Начались скитания Таю на американской земле.
Почти год он работал на золотых приисках, возил на собаках золотоискателей, таких же отощалых и оборванных, как и сам Таю. Когда золотая лихорадка пошла на убыль, Таю вместе с тысячами таких же, как и он, обездоленных отправился к морю в надежде сесть на пароход и отплыть в края, где есть работа и еда. В огромной толпе голодных и разутых безработных Таю познал, что значит содружество людей, у которых единственное богатство — рабочие руки. Здесь никто не обращал внимания на то, что он эскимос. А если и узнавали об этом, то удивлялись недолго, и то только пожимали плечами, как бы говоря: кого только здесь нет!
И верно: здесь, казалось, собрались все — терпеливые китайцы, обугленные навечно солнцем Африки негры, кавказцы с задорным оскалом крепких зубов и большими голодными глазами, ирландцы, шведы, немцы, англичане, высокорослые сухопарые норвежцы — кажется, весь мир собрался сюда искать призрачное счастье в образе желтого тяжелого металла, который Таю довелось видеть только издали.
В Номе Таю встретил на берегу приехавших за товарами эскимосов с острова Инэтлин. Они робко бродили по городу и выменивали пушнину и моржовые бивни на сахар, кофе и табак. При виде соплеменников в груди у Таю заныло, будто белый медведь забрался лапой внутрь и сжал трепетное сердце. Таю наслаждался звуками родной речи, говорил и говорил без умолку, рассказывая о своих скитаниях. Потом он жадно расспрашивал о Нуниваке, и рулевой байдары, кривой эскимос Валтыргин, неожиданно сказал:
— Твой брат Таграт собирается жениться на моей дочери. Ждет только твоего возвращения.
— Значит, мой брат жив! — обрадованно воскликнул Таю. — А что слышно о моей жене Рочгыне?
— Тоже как будто жива, — невозмутимо ответил Валтыргин. — Правда, я их полгода уже не видел: за полгода всё может случиться.
Ах, почему Валтыргин сказал так! Он посеял в сердце Таю тревогу и усилил нетерпение скорей вернуться в родное селение Нунивак.
Через несколько дней Таю вместе с одним из своих спутников в скитаниях по Аляске, чеченом Ахметовым, отплыли на эскимосской байдаре сначала на остров Инэтлин, а оттуда в родной Нунивак.
…Долго плыла байдара на веслах к Нуниваку. Ветра не было, и парус болтался на мачте, как тряпка. До боли в глазах вглядывался Таю в скалистые берега, стараясь различить среди каменных нагромождений свой нынлю.
Когда Таю сошел на берег, ему пришлось подать жене голос, чтобы она узнала его. Рочгына медленно приблизилась к возмужалому, похудевшему мужу и тихо сказала:
— Ты стал совсем другим.
— Я тоже так думаю, — ответил Таю.
Отошли первые радостные дни возвращения, когда Таю видел не сегодняшнюю жизнь Нунивака, а искал прошлое, знакомое — то, по которому он тосковал на чужбине, то, что снилось ему в беспокойных голодных снах на американской земле.
Таю стал замечать нечто отличное от того, что он оставил здесь несколько лет назад. В воздухе было тревожно, как перед бурей. С юга, с запада приезжие люди привозили новости одну удивительнее и невероятнее другой. Одни говорили, что эскимосов с Нунивака собираются переселить чуть ли не в жаркие страны, так как мыс понадобился строителям железной дороги от Аляски до далекой России. Другие, тревожно оглядываясь, сообщали таинственным шепотом: в России не то свалили, не то убили царя. Когда Таю спрашивали, что он думает об этом, морской охотник, ещё не очнувшийся от счастья возвращения, шутливо отвечал:
— Значит, высоко сидел царь, если падение стоило ему жизни…
Таю перестал шутить, когда увидел, как вдруг засобирался и заспешил американский торговец, обосновавшийся в Нуниваке. Он посулил владельцам байдар огромное вознаграждение, если они его перевезут через пролив. Наученный горьким опытом, Таю посоветовал землякам получить плату вперед. Торговцу ничего не оставалось другого, как согласиться с требованием эскимосов.
После отъезда торговца некоторое время в Нуниваке было тихо: никто не приезжал, ни одно судно не бросало якорь на виду у берегов Нунивака. Будто мир белых людей неожиданно перестал существовать, сгинул в неизвестное.
Однажды зимой с перевала спустилась собачья упряжка. Каюрил на ней Кэлы с соседнего чукотского поселения. На нарте сидел бородатый человек в остроконечной суконной шапке с красной звездой.
— Ревком. Большевик, — так назвал Кэлы своего спутника.
Большевик… Где же слышал Таю это слово? Вспомнил! Когда шёл с толпой безработных с аляскинских приисков на побережье. Спорили двое. Один доказывал, что большевики за бедных и обездоленных людей, а другой отрицал всё и доказывал, что большевики почти не люди и у них на голове растут рога.
Глядя на суконный отросток, торчащий на макушке приезжего, Таю испытывал необыкновенное волнение: а что, если этот чехольчик для рога? Ну, вроде бы такой, какой делают эскимосские охотники для наконечника гарпуна…
Русский говорил о новом законе, который охраняет бедных людей, о том, что и на Чукотке отныне жизнь будет другая, потому что люди станут равными в своих правах. Когда в сенцах от дыхания собравшихся стало тепло, большевик снял суконную островерхую шапку, и Таю увидел обыкновенную человеческую голову, поросшую короткой щеткой седоватых волос. Чтобы удостовериться в том, что у русского действительно нет рога, Таю пробрался вперед.
То, что говорил большевик, было близко и понятно людям, которые иногда задумывались над странным устройством мира, где так несправедливо распределялись блага среди разных народов и внутри их.
Казалось, что этот русский, приехавший с другого конца мира, подслушал беспокойные мысли и не сказанные вслух вопросы земляков Таю и отвечал им…
Русский большевик и Кэлы уехали поздно вечером. Нунивакцы не спали в эту ночь. От нынлю к нынлю ходил Таю, прислушивался к словам, которые говорили в эту ночь эскимосы Нунивака.
Потом выбирали туземный Совет Нунивака. В него вошли несколько самых уважаемых людей Нунивака, вместе с их именами на выборах было названо имя Таю.
Для Таю, для всех жителей Нунивака, как и для всей Чукотки, началась жизнь, полная созидания и беспокойства за будущее всех людей. На глазах менялась древняя эскимосская жизнь. На байдары и вельботы поставили моторы, старые винчестеры сменили новым оружием. В далеком Ленинграде ученые люди положили эскимосскую речь на бумагу. В домике, сколоченном с большим трудом и названном новым словом «школа», по вечерам взрослые сменяли детей и садились за буквари.
В тот год, когда родилась дочь, названная Ритой по имени врача, поселившегося в Нуниваке, Таю вступил в партию. В тот же год Таграт переселился к жене на остров Инэтлин, не подозревая, что он на многие годы делает шаг назад, отказывается от будущего, которое приближалось к этим окраинам.
Да и кому из охотников и оленных людей могло прийти в голову, что границы между государствами, о которых они имели самое смутное понятие, могут оказывать какое-нибудь влияние на жизнь чукчей и эскимосов. Да, слышали они о том, что есть такая страна — Россия, и есть Америка, и другие государства на земле, но какое они имеют значение для эскимосов и чукчей, живущих своей жизнью и озабоченных только тем, чтобы не умереть с голоду, чтобы зверя было вдоволь в море и олени тучнели на тундровых пастбищах?..
Так думали люди побережья даже в первые годы советской власти. И когда до сознания Таю дошло, какую ошибку совершил его брат, переселившись на остров, принадлежащий другому государству, было уже поздно. Даже милиционер Митрохин — Таю считал его могущественным человеком, потому что тот был тоже большевиком да ещё и носил широкий кожаный ремень, на котором висел в чехле револьвер, — ничем ему не мог помочь.
— Во избежание международного конфликта, — пояснил он опечаленному Таю.
Брат остался по ту сторону пролива, по ту сторону жизни.
Хозяйства Чукотки объединялись в колхозы, молодые люди уезжали учиться в далекие города, привозили оттуда новые вещи и обычаи, оказавшиеся такими нужными.
В Нуниваке издавна владели байдарами три семьи. Каждую весну, когда кончалась зимняя охота и байдары спускались с высоких подставок и готовились к выходу в море, по старинному уговору вокруг каждого судна образовывались группы охотников. Обычно это были родственники — дальние и близкие.
Байдарный хозяин, по старому обычаю, получал большую долю, нежели его гребцы. Считалось, что так и должно быть — на то он и хозяин! Как же иначе?
Но вот в Нуниваке организовали колхоз. Приехал из района русский. Звали его длинно и непривычно — Владимир Антонович. Он долго рассказывал, как организовали колхозы в других селениях и стойбищах Чукотки.
Насчет того, что байдары будут общими, никто, кроме их владельцев, не возражал. Но как быть с ружьями? Каждый привык стрелять из своего.
— Я скорее соглашусь спать с женой Анакуля, чем стрелять из его винчестера, — заявил Матлю, старый эскимос с отвисшей нижней губой.
— А я тебя скорее застрелю из мужниного винчестера, чем позволю приблизиться к себе! — решительно возразила жена Анакуля.
Долго думали и рядили, как обобществить оружие. Так ни до чего и не договорились. Выбранный председателем колхоза Утоюк ходил по селению мрачный, а каждое утро из всех жилищ тянулись на берег охотники, вооруженные кто чем.
Таю и Утоюк хотели, чтобы у них было, как в настоящем колхозе, о котором рассказывал Владимир Антонович. Они часто ездили в соседнее чукотское поселение и смотрели, что у них делалось.
Наконец вопрос с оружием был улажен. Кто-то из русских сказал, что даже в Красной Армии оружие прикреплено к каждому бойцу, который и заботится о нём, пристреливает его… Ну, а если, скажем, у Анакуля отличный винчестер, но сам охотник плохо стреляет? Не поставишь ведь такого на нос вельбота. А у Утоюка никогда, никогда не было хорошего ружья. Ствол его старого винчестера изнутри был так же гладок, как снаружи, — так истерлись у него нарезы… Неожиданно всё решилось просто и быстро. Государство предоставило кредит нунивакскому колхозу на покупку нового оружия. Привезли новенькие берданки и карабины и огромное количество патронов. Все это богатство принадлежало колхозу. Теперь сам Утоюк вместе с правлением выбирали, кому дать новое ружье и кого поставить на носу вельбота. Старые винчестеры превратились в детские игрушки — для них уже не было патронов, а торговцы, которые их продали нунивакцам, оказались по ту сторону Берингова пролива.