коснулись дальней оконечности озера, очертив фигуры двоих стоявших возле него мужчин, чьи голоса звучали приглушенно.
Один из них был пухлым коротышкой с сигарой, а второй – высоким молодым человеком в очках и с весьма изысканной манерой выражаться.
– Смотрите, – говорил толстяк. – Эта большая сцена в конце битвы при Ватерлоо…
– Да, мистер Эронсон.
– Эта большая сцена, – развивал свою мысль толстяк, – где герцог Веллингтон умирает в момент триумфа…
– Но герцог Веллингтон не умер в момент триумфа, мистер Эронсон.
– Не умер?
– Нет, мистер Эронсон. Битва при Ватерлоо состоялась в 1815 году. Герцог Веллингтон умер лишь в 1852 году.
Толстяк звонко хлопнул себя по лбу:
– Боже, вы правы. Вы совершенно и безоговорочно правы. Я вспомнил. Я имел в виду другого человека. Ну, вы знаете – того, что носил шляпу, сдвигая на лоб, а не набок.
– Вы имеете в виду лорда Нельсона[24], мистер Эронсон?
– Вот. Нельсон. Он умер в момент триумфа, не так ли?
– Да, мистер Эронсон.
– Так я и думал. Значит, тогда нам нужно изменить картину.
– Да, мистер Эронсон.
– И у меня есть идея получше. Боже мой, это гениально! Смотрите: он не умрет. Все подумают, что он умрет, понимаете? Он будет лежать на походной кровати, и зрители подумают, что он точно концы отдаст. И тут – в этом-то вся и соль, понимаете? – его жизнь спасет американский хирург.
– Но мистер Эронсон…
– Я размышлял над этой картиной, знаете ли. Она слишком английская – вот в чем беда. Мы должны помнить об Ошкоше и Пеории[25].
– Правильно ли я понимаю, мистер Эронсон, что вы хотите, чтобы жизнь герцога Веллингтона спас американский хирург из Ошкоша или Пеории?
– Нет, нет, нет, вы совсем неправильно понимаете. Дело обстоит так. Герцогиня Ричмонд…
Уильям Картрайт, который, как правило, упивался этими беседами, почти не обратил внимания на сей диалог. Сомнительно, что он вообще его слышал. Глубоко затянувшись трубкой в форме черепа, он закрыл окно. Затем задернул шторы из тонкой черной ткани. Они предназначались для светомаскировки в случае воздушного нападения, однако от света защищали слабо, если оставались открытыми тяжелые занавески, которые Картрайт также задернул. Другое окно он тоже герметично закрыл и плотно зашторил. Потом на ощупь вернулся к столу и зажег свет.
Теперь Тилли предстала как миловидная толстушка с явно обесцвеченными волосами. Хотя в ее глазах сохранялась то ли озабоченность, то ли беспокойство, казалось, что ее ум освободился от давившего на него бремени.
– А почему вы так изумлены? – пожурила она, затягиваясь сигаретой. – Уж мне-то поверьте, Билл. Это факт.
– Это факт, – повторил Картрайт, – в котором я совершенно не убежден. Откуда вы знаете? Она вам что, сама рассказала?
– Тсс! Нет! Она бы убила меня, если бы только подумала, что я об этом говорю. Однако именно такие чувства она и испытывает. Исключая, конечно, те моменты, когда она получает письма из дому: тогда она изо всех сил заставляет себя думать, что терпеть вас не может.
– Почему? Ее родня против меня?
– Нет. В этом-то и беда – родня за вас. Вы ведь с ними знакомы, не правда ли?
Картрайт удивленно уставился на нее:
– Насколько я знаю, я никогда в жизни не встречался ни с одним ее родственником.
– Однако вы, должно быть, все-таки где-то с ними познакомились. Ее отец – священник, поэтому лгать вряд ли станет, верно? – Тилли вздохнула, и ее лицо приобрело кислое выражение. – Как бы то ни было, я желаю вам удачи. Моника – милая девушка. Сладкий голосок, распахнутые глаза, вся такая смущенная и трепетная. Будь я мужчиной, именно за такой девушкой я бы и приударила.
Картрайт опустился на стул с зажатой в зубах трубкой. Он поставил локти на столешницу и обхватил голову руками. Если подходить к вопросу философски, он был просто растерян. Его состояние было таким, при котором так настойчиво рекомендуют «Боврил»[26]. В любое другое время он был бы немало удивлен тем избитым фразам, что слетали с его языка.
– Какой странный мир, Тилли.
– Это точно. Но что вы собираетесь делать?
– Делать?
– Да, делать! Я знаю, что́ вам следует делать, Билл Картрайт. Прислушайтесь к моему совету: зайдите туда прямо сейчас и заключите ее в объятия.
– Даже так?
– Конечно. Поведите себя с ней как первобытный мужчина. – Тилли говорила очень пылко, широко распахнув глаза. – Но предупреждаю вас, голубчик: предварительно вам нужно сделать одну вещь – сбрейте эти кущи.
– Какие кущи?
– Эти. Я о вашей бороде, – прошелестела Тилли с ноткой нетерпения. Выпустив дым и нервно поведя плечами, она затушила сигарету в пепельнице. – Иначе она просто влепит вам пощечину. Разве вы не понимаете, в самом деле? Вы думаете, что хоть какой-то женщине понравится, если ее заключит в объятия клубок конского волоса, которым набивают матрасы?
