Всем было так смешно, что уже хотели голосовать за Дутова, чтобы посмотреть, какой из него получится звеньевой. Я взглянул на Лину Львовну и увидел, что она поднимается с места. У неё было такое обиженное лицо, как будто её ударили. Она стояла очень серьёзная и очень бледная. И я даже испугался, что она заплачет.
– Елизавета Максимовна… – сказала Лина Львовна.
Елизавета Максимовна сразу как будто окаменела. Она сидела очень прямо и смотрела на портрет Дарвина.
– Елизавета Максимовна, – уже громче сказала Лина Львовна.
Елизавета Максимовна медленно повернулась к Лине Львовне:
– Я вас слушаю.
– Елизавета Максимовна, мне нужно с вами поговорить. Я прошу вас… давайте выйдем в учительскую.
– Выйти? – удивилась Елизавета Максимовна. – Почему такая срочность? – Она взглянула на Лину Львовну и вдруг быстро поднялась из-за стола. – Ну хорошо, идёмте.
Они вышли в коридор и закрыли дверь.
Ребята сразу повскакали с мест и окружили парту Дутова. Его в классе никто не любит. У нас говорят: если Дутову голову поменять на футбольный мяч, а вместо мяча дать футболистам Вовкину голову, то ни учителя, ни футболисты не заметят разницы. Но его не любят не за то, что он глупый, а за хитрость. При учителях он – тихий-тихий. Учителя думают, что он неспособный, но зато послушный. И Дутов в классе сидит тише всех. Только он всё запоминает. Не уроки, конечно, а кто что про него сказал. А после уроков подойдёт и – раз кулаком или портфелем! Да ещё обязательно подкараулит, когда человек идёт один. С ним один на один никто не может справиться.
Мне-то вообще не важно, кто будет звеньевым – всё равно никто работы не ведёт. Но уж Дутов – извините, пожалуйста!
Когда мы обступили Дутова, он завертел головой, запыхтел, а сказать ничего не может.
Тогда Вика Данилова спросила:
– Дутов, ты правда хочешь быть звеньевым?
– А твоё какое дело!
– Конечно моё дело, – сказала Вика. – Ведь я же тебя выбираю.
– Ну и выбирай.
– А я не хочу тебя выбирать.
– Сама ты дура, – сказал Дутов.
Ребята засмеялись. Только смеялись они как-то не очень весело – как будто их нарочно заставляли смеяться.
– А я тоже не хочу! – крикнул Алик Летицкий.
– Сам дурак, – ответил Дутов.
Теперь никто не засмеялся. Это уже получалось вроде игры. Все стали говорить: «И я не хочу! И я…» Дутов сначала отвечал, а потом перестал. В общем, половина класса у нас получились дураки, а остальные – неизвестно кто.
Тогда я сказал:
– Ребята! Алё! Знаете что…
Договорить я не успел. Сзади кто-то запустил в Дутова учебником. Книжка пролетела над партой и ударила Вовку по затылку.
Дутов вскочил. Он стоял, оглядывая ребят, и никак не мог догадаться, кто это сделал. Дутов стоял и краснел. Даже затылок у него стал красный. И вдруг он схватил самого ближнего и изо всей силы рванул за гимнастёрку. Гимнастёрка разорвалась, а пуговицы запрыгали по полу.
Это был Гера Попов. Он самый тихий у нас в классе. Он даже не говорил ничего. Только его парта – рядом с партой Дутова, и когда ребята встали, то встал и он.
Гера испуганно посмотрел на Дутова, затем провёл рукой по гимнастёрке – она была разорвана до пояса. Гера наклонился и молча стал собирать пуговицы.
Я видел, что он чуть не плачет. Я знаю, что он не жадный. Ему чихать на гимнастёрку. Только его дома будут за это бить – у него отец пьяница.
Ребята молча смотрели на Дутова.
Дутов пыхтел и краснел ещё больше.
Гера собирал свои пуговицы.
А мне вдруг стало жарко от злости. У меня даже голос охрип.
Я залез на сиденье и сказал:
– Ребята! Герка самый слабый в классе. Верно? А Дутов – самый сильный. Он всех бьёт поодиночке. Давайте мы сейчас разорвём ему гимнастёрку.
– Попробуй, – сказал Дутов.
– И попробую. – Я соскочил с парты и сказал Борьке: – Борька, покарауль у двери. Если Елизавета Максимовна пойдёт…
– Не надо, Костя, – ответил Борька. – Сейчас придёт кто-нибудь. Лучше потом.
Но я так разозлился за Геру, что мне уже ничего не было страшно. Наоборот, мне было даже как будто весело.
– Ты председатель отряда, и тебе нельзя драться, – сказал я Борьке. – Не бойся. Я тоже драться не буду. Только разорву ему гимнастёрку. Ведь Елизавета Максимовна всегда говорит: никогда не надо откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня. Вот я и не буду откладывать. А ты покарауль.
Борька направился к двери.
А я подошёл к Дутову.
Я протянул руку. Дутов с размаху ударил меня по голове. И тут на него бросились все ребята. Оказалось, что Дутов вовсе уж не такой большой. Его облепили со всех сторон, и никак нельзя было просунуть руку, чтобы его стукнуть. Я хотел дотянуться до гимнастёрки, чтобы её разорвать, но ничего не получилось. Получилась куча мала, а Дутов был где-то внутри. Наконец мы засунули его под парту и не выпускали оттуда, хотя он щипал нас за ноги.
– Идёт! – крикнул Борька.
Все разбежались по местам.
Открылась дверь, и на пороге показалась Елизавета Максимовна. Она была одна.
Дутов ворочался под партой; он никак не мог вылезти – его затиснули между перекладинами.
– Что ты там делаешь, Дутов?
Дутов только пыхтел. Наконец он выбрался и, весь красный, с расстёгнутым воротом уселся на скамейку.
– В чём дело, Дутов?
– Пых… – сказал Дутов. – Пых… Искал… промокашку…
Мы захохотали так, что с потолка даже мел посыпался.
– Сидите тише и не превращайте собрание в забаву, – сказала Елизавета Максимовна. – А ты, Дутов?.. Нечего сказать, хорош звеньевой.
– Я не буду… пых… звеньевым…
– Почему не будешь?
Дутов уставился в парту и запыхтел ещё сильнее.
– Что здесь произошло? Староста!
Встала Вика Данилова:
– Ничего, Елизавета Максимовна. Мы сидели и ждали.
– Таланов?
Встал Борька:
– Ничего, Елизавета Максимовна. Мы просто… сидели.
– Дутов?
Встал Дутов. