Где-то через год Врангель издал приказ о создании Русского Обще-Воинского Союза. Штабс-капитан не понял весьма прозрачного намека, когда же последовало недвусмысленное приглашение, отказался, напомнив, что уволен из армии еще весной 1921 года – по милости все того же Кутепова. Обвинение в трусости и дезертирстве выслушал спокойно, дуэлировать не пожелал – и вскоре объявился в Берлине, где был принят в Корпус Императорской Армии и Флота при Блюстителе Престола великом князе Кирилле Владимировиче. Вначале числился офицером по поручениям при генерале Обручеве, а затем уехал на Дальний Восток.
В Париж Родион Гравицкий уже не вернулся. Туда приехал Ричард Грай, подданный Алеппо, французского протектората на севере еще не родившейся Сирии. Нелепо выглядевший паспорт с арабскими буквами-муравьями ни к чему не обязывал, зато открывал все двери – в отличие от своего «нансеновского» собрата. В порт, куда в последнюю среду месяца заходила «Текора», требовалась специальная французская виза. Ричард Грай, чиновник при министерстве образования Алеппо, получил ее без особого труда. Визу пришлось возобновлять в 1938-м, когда Александреттский санджак Алеппо превратился в Республику Хатай, а затем еще через год, после того, как Хатай стал частью Турции. Турецкий гражданин во французском колониальном порту тоже не вызвал особого удивления, к тому же предусмотрительный sayın Richard Gray [2] успел обзавестись недвижимостью и завести полезные знакомства.
В Париж бывший штабс-капитан наведывался не слишком часто – и без малейшего удовольствия. Город ему не слишком нравился, говорить с бывшими сослуживцами, таксистами и официантами, было не о чем, французская же спесь откровенно раздражала. А потом началась война, и в Париже стало опасно. Контрразведка, стряхнув сонную одурь, рьяно взялась за работу, «частым гребнем» выгребая подозрительных эмигрантов. Турецкий паспорт стал теперь слабой защитой, пришлось покупать фальшивые документы на знаменитой Сорок Второй улице, рисковать, ночевать у случайных знакомых. Когда в мае 1940-го немцы прорвали фронт, Ричард Грай вздохнул с облегчением. Можно было уезжать, благо хороший приятель, известный врач, предложил место в своем авто. Они направились на юг, хотя куда умнее было бы повернуть на юго-запад, к Нанту или Ля-Рошели…
ЗатемнениеЮго-западнее ПарижаИюнь 1940 года
– Хорошо, дядя Рич, я буду послушной, буду тихо плакать, очень тихо… А… Папа действительно умер? Может, он только ранен?
– Ты же все видела. Мне очень жаль… Марк… Твой папа был моим хорошим другом. А еще он был очень толковым исследователем, и если мы с тобой погибнем, его открытие пропадет. Или хуже, достанется немцам.
– А что тогда будет? Мой папа врач, он не делал бомбы!
– Немцы станут сильнее. И ты даже не представляешь, насколько. А сильному легче воевать.
– Ты сказал: «Если мы с тобой…» «Если мы…»
– Если мы с тобой погибнем. Дороги бомбят, даже проселки. К тому же немцы очень скоро все узнают и начнут охоту. Тебя можно было бы оставить где-нибудь здесь, спрятать, но это слишком опасно.
– Потому что я еврейка? Очень заметно?
– Не слишком, но всегда найдутся люди с хорошим воображением. А потом тебе воткнут в щеку горящую сигарету – и ты расскажешь про доброго дядю Рича, который увез два портфеля с бумагами… Надо тебя коротко постричь, как можно уродливее, чтобы ты стала похожа черти на что, а не на девочку из семьи парижского врача. И еще… У тебя еврейское имя, придумай себе новое.
– А… какое? В школе меня дразнили «И». У меня инициалы AND. Если по-английски…
– Остроумно, но слишком коротко. Прямо как типографский значок. Знаешь, есть такой, вроде скорченного человека?
– Знаю. Только значок этот больше на змеюку похож. Скорченную… А куда мы с тобой поедем? В Америку?
– Никуда. Бензин скоро кончится. Если не достанем, придется идти пешком.
– А если я не смогу? Что ты со мной сделаешь, дядя Рич?
– Разве ты хочешь знать ответ? Хватит вопросов, сейчас мы остановимся, ты переберешься на заднее сиденье и ляжешь спать. А я поеду дальше, пока есть бензин.
– Ой, там же неудобно!
– Вообрази себя змеюкой. Скорченной. Или типографским значком.
– Это который &?
– Это который &.
Общий планПобережье Западной АфрикиЯнварь 1945 года
Ричард Грай, гражданин Турецкой республики, скользнув ладонью по мокрому металлу фальшборта, поднял воротник пальто, оглянулся. Можно было спуститься в бар, выпить пару рюмок, посидеть в нестойком тепле. Но видеть чужие незнакомые лица не хотелось, к тому же денег в обрез, плыть еще неведомо сколько, а он даже не узнал, какой нынче год на дворе. Сразу надо было спросить, но он пока не решился.
О, неуверенность! Во мраке
Меня ведёшь ты наугад…
На этот раз французские слова уже не казались чужими и злыми. Аполлинер ему всегда нравился, хотя в данном случае великий поэт был не совсем прав.
И вот мы пятимся, как раки,
Всегда назад, назад, назад…
Иногда лучше остаться во мраке под ручку с Девой-Неуверенностью, даже не зная года, месяца и числа. Порою неуверенность, нерешительность – всего лишь маски, а под ними нечто иное, куда более опасное. Для себя ты уже все понял, все решил, но еще не готов признаться, ищешь объяснения, пытаешься оправдаться и оправдать…
Крупный планПарижАпрель 1943 года
– Простите? – я постарался улыбнуться как можно мягче.
– О, нет-нет, я всего лишь удивился, что вы, иностранец, любите Аполлинера. Великий Гийом – очень сложный поэт, его даже в школе проходят факультативно.
Парень лгал – и уже не в первый раз. Он пытался сказать нечто иное, хотя и близкое. «Вы, ру…» Спохватился, резко вдохнул теплый весенний воздух и только потом добавил «иностранца».
«Вы, русский»! То, что я родом из России, чернявый молодой человек в сером плаще и таком же сером берете знать не мог и не должен.
– Что вы, Шарль! Аполлинер и сам был иностранец, более того, иностранец весьма подозрительный. Насколько я помню, его даже хотели арестовать за похищение Джоконды… Ну что, пошли дальше.
Дальше была незнакомая улица, встретившая нас большим белым транспарантом. Тяжелые черные буквы вещали: «Deutsches Soldatenkino». Рядом пристроилось такое же белое полотно с орлом – «Организация Тодта». Немцы не разменивались на таблички. И в самом деле, чего стесняться?
Впритык к зольдатен-синематографу находился обувной магазин. На витрине модные женские туфли водили хоровод вокруг портрета Петена. Маршал довольно улыбался.
– Скорее, иностранцу не будут понятны классики или парнасская школа. Леконт де Лиль в переводах много проигрывает. Я и сам его не воспринимал, пока как следует не выучил французский…
За обувным, прямо поперек тротуара, стоял небольшой киоск с какой-то сувенирной дребеденью. Две аккуратные немочки в зеленой форме пытались объясниться с продавцом с помощью разговорника. Одинаковые пилотки с наклоном вправо, одинаковые черные чулки со строчкой ровно посреди крепких икр, тяжелые черные туфли, тоже одинаковые.
– Нет, нет, Шарль, не намекайте. У нас еще уйма времени, а я давно не был в Париже. К тому же вы обещали показать этих несчастных крокодилов.
Связной мне не понравился сразу же, в первую минуту знакомства. Внешне все было в порядке – пароль назван без запинки, глаза не бегали, парень смотрел прямо, улыбался. Место, время и даже приметы (серый плащ, серый берет) совпадали, но что-то было не так. Он представился, назвав не только имя, само собой, вымышленное, но столь же чужую фамилию. Зачем? Даже если она у него записана в пропуске, мне незачем ее знать. К тому же Шарль попытался назвать меня «товарищем». С какой стати? Приглашение в Париж прислали «лондонцы», люди де Голля. Лотарингский крест плохо уживался с красной звездой.
А еще он очень торопился и торопил меня. Встреча назначена на шесть вечера, спешить вроде бы некуда.
– Вас, вижу, что-то удивляет? Это? Афиша?
«Это» было даже не афишей, а целым билбордом, как выразились бы потомки. Первая строка черным: «Посетите международную выставку!» Ниже красным, в две строчки: «Большевизм против Европы». Авеню Ваграм, 39, Зал Ваграм. И черная стрелка, дабы не заблудиться.
– Нет, Шарль, продукция доктора Геббельса меня давно не удивляет…
Рядом с билбордом – объявление поменьше, на этот раз вполне с афишу. Буквы серые, какие-то несолидные. «Американская плутократия – враг Свободной Европы. Лекция профессора Мадридского университета Лео Гершинина». Тоже авеню Ваграм, дом 39, но не «Salle», а помещение лектория.
По тротуару же спешили по своим делам парижане. Хорошо одетые, улыбающиеся, довольные жизнью. Немцев тоже хватало, точно таких же ухоженных и веселых. Никто не шарахался друг от друга, не пытался обойти стороной.
– Меня удивляет город, Шарль. Там, откуда я прибыл, все уверены, что Париж совсем другой. Патрули на улицах, редкие прохожие жмутся к стенам, а на стенах объявления о расстреле заложников…
Парень изумленно моргнул.
– Но это типичная лондонская… То есть, я хотел сказать, что пропаганда, даже наша, антифашистская, неизбежно все упрощает. В городе не так и весело, мсье [3], женщины носят туфли на деревянной подошве, цены растут, молодежь мобилизуют на работы. Но Париж остается Парижем, к тому же, сейчас весна…
Шарль, улыбнувшись чуть виновато, развел руками. Я понимающе кивнул. Весна, пора любви, скоро зацветут каштаны на бульварах. Амур, тужур, бонжур, ля кур…
«О, неуверенность! Во мраке меня ведёшь ты наугад…» Я уже знал, что убью этого парня, но все пытался объяснить, оправдать. И в самом деле! Боши в Парже уже почти три года, люди привыкли, жизнь продолжается. А парень просто волнуется, ему поручили очень важное задание, он боится сделать что-то не так, не оправдать доверия…