На Тилли снизошло вдохновение. Она всегда смотрела на окружающий мир, будто через видоискатель кинокамеры, и вся жизнь представлялась ей одним большим кассовым фильмом. Она нависла над Картрайтом:
– Тсс! Послушайте. У меня в кабинете есть маникюрные ножницы. Я потихоньку проскользну туда, возьму их и проскользну обратно. Вы покороче острижете бороду ножницами и сбреете ее в гардеробной. Я знаю, что принадлежности для бритья у вас здесь, поскольку вы остались ночевать на этом диване, когда забыли фонарик. Прочь кущи – и вы в порядке. Вы просто зайдете в соседний кабинет и… – Она победно простерла руку в сторону двери.
– Вы хотите, чтобы я…
– Тсс!
– Хорошо, хорошо. Но уже поздно, Тилли. Она вот-вот уйдет.
– Нет, не уйдет. Она полна вдохновения и ревностности. У нее там бутылка молока и какое-то печенье. Она говорила, что останется работать до ночи. Кроме того… – Тилли осеклась. Еще шире раскрыв глаза, она изучала его лицо. – Билл Картрайт, где ваше мужество? Что с вами? С тех пор как я здесь, вы не проронили ни одного длинного слова. Вы, как сом, зарылись в ил и страдаете. По-моему, вы просто БОИТЕСЬ.
– Тсс! – шикнул Картрайт.
– А что, не боитесь?
– Конечно нет, – ответил он, постаравшись вложить в эти слова всю искренность, на которую был способен. – Если вы будете так любезны и сомкнете ваши изящные губки на пять секунд, чтобы я мог хоть слово вставить, я постараюсь объяснить мою позицию по данному вопросу.
– Вот это другое дело, – громко восхитилась Тилли. – Говорите, голубчик. Я вас слушаю.
Картрайт положил трубку в пепельницу.
– Во-первых, Тилли, давайте условимся: взволнован не я. По крайней мере, не до такой степени. Взволнованы вы.
– Я?
– Да. Мне бы хотелось узнать причину, по которой в вас вдруг проснулась сваха. Не то чтобы я не был вам благодарен. Но зачем это вам? Что вы задумали?
– Хорошо, вы сами спросили, – выдохнула Тилли. Некоторое время она молча сидела в свете висящей над столом лампы. В этот момент она выглядела так, будто сложилась в гармошку и кто-то зарисовал ее в перспективе. Она крепко сжала свои пухлые ручки и стала крутить на пальце большое обручальное кольцо, оно отзывалось ярким блеском. – Причина в том, что Моника – хорошая девушка, – продолжила Тилли. – И если о ней не позаботитесь вы, то этого не сделает никто. Она напугана, Билл.
– Напугана? Но почему?
– Потому что, – ответила Тилли, глядя ему прямо в глаза, – кто-то собирается убить ее, и, возможно, даже сегодня вечером.
Глава седьмаяУжасающее предназначение шторы
Ну вот опять.
Значит, он низложенный пророк? Разжалованный паникер, над которым смеялись как Хэкетт, так и Фиск? В голове Картрайта разом всплыли все гипотезы, потерявшие свою значимость перед угрозой надвигающейся войны: улики, на которые никто не хотел обращать внимания, и теории, к которым никто не хотел прислушиваться. Он вспомнил свой разговор с главным инспектором Хамфри Мастерсом, состоявшийся в Лондоне две недели назад. Он вспомнил, как Мастерс мягко убеждал его, что речь, скорее всего, идет о розыгрыше, – мол, беспокоить сэра Генри Мерривейла по этому вопросу в такое время было бы преступно, и своими письмами он лишь застопорит работу и без того перегруженной почты.
Однако в нижнем ящике стола Картрайта лежали доказательства.
– Откуда вам это известно? – спросил он голосом, который прозвучал так громко, что, казалось, со стен кабинета осыплются белила.
– Тсс! По крайней мере, я так думаю.
– И все же откуда вам это известно?
– Анонимные письма. За прошедшую неделю она получила два таких письма. А вполне вероятно, и больше.
Картрайт крепко сжал предплечье Тилли и провел ее в гардеробную в противоположном конце кабинета. Гардеробная представляла собой более-менее просторный отсек, устроенный в одном из углов помещения. Там имелось окошко, которое можно было не занавешивать особой «военной» шторой, так как оно было закрашено черной краской. В гардеробной царил полный кавардак, поскольку Картрайт, как и Тилли, варил здесь кофе, чтобы творчески подзарядиться. Однако сейчас было не время для оправданий за беспорядок. Картрайт закрыл дверь и зажег свет.
– Так, – сказал он, – теперь перестаньте шептать и расскажите мне все.
Казалось, что даже Тилли испугалась его напористости. Однако линия ее рта была жесткой.
– Прочтите. Читайте, читайте.
Она сунула руку в карман жакета и извлекла оттуда сложенный вдвое розоватый лист бумаги для заметок – сродни той, что продают в магазинах сети «Вулворт», и ткнула им под нос Картрайту. На листе было несколько строк, написанных темно-синими чернилами: