Как только всеобщее собрание закончилось, Бэнкс прямо из Дома-с-синей-крышей направился к тумбе Доббса и, когда Хоппер попытался было протестовать, самодовольно заявил: «Ну, ты можешь идти на вокзал один. Хотя вряд ли ты хочешь получить взыскание за ходьбу в одиночку. Ну и, кто знает, вдруг по пути ты тоже куда-то исчезнешь. Я отправляюсь на поиски старины Доббса, и ты отправляешься со мной…»
Хопперу ничего не оставалось – очередного взыскания он боялся больше смерти, да и риск пропасть в тумане оценил, как неприемлемо высокий. Лишь спустя пару пройденных кварталов, до него дошло, что Бэнкс его провел и увязываться за толстяком не нужно было: сам Бэнкс также не мог разгуливать в одиночку. Но было поздно. К досаде Хоппера, до окончания расследования, он намертво приклеен к напарнику – куда Бэнкс, туда и Хоппер.
– Я в толк не возьму, почему ты вообще решил заняться поисками Доббса, – сказал Хоппер. – Вы же с ним не особо ладили. Помню, как он назвал тебя Протухшим Студнем.
Бэнкс разгрыз особо крепкий каштан и ответил:
– Ты так ничего и не понял, да? Плевать мне на Доббса. «Д-об-ИК» – дельце необычное. Гоббин сам не свой. Все стоят на ушах. Как думаешь, кто тут же станет героями дня, когда отыщет пропавших? Это наш шанс проявить себя и…
– Не продолжай.
– А вот и продолжу. Повышение, Хоппер. И новенькие паровые самокаты, о которых мы всегда мечтали. Все это нас ждет там, где сейчас Доббс и остальные. Это тебе не какой-то дурацкий Черный Мотылек и даже не похищенный миллион. На этот раз мы точно справимся – мое чутье меня не обманывает.
Хоппер тяжко вздохнул.
– Не придется нырять в канал?
Бэнкс широко улыбнулся – все его зубы были в золе от каштанов.
– Даю слово. Даже если пропавшие на дне – прикидываются сомами. Но что-то мне подсказывает, что они не там.
– Ладно, Бэнкс. Тут ты прав: дельце всех перебудоражило. Самокаты могут и выгореть. Но знай: если нас прирежут или мы сами исчезнем, я тебя лично придушу.
Бэнкс хмыкнул и кивнул на хозяина жаровни.
– Так что ты думаешь об этом торгаше?
Торговец уселся на стульчик и, искоса поглядывая на констеблей, принялся заготавливать и лущить каштаны, снимая с них покрытую шипами зеленую кожуру.
– Я думаю, что он очень храбрый.
Бэнкс выпучил глаза.
– Чего?
– Он же снимает кожуру голыми руками. Можно от одного укола шипом взять и умереть.
– Это детская страшилка!
– А вот и нет. Бывали случаи. Лиззи рассказывала…
Бэнкс прервал его:
– Только не Лиззи с ее дурацкими суевериями! И вообще-то, я про дело спрашивал. Что думаешь о его словах?
Хоппер глянул в опустевший газетный рожок, скомкал его и швырнул в туман.
– Как по мне, ничего существенного.
– Верно. Но мне не дает покоя этот шлем. Что мы имеем? Кровь на шлеме. А значит, она должна была как-то на него попасть. Думаю, была драка. Учитывая, что никто ничего не видел и не слышал, напрашивается вывод…
– Все произошло не здесь!
Бэнкс поморщился.
– Ну вот, испортил мой вывод. В общем, да: либо на Доббса напал кто-то бесшумный, либо все произошло не здесь. Не так уж и много мест, куда Доббс мог бы направиться. Пуговичный переулок довольно тесный. – Он вытянул руку. – Чтобы попасть в тот подъезд, ему нужно было бы пройти мимо торгаша, под землю он провалиться тоже не мог – здесь нет ни люков, ни решеток.
Хоппер завертел головой.
– И пожарных лестниц поблизости тоже не наблюдается, а значит, и на крышу он подняться не мог.
– Верно. Путь лишь один – туда. – Бэнкс кивнул в дальний конец переулка. – Меня сразу смутил этот шлем. Если все произошло не здесь, то отчего же он тогда был здесь найден?
Хоппер почесал подбородок и покачал головой. Это была загадка из загадок.
– Может, все же Доббса схватили здесь?
– Нет. И я не сразу понял. Слова торгаша навели меня на мысль. Погляди, переулок поднимается, а это значит, что…
– Шлем сюда принесло! – Хлопнул себя по колену Хоппер. – Был дождь, и шлем притащило потоком дождевой воды в канаве!
Бэнкс уже натурально разозлился:
– Это был мой вывод! Уже второй подряд испортил!
Хоппер был слишком взбудоражен, чтобы начинать ссору на пустом месте, и спросил:
– Что делаем?
– А что, ворованные выводы закончились?
– Бэнкс!
Скомкав свой газетный рожок, толстяк поднялся на ноги.
– Идем по канаве, ищем следы. Поглядим, куда она нас приведет…
…Грубберт Бэнкс пыхтел и постоянно утирал влажное лицо платком – пот на нем смешивался с не менее липким туманом.
Уклон Пуговичного переулка был совсем незначительным, но у толстого констебля даже такой подъем вызывал определенный набор эмоций от раздражения до полноценной злости.
Идущий рядом Хоппер, согнувшийся при этом пополам, не спускал взгляда с канавы и рассуждал о чем-то в своем духе – незначительном и неинтересном: что-то бубнил о том, что кровь попала на шлем Доббса задолго до того, как начался дождь, и успела засохнуть – иначе ее бы смыло…
Бэнкс уже и сам об этом подумал, и запоздалая догадливость напарника его раздражала. Он пытался размышлять о деле, но мыслями постоянно возвращался обратно на Полицейскую площадь.
«Треклятый нафталин Лоусон, – думал он. – Вот знает, чем можно поддеть…»
На самом деле Лоусон ничего такого не сказал – лишь вскользь упомянул отца Бэнкса, но этого хватило, чтобы отец вновь поселился в голове толстяка.
Пошел служить в полицию Бэнкс благодаря, или вернее, вопреки отцу.
Отец был констеблем. Бэнкс не знал, хорошим он был констеблем, или нет – для него он был пьяным констеблем. Отец целыми днями стаптывал подметки в обходах, а вечера проводил в «Колоколе и Шаре», заливаясь там «Синим Зайцем». Возвращался домой он поздней ночью, расталкивал спящего сына, и тогда начиналось ужасное.
Граммофон в их доме был сломан, но отец использовал в качестве граммофона Грубберта, заставляя сына петь для него – единственное, по его словам, на что Грубберт был способен. И пусть только Грубберт хоть раз сфальшивит или посмеет забыть слова – тогда в ход шла служебная отцовская дубинка. Сын стоял, зябко обнимая себя за плечи, в ночной рубашке перед стулом, на котором сидел отец, и под его пристальным взглядом выдавал очередной выученный за день романс. После чего отец сообщал Грубберту, что до матери ему далеко (она была певицей в кабаре «Тутти-Бланш»), выговаривал ему список нравоучений, традиционно завершая его напоминанием, что он, Грубберт, полнейшее разочарование, и засыпал прямо там, на стуле.
Грубберт ненавидел петь, ненавидел отца, ненавидел покойную мать, виня ее в отцовском пристрастии к пению, и ненавидел всех кругом.
Он и в детстве был толстым, соседские дети потешались над ним за это и за пение – обзывали его Певчей Плюшкой. Грубберт копил в себе злобу, обещая однажды отомстить им всем. Как-то он сказал отцу, что, когда вырастет, станет констеблем, и уж тогда все попляшут, за что отец тут же поднял его на смех. «Даже думать забудь о полиции, – сказал он. – Еще не хватало, чтобы ты меня опозорил. Из тебя ни за что не выйдет констебля – ты же тюфяк и рохля, взгляни на себя!»
Но Грубберт ждал этих слов и воспринял их как вызов. «Я стану констеблем, папа, и докажу тебе, что ты такой же дурак, как и все остальные», – думал он.
Когда Грубберту было шестнадцать, отец умер: набравшись по уши «Синего Зайца», он встал на путях и попытался приказывать трамваю проявить почтение и свернуть. Трамвай почтения не проявил. Прямо с похорон Грубберт отправился в Дом-с-синей-крышей и вступил в ряды городских констеблей.
Служба особо не ладилась, и порой ему казалось, что отец был прав. Утешало лишь то, что он наконец смог в отместку за унижения в детстве третировать и унижать прочих. А потом ему это приелось, осталось лишь потаенное: «Я ни на что не способен, я полнейшая никчемность». Ноющей зубной болью где-то в основании головы постоянно свербела мечта прийти на могилу отца и поставить его на место – Бэнкс во что бы то ни стало должен был получить нашивки старшего констебля и тем самым сделать то, чего отцу так и не удалось. Но, к его огорчению и злости, началась вокзальная скука, а на вокзале, среди занудных чемоданников, особо себя не проявишь. И тут в какой-то момент некий поезд сам привез прямо ему в руки шанс заполучить повышение. В итоге с Черным Мотыльком не выгорело. Потом было ограбление банка – и с ним Бэнкс сел в лужу. И вот сейчас… «Д-об-ИК» – на этот раз он своего не упустит.
Болван Хоппер полагает, что дело всего лишь в паровых самокатах – что ж, пусть и дальше так думает, а подпускать этого идиота к своей настоящей тайной мечте он не намерен – все же они никакие не друзья, и если Хоппер встанет на пути к его, Бэнкса, долгожданному повышению, Хоппера ждет встреча с трамваем. Поскольку Грубберт Бэнкс именно что трамвай – уверенно и неостановимо следует к своей цели и ему плевать на различных констеблей, решивших встать на рельсах…
– Эй, Бэнкс! – Хоппер остановился, и толстяк даже споткнулся от неожиданности.
– Чего?
– Канава туда заворачивает.
Они стояли у узкого прохода между двумя домами, отрастающего от Пуговичного переулка извилистым рукавом. Канава и правда тянулась в этот проход.
– И сам вижу, Хоппер, – не слепой. Пошагали.
Бэнкс и Хоппер вошли в проход и двинулись вдоль канавы. Путь долгим не был. Проход упирался в тупик – глухой каменный карман. Стены были сплошь завешаны водостоками – их там были десятки, сотни. Трубы, трубы, трубы… и все оканчивались жестяными воронками. Некоторые были такой ширины, что в них при желании мог бы поместиться и Бэнкс.
– Это сточный тупик, – отметил толстяк. – Довольно укромное место. Ставлю свой шлем, что все произошло именно здесь. Ищи следы, Хоппер. Что-то должно было остаться.
Почти весь тупик был завален мусором, который смывало с Крыш-города – нищенских «кварталов», затерянных между чердаками и дымоходами. Обломки досок, обрывки веревки, остов лодки, ящики, бочки, горы ржавых консервных банок и пустых бутылок. Под ногой Бэнкса чавкнула резина оболочки воздушного шара.