ь, сказал Хоппер. – И вообще, нечего за мной следить. Я уже сказал, что с тобой не разговариваю, Бэнкс.
Бэнкс упер руки в бока.
– Хватит дуться. Я ведь уже извинился.
– Этого мало.
– А что мне еще сделать? Сплясать висельную джигу?
– Нет, просто не втягивать меня в неприятности, Бэнкс! Я вообще-то чуть не утонул, когда ты заставил меня нырять в канал и вылавливать там похищенный миллион фунтов, которого там не было!
– Но я ведь думал, что был!
– Думал он. Плевать, что ты там думаешь. Не ходи за мной, говорю! Я сам иду на вокзал. Иди по другой стороне улицы или вообще другим путем. И хихиканье свое мерзкое оставь при себе.
– Чего? Какое еще хихиканье?
– Сказано же: мерзкое.
Бэнкс уставился на Хоппера с таким видом, будто и правда ничего не понимал.
– Ты совсем спятил на почве обиды?
– То есть хочешь сказать, ты не хихикал в спину, следуя за мной от самого моего дома?
– Что за бред? Может, у тебя жар?
– Проверено: нет жара. Повезло тебе, что я не успел дубинкой тебя огреть. Вот тогда смех был бы.
Бэнкс побагровел, и его лицо стало походить на разваренную свеклу, выловленную из супа.
– А потом я тебя огрел бы! Прямо по твоей квадратной башке!
– Не дотянулся бы!
– Да я б тебя сперва под колено пнул, чтоб ты нагнулся!
– Это с твоей одышкой? Кого ты бы там пнул?
Перебранка грозила затянуться еще на час, но ее неожиданно и очень резко прервали.
Уо-о-о-оу! Уо-о-о-оу!
Протяжный вой прорезал туман, и оба констебля мгновенно позабыли о сваре. Выла сигнальная тумба в квартале от того места, где они стояли.
А потом взвыла еще одна тумба. И еще…
– Это… это… – начал Хоппер.
– Да, – мрачно подтвердил Бэнкс. – Особый сигнал. Всех вызывают в Дом. Что-то стряслось.
Хоппер сглотнул. В вое сигнальных тумб ему отчетливо послышалось уже знакомое мерзкое хихиканье.
***
Дом-с-синей-крышей на Полицейской площади в городе называли по-разному: псарней, собачником, флик-ящиком, синюшней и прочими не особо приятными прозвищами.
Сейчас же ему лучше всего подошло бы «бочка селедки», учитывая, сколько констеблей туда разом набилось. Кажется, за всю покрытую сажей историю полиции Тремпл-Толл здесь не появлялось одновременно столько ее служащих. Куда ни кинь взгляд, он натыкался на высокий шлем с кокардой, синий мундир, не особо ухоженные бакенбарды и раскрасневшееся одутловатое лицо.
Когда Бэнкс и Хоппер наконец оказались у темно-синей двери под вывеской «Полиция Габена. Комиссариат Тремпл-Толл», она уже не закрывалась – бочка не вмещала всей селедки.
И тем не менее у парочки вокзальных констеблей была особая уникальная способность – несмотря на свои совсем не игрушечные габариты, они могли протиснуться через любую толпу. Что они и начали делать, справедливо рассудив, что толочься у двери смысла нет – вряд ли те, кто у нее стоял, знали хоть что-нибудь.
Дверь и трое застрявших в ней констеблей были преодолены, а вот в самом залн общей работы Бэнксу и Хопперу уже пришлось проявить настоящие чудеса текучести. Толстяк Бэнкс умел втягивать живот и прятать локти, а вот высоченному здоровяку Хопперу было сложнее – широкие плечи так просто не съежишь, а бравую грудь не вомнешь.
И все же каким-то поистине невероятным образом спустя две минуты они уже встали у сержантской стойки. Хотя правильнее будет сказать, что они нырнули в тучу густого синего дыма, в которой скрывались и стойка, и главное лицо среди всех лиц представителей уличной полиции в Саквояжном районе (если не считать господина комиссара, но его обычно не считали – старик годами не покидал своего кабинета наверху, предоставив полномочия «возиться с этим утомительным городом» своей правой руке).
Старший сержант Гоббин стоял спиной к подошедшим, его сухая сгорбленная фигура проглядывала в дыму, и – Бэнкс с Хоппером не поверили своим глазам – именно господин старший сержант и курил «Моржа». Это был прескверный знак – все знали, что Гоббин позволяет себе традиционный полицейский табак лишь в случаях крайнего волнения.
Не обращая внимания на стоящее в Доме-с-синей-крышей мушиное жужжание злых и раздраженных подчиненных, он о чем-то тихо беседовал со своими сержантами. На усатом толстяке Кручинсе и поджаром громиле Бруме не было лица. Оба сержанта хмуро выслушивали начальство, вразнобой кивали, а Брум по прозвищу «Все-по-полочкам» что-то уточнял.
Хоппер перегнулся через стойку и вытянул шею, пытаясь услышать, о чем они говорят, и тут же получил затрещину. Крючковатая воронья лапа старшего сержанта вспорхнула невероятно быстро, а сам он даже не повернулся – здоровяк ничего не успел понять, кроме того, что внезапно засаднила скула.
Бэнкс был более дальновидным, и лезть к начальству со своим навязчивым любопытством не стал, а вместо этого завертел головой.
– Эй, Дилбс, – чуть слышно позвал он, увидев стоявшего неподалеку младшего констебля Дилби, которого обычно презрительно именовал архивной крысой. – Что стряслось? Почему всех собрали?
