Первый получивший рукопись издатель отозвался о ней в следующем ключе:
– Шампанское ведрами. Бриллианты горстями. Никто ни на чем не ездит, если это не «роллс-ройс». А любовные похождения – Моисей в страданиях! Этот капитан Ройс – главный герой – сущий дьявол. Я, однако, полагаю, что автору не следовало бы отправлять его на охоту на тигров в Африку. Но…
– Что «но»? – поинтересовался его компаньон.
– Во-первых, эта девица недурно пишет. И скоро она это поймет. Во-вторых, зачем нам, чтобы она это понимала? Эта книга – бомба. Сон наяву для любого. Библиотеки за нее глотку перегрызут, не будь я тем, кто открывает таланты!
И он оказался прав.
Моника писала книгу со страстью, перенося на бумагу все, что когда-либо будоражило ее фантазию. Не то чтобы она не любила Ист-Ройстед или миллион маленьких обязанностей дочери духовного лица. Однако временами ей становилось от них настолько тоскливо, что слезы буквально катились у нее из глаз. Иногда, размышляя о своем существовании, она беспомощно потрясала кулачками в воздухе и ревела:
– Брр!
Не делало жизнь Моники слаще и присутствие ее тетки, Флосси Стэнтон, одной из тех жизнерадостных «чувствительных» дам, что наводят на крамольные мысли похлеще любого тирана. Поэтому в свете настольной лампы Моника давала волю своему воображению. В своей героине Еве Д’Обрэй она воплотила grande amoureuse[1], чье мастерство по достоинству оценила бы даже такая троица, как Клеопатра, Елена Прекрасная и Лукреция Борджиа.
Моника – что важно упомянуть – старалась все сохранить в тайне: книга в конечном счете вышла под псевдонимом. В доме никто бы даже не догадался, что она корпит над литературным трудом, если бы тетка, имевшая привычку рыться в вещах Моники примерно раз в две недели, не обнаружила в выдвижном ящике ее туалетного столика объемистую рукопись.
Но и тогда семья не потеряла покоя, поскольку никто не взял на себя труда разобраться, что же она там такое сочиняет. Моника, испытывая одновременно жгучий стыд и неподдельную гордость, объявила, что она пишет книгу. Заявление это эффекта не произвело. С не поддающейся расшифровке улыбкой тетка промолвила:
– Вот оно что, дорогуша? – И тут же поменяла тему разговора, несколько вымученным тоном поинтересовавшись, выкроила ли Моника в своем плотном писательском графике немного времени, чтобы заказать ежедневную порцию овощей у зеленщика.
Первым ударом грома явилось письмо о принятии романа к публикации и самый настоящий платежный чек от издательства. В комнате для завтраков в приходе Святого Иуды повисла гробовая тишина. Рука славного викария Стэнтона, державшая кофейник, застыла в воздухе и так бы и не опустилась, если бы прислуга, не в силах более наблюдать сию сцену, не забрала кофейник у хозяина дома. Мисс Флосси Стэнтон испытала самые разнообразные эмоции, но платежный чек убедил ее.
Вслед за этим мисс Стэнтон водрузила на голову шляпку и пошла хвастаться по соседям.
В этом-то и заключался грех мисс Флосси: без всякой задней мысли она болтала языком напропалую, буквально загружая людей информацией. Ей даже не пришло в голову полюбопытствовать, о чем, собственно, книга. То, что она окрестила «Моникиной книжицей» и «такой занимательной вещицей», изначально носило название «Ева Д’Обрэй», которое у мисс Стэнтон непонятно почему ассоциировалось с миссис Гаскелл[2] и казалось ей довольно милым. Даже когда полгода спустя книга вышла из печати, она так и не удосужилась ее прочесть.
А вот общество Ист-Ройстеда, собиравшееся за чаем, книгу прочло. Оно пребывало в ожидании. И как-то в июле, в черную пятницу, приглашенная на чай супругой полковника Грэнби мисс Стэнтон высказалась на тему того, что, по слухам, сюжет книги просто замечателен и ее, мол, гложет любопытство, о чем же именно там идет речь. И вот тогда-то «чайное» общество – дрожа от потаенной радости – в едином порыве ее любопытство удовлетворило.
И тут началось настоящее светопреставление.
Вернувшись в приход, мисс Стэнтон ворвалась в кабинет своего брата, подобно торнадо, на последнем издыхании и обрушилась на диван. Каноник Стэнтон безропотно отложил ручку.
– Джеймс, – заговорила мисс Стэнтон голосом агента политической полиции, допрашивающего гангстера в свете мощных ламп, – ты читал эту книгу?
Родственники творца обладают до боли прозаическим умом.
Таким образом Моника Стэнтон обрела репутацию распутной женщины.
Это не означает, что ее репутация стала сродни репутации Евы Д’Обрэй в ее произведении. В конце концов, обитатели Ист-Ройстеда знали ее всю жизнь и прекрасно понимали, что поле ее деятельности – начать хотя бы с него – ограниченнее, чем у Евы Д’Обрэй. Уличить Монику в том, что она продала свою честь за бриллиантовое ожерелье стоимостью двадцать тысяч фунтов, нельзя было просто потому, что в Ист-Ройстеде ни у кого не было бриллиантового ожерелья стоимостью двадцать тысяч фунтов. Нельзя было уличить ее и в том, что она совершала средиземноморские круизы с итальянским графом, поскольку всем было известно, что Стэнтоны проводили отпуск в Борнмуте[3].
Ист-Ройстед считал, что должен оставаться справедливым в суждениях.
Но на этом все и заканчивалось: даже те, кто допускал, что большей частью произведение Моники – это плод воображения, все же демонстрировали трогательную веру в искренность литераторов и приводили аргументы насчет того, что никто бы не смог написать целую книгу, не имея хотя бы элементарного понятия о ее основной теме.
Более того, Моника была известна как «тихоня», что делало все еще более запутанным.
В первые несколько недель в доме викария царил хаос. Отчаянный плач мисс Стэнтон состоял из трех песен: а) как им пережить позор; б) как ее племянница могла написать нечто подобное и в) как ее племянница прознала о таких вещах, чтобы о них написать.
Последняя песнь представлялась наиболее важной. Мисс Стэнтон размышляла об этом до посинения.
Не то чтобы она выясняла с Моникой отношения: она требовала подробностей, но потом, заливаясь краской, поднимала руку и отказывалась их слушать. Когда Моника в полнейшем отчаянии умоляла тетку объяснить, что именно та имеет в виду, мисс Стэнтон отвечала, четко и угрожающе скандируя слова: «Ты знаешь», – и вылетала из комнаты, чтобы выяснять отношения с братом, а не с племянницей.
Мисс Стэнтон желала знать, кто тот мужчина. Она собирала слухи о живших в округе молодых людях. В итоге она чуть не свела с ума каноника – и именно в последнем Моника, сама того не ожидая, нашла союзника.
Мисс Стэнтон в смятении смотрела на брата.
– Джеймс, я не могу тебя понять. Христа ради, неужели ты действительно смиришься с этими непотребствами?
– С какими непотребствами? – сказал каноник.
– Ну, с этой ужасной книгой, естественно.
– Книгу, дорогая, вряд ли можно определить как непотребства.
– Джеймс, ты способен вывести из себя кого угодно! Тебе прекрасно известно, о чем я. Эта отвратительная книга…
– Она слегка наивна, должен признать. И не совсем благоразумна. Однако, честно говоря, она довольно увлекательна…
– Джеймс, ты меня возмущаешь!
– Дорогая Флосси, – сказал каноник несколько жестко, – не заставляй меня опускаться до грубости и просить тебя оставить меня в покое! По-моему, ты путаешь художественную литературу с автобиографией. Недавно мы с тобой познакомились с мистером Уильямом Картрайтом, который пишет детективы. Насколько я помню, он произвел на тебя вполне положительное впечатление. Ты ведь не станешь на полном серьезе утверждать, что мистер Картрайт в качестве хобби режет людям глотки?
Мисс Стэнтон ухватилась за соломинку – было похоже, что каноник коснулся темы, которая и являлась источником ее печалей.
– Если бы… – взвыла она, – если бы Моника написала достойный детективный роман!
Последнее замечание заслуживает включения в список исторических реплик, ведущих к семейным передрягам.
Любой, у кого есть мало-мальский опыт семейной жизни, засвидетельствует, что, когда хозяйка дома обретет ремарку или реплику, которая покажется ей удачной, она никогда от нее не отлипнет. Она примерзнет к ней намертво. Членам семьи придется выслушивать ее с десяток раз в день. Постепенно эта фраза проникнет в их нутро: она станет их хронической болезнью, и они будут собирать волю в кулак каждый раз при виде того, как хозяйка дома открывает рот.
Начнем с того, что Моника Стэнтон не имела никаких предубеждений в отношении такого развлекательного жанра, как детективный роман. Ей было от него ни жарко ни холодно. Сама она прочла парочку подобных произведений, и они показались ей несколько притянутыми за уши и глуповатыми, хоть и, безусловно, приемлемыми для поклонников данной литературы.
Однако к тому моменту, когда ее тетка наконец выбилась из сил, Моника пребывала в таком взвинченном состоянии, что прокляла тот день, когда родился сэр Артур Конан Дойль. Она испытывала неописуемую, нерациональную ярость. Что касается мистера Уильяма Картрайта – чье имя мисс Флосси Стэнтон с изуверской непосредственностью умудрялась вклинивать в беседу на любую тему – от пудинга из тапиоки до Адольфа Гитлера, – у Моники появилось желание отравить мистера Картрайта кураре и станцевать на его могиле.
Пребывая в смятении от всей этой суматохи вокруг «Желания», Моника все же сохраняла внешнюю непреклонность, хотя в душе она трепетала от страха. Сомнения одолевали ее задолго до того, как разразилась буря. Первое угрызение совести она испытала, когда изначальная волна литературного вдохновения схлынула и Моника осознала, чтó она написала. Второе угрызение совести пришлось на тот момент, когда она ознакомилась с корректурой и ее покорежило. В дальнейшем угрызения совести преследовали ее постоянно.
Однако она была не столько обеспокоена, сколько озадачена и разгневана.