месте, тоже мне, поэт голожо… Нет, не так: поэт в срачице!
Ладно, отброшу любые мысли о Настёне, а то я так всю рощу изведу и себе перелом кисти заработаю. Лучше уж мне воспоминаниями вернуться к Оксане, в те далёкие школьные времена…
Короче, надоело мне её безразличие до чёртиков. Решил я начать действовать. Заставить девчонку обратить-таки на меня внимание, чего бы то мне ни стоило. А что может предпринять в такой ситуации нормальный подросток? Правильно, подложить ей в школьную сумку кого-нибудь, чтобы она испугалась, завизжала… например, ужа.
Я не стал изобретать велосипедов, сконструировал ловушку за пару вечеров, чтобы не нанести пленнику физических травм. Небольшого пойманного ужонка засунул в железную банку из-под чая, большую такую, объёмом литра три — она у нас с давних пор использовалась для хранения пуговиц, ниток и иголок. Дырки ножом сделал в крышке, чтобы кислород поступал, водички на донышко налил для бо́льшего комфорта.
В общем, ужишку, разумеется, без банки, я в сумку Оксане подложил на большой перемене, когда она выходила из класса. Сам же пришипился на своём месте, жду, когда девчонка в портфель полезет, рукой хладного тельца ужикова коснётся, вопить начнёт и рыдать. Ну, тут-то я её и спасу. Рыцарь же! Метнусь бесстрашно к красавице, ужика достану из её сумки с криком «Змея! Ядовитая!» и в окно выброшу. Ну, чтобы кто-то особо умный не успел заметить жёлтые пятнышки на голове пресмыкающегося.
Начался урок. Училка велела достать из портфелей листочки — письменный быстрый опрос будет, сказала. Я напружинился, как бегун на короткие дистанции на старте… Оксанка открыла свою сумку, сунула туда руку… и улыбнулась! Да так радостно, так счастливо! Достала из портфеля ужишку, поднесла к своему лицу и звонко чмокнула его в мордочку! Класс замер в прострации… Такого храброго и неожиданного поступка от «хохлушки» никто не ожидал.
Потом девчонка обернулась к классу (она сидела на первой парте), обвела всех взором своих синих глазищ и спросила: «Чей это красавчик?» Когда она остановился взглядом на мне, я против своей воли поднялся и признался: «Мой…» Оксанка, продолжая нежно улыбаться и не выпуская ужа из рук, подошла ко мне вплотную… приблизила своё лицо к моему так близко-близко, что у меня кишки в пузе в узел завязались от томительного ожидания чего-то… чего-то…
… На этом мои воспоминания прервались: дверь «хоро́м» Баламутеня распахнулась, а в проёме появился сам хлыщ в сюртуке. Сзади, в глубине комнаты, маячила фигура Настёны. Я оттолкнул «вельможу» и метнулся со всех ног к девушке расспросить, не обидел ли её нечистый, но… Зацепился срачицей за торчащий из косяка гвоздь, как раз бочиной, на уровне тазобедренного сустава! Раздался жалобный треск рвущейся ткани, и довольно крупный клок безжизненным треугольником повис, оголив… в общем, не самое скромное место моего тела. Ну, вот что это за наказание-то, а?
Да успел я подхватить клок тот, успел! Ладонью прижал к телу. Но таки заметил, как снова задорно и насмешливо блеснули глазёнки пижона-пройдохи. А не его ли это всё проделки? Очень похоже на то! Ладно, позднее сам разберусь со всем этим, сейчас недосуг.
Настёна же выглядела спокойной, уравновешенной. Может, только слегка отрешённой. Я подскочил к ней, попытался заглянуть в глаза — она отвернулась, смутившись. Хотел было ладонями взять её лицо и развернуть к себе, но тут же клок рубахи отвалился вниз, я поспешил его придержать и бросил гневный взгляд на Баламутеня. Тот, сидя на стуле, нагло улыбался, покачивая кончиком блестящего лаком (или чем там ещё?) ботинка.
— Пора мне, скоро уж совсем рассветёт, — сказала Анастасия и направилась к выходу.
— Проводить надобно девку-то, — Баламутень встал. — Ты, Настенька, подожди кавалера за дверью, он сейчас будет готов.
В общем, провожал я Настюху, снова обернувшись в образ кота. Пользы от меня в таком обличии было немного, согласен. Но, говоря по правде, и тщедушный пацан вряд ли смог бы чем-то помочь девушке, напади на неё ночью кто-либо со злобными намерениями. Потому на меня-кота была возложена обязанность просто проследить и убедиться, что всё прошло так, как надо. Ну и ещё: в случае непредвиденных обстоятельств подать Баламутеню знак — заорать во всю мочь и бегом бежать к нему на тот случай, если он мой мяв не услышит.
Как и предвидел Баламутень, у ворот барского терема уже толпился народ — пропажа девицы обнаружилась, но поиски пока ещё не организовали, процесс застопорился на стадии обсуждения. Завидев идущую к поместью Анастасию, все приумолкли.
От толпы отделился молодой человек, по сравнению с остальными одетый изысканнее и с претензией: штаны на нём были из тёмного сукна (для сравнения: мужики носили серые холщовые, иногда льняные портки), ворот и верхнюю часть рубахи-косоворотки украшала замысловатая яркая вышивка, в которой мелькали позолоченные нити. Подпоясан он был широким красным кушаком.
Барыч как барыч. Однако… Тут я зацепился взглядом за его лицо. Это же его портрет я видел в светёлке Настёны! Ну да, точно — его… Что же меня так смущает? Есть между этим человеком и образом, запечатлённым на портрете, некое отличие, и вполне существенное, да! Одежда? Да фиг с ней, с одеждой! За время работы в следственных органах я научился не уделять особого внимания нарядам, цвету волос, наличию бороды и усов… Опа-на! Вот она, ниточка! В глаза смотри, Пашка Барков, в глаза! Они о многом могут поведать внимательному следаку.
«Помочь сможешь — помоги, а вредить… не смей!»
К Баламутеню я вернулся в некоторой задумчивости. Тот меня оборотил назад в парнишку, я напялил грязные портки с рубахой — никто и не пытался их стирать, как болтун мокробрюхий утверждал. Без разговоров повалился на лавку, куда хозяин хоро́м указал мне. Тот тоже не стал приставать с расспросами — сам увидел, что я никакой.
Но стоило лишь лечь — сон как рукой сняло. У меня такое частенько бывает последнее время, но в той реальности, где я — старикан шестидесяти лет, ясно дело, списывал свою особенность на старческую бессонницу. А сейчас где причину искать?
Денёк сегодня выдался просто на удивление обильным событиями. Жаль, что планы мои все полетели в тартарары. Не уверен теперь, что мне вообще удастся вернуться в ту свою реальность, чтобы «насладиться» жизнью пенсионера или потрудиться на ниве школьного образования. Но, если честно, меня туда и не особо сейчас тянет. И тут, оказывается, столько тайн! Средневековых. Но дико интересных.
Во-первых: кто такой этот барыч? Почему он свой портрет прячет в мезонине и куда ходит, обрядившись старухой? На первый вопрос ответ я уже нашёл. Цвет глаз на портрете и в натуре у этой личности разнится, и даже очень. Какой тут напрашивается вывод? Барыч сегодняшний вовсе не тот настоящий барыч, с которого писался портрет.
Тогда отсюда напрашивается следующий вопрос: кто он и откуда взялся? Куда делся настоящий хозяин поместья? А что, если… если этот самый человек, настоящий барыч, сейчас находится в заточении и нуждается в помощи???
Лишь только эта мысль пришла на ум мне, как тут же подсознание выдало фразу: «Помочь сможешь — помоги, а вредить… не смей!» Кто это мне сказал? Ну как кто, она же, Оксанка, та самая одноклассница из седьмого класса. Как раз тогда и сказала, когда ужика моего из сумки вынула да подошла ко мне, близко-близко… Лицо своё придвинула к моему, губы… Я ж подумал тогда, что она поцеловать меня захотела, глаза зажмурил даже. Но тут резкий короткий тычок правым кулачком мне точно под дых заставил хрюкнуть и согнуться пополам.
— Каждый должен жить там, где ему положено, и так, как ему то природа определила. Не должен никто вмешиваться в чужую жизнь, особенно, если этот чужой слабее его. Ты понял меня? — прошептала на ухо. — Помочь сможешь — помоги, а вредить… не смей!
И ушла Оксанка из класса, хлопнув дверью. Вместе с ужиком. Даже у учительницы разрешения не спросила. Больше в школе её никто не видел.
Я пытался что-либо узнать об Оксанкиной семье, соседей выспрашивал. Адреса мне никто сказать не смог или не захотел. И лишь старуха одна словоохотливая, из квартиры напротив, поделилась знаниями: «Уехали Чернавы. Говорят, обратно в Украину умотали. Бабка, мать Петра Чернавы, вроде как померла, хата освободилась. А то ж она сноху-то, супружницу Петьки, да дочь ихнюю, Оксанку, поедом ела, житья не давала, почему они и уехали от неё подальше. А теперича в хоромах-то бабкиных благодать! Заживут, сердешные…»
После окончания школы я решил пойти учиться в медицинский. Провалил экзамены. Год проработал в больнице санитаром — не то, чтобы уж очень хотел стать доктором, просто институт медицинский находился рядом с моим домом. А осенью меня как раз призвали в армию. Тогда ещё, в тридцать восьмом, три года служили парни.
Но дембель меня обошёл стороной. Война началась как раз в тот год, когда я собирался домой вернуться. Великая Отечественная все карты спутала не только мне — всем в СССР она судьбы перевернула. В общем, не дав мне даже отпуска, мобилизовали меня на фронт.
И в сентябре наш батальон попал в окружение. Мы разбились по одному и цепочкой пробирались по лесу, пытаясь прорваться к своим. Один боец среди нас был из местных. Он так сказал:
— Не может у этих гадов получиться окружить нас плотным кольцом. Болото тут большое на востоке, как раз впритык к дубраве этой примыкает. Лесов гитлеровцы бояться, каждого куста сторонятся, а уж в болото и тем более ногой не ступят. Нам надо через это болото перейти во что бы то ни стало. Они там нас никак не ждут, потому как это болото недаром зовётся Мёртвым. Через него мало кто сумеет пройти.
— А ты батальон провести через него сможешь? — спрашивает командир.
— Не знаю, — честно парень отвечает. — Ходили раз с отцом, надо было матери врача из города вызвать. По объездной дороге времени много ушло бы, напрямки быстрее. Вот он и пошёл через болото. Я мальцом ещё был, так он мне велел около леса оставаться, один пошёл. Сумел. И вернуться у него получилось. А если бы не вернулся к вечеру, я бы один домой пошёл… Хороший был у меня папка… Добровольцем на фронт записался. В первом же бою погиб, мать письмо мне прислала сюда…