– Доброе утро, мистер Бэнкс, – ответил младший констебль. – Не имею ни малейшего понятия. Я был в архиве, когда прозвучал сигнал. Удивлен не меньше вашего.
Сбоку раздался надтреснутый смех, Бэнкс с Хоппером повернулись и, не сговариваясь, поморщились. Смеялся самый презренный констебль во всем Доме-с-синей-крышей. Лоусону было под сто лет, но на пенсию его отчего-то никак не удавалось вытурить, несмотря на все попытки старшего сержанта Гоббина.
– Чего скалишься, Лоусон? – проскрипел Бэнкс.
– А я знаю, отчего вдруг объявили общий сбор, – хвастливо заявил старик.
– И отчего же, нафталин?
Лоусон пожевал сухими губами.
– Чуть больше вежливости, Бэнкси: я нес службу, еще когда твой батюшка зеленым сопляком впервые вошел в эту дверь. Я уж думал все рассказать, но твой непочтительный тон придушил желание.
– Да ничего ты не знаешь, старичье. Знал бы – сказал, чтоб себе весомости придать.
– Знаю-знаю, я тут был, когда Гоббину записочку доставили.
Стоявшие рядом констебли дружно навострили уши.
– Что еще за записочка?
Старик Лоусон не без труда вытащил придавленную парой коллег к телу руку и демонстративно провернул перед губами невидимый ключик.
– Эх, жаль сейчас не добраться до тебя, старый хмырь, – проворчал Бэнкс, – так бы и отделал, несмотря на то, что ты весь паутиной зарос. И вообще, знаешь, что я думаю?
Что именно думал Бэнкс, так и осталось загадкой. Начальство повернулось к подчиненным. Сержант Брум грюкнул кулаком по стойке и громогласно заявил:
– Тишина! Господин старший сержант будет говорить! Всем заткнуться и слушать!
– Благодарю, Брум.
Гоббин уселся на высокий стул, будто забрался в гнездо. В участке мгновенно поселилась тишина, в которой было слышно лишь, как негодяйский Буппиш время от времени пускает газы. Старший сержант медленно обвел взглядом присутствующих. Его глаза (левый – черный, как сердце ростовщика, и более страшный правый – затянутый белесой поволокой) не упустили никого.
– Вас всех сюда вызвали, господа, – начал Гоббин, – поскольку имеет место чрезвычайное происшествие. Но перед тем, как я озвучу ситуацию, проведем перекличку. Брум.
– Так точно, сэр.
Сержант Брум раскрыл книгу, которую держал в руках, и принялся называть фамилии, проводя учет личного состава. Констебли откликались, едва находя себе место от нетерпения. Никто не понимал, зачем это нужно. Вскоре сержант Все-по-полочкам назвал всех, напротив пары имен сделал какие-то пометки.
– Учет личного состава окончен, сэр, – наконец сообщил он, повернувшись к старшему сержанту.
– Кого не хватает?
– Помимо… гм… – начал было Брум, но тут же прервал себя. – Иввза, сэр.
– Он у матери в Уиллабете. Я дал ему недельный отпуск два дня назад. Еще?
– Шнаппер, сэр.
– Где носит Шнаппера?! – Гоббин отыскал среди подчиненных обильно потеющее лицо констебля с фигурой, похожей на помятую грушу.
– Уилмут, где носит твоего напарника?
– Я…. эм-м… гм… сэр… Сегодня ведь моя смена у тумбы, Шнаппер домашничает. Когда дали сигнал, я ему написал. Он ответил, что в заслуженный выходной его на улицу никому не вытянуть. К тому же ему, мол, надо присматривать за старухой. Не знаю, что за старуха – может, мамаша его или бабка.
Гоббин издал поистине звериный рык, и Уилмут, булькнув, замолчал.
– Отметь, Брум: «Шнаппер – взыскание за игнорирование сигнала общего сбора». Ну пусть только попадется мне на глаза!
– Отметил, сэр. «Пусть только вам попадется». На этом все. Больше отсутствующих не выявлено, сэр.
– Замечательно. Итак, господа. Сигнал общего сбора был дан, поскольку у нас тут… – Старший сержант сделал паузу. – «Д-об-ИК».
Бэнкс с Хоппером переглянулись. Дилби побелел, а старик Лоусон хмыкнул: «А я знал». В участке поднялся ожидаемый ропот, и Гоббин кивнул Бруму.
– Молчать! Слушать господина старшего сержанта!
Когда вновь стало тихо, Гоббин продолжил:
– Реакция ожидаема. Все же мы не каждый день открываем «Дело-об-Исчезновении-Констеблей». Сообщаю ситуацию. Пропали трое наших: Доббс, Уилкс и Хоуни. Сразу же поспешу развеять все предположения: они не устроили загул, не валяются пьяными в канавах и не заблудились по дороге в «Три Чулка». Есть основания полагать, что все трое исчезли во время несения службы и при весьма странных обстоятельствах: вот их видели, а вот их уже нет. Хоуни исчез первым – позавчера – миссис Хоуни принесла ему ужин, но у тумбы никого не было, домой он так и не вернулся – думали, сбежал. Затем пропал Уилкс. О пропаже заявил отец. Вчера вечером со своего поста исчез Доббс. Никто не знает, что с ними произошло, свидетелей, само собой, нет.
– Сэр! – осмелился подать голос констебль Домби. – Может, к пропажам причастны шушерники? Хоуни на днях повздорил с одним из Свечников.
– Мои «сверчки» в бандах напели, что отношения к этому никто из известных нам шушерников не имеет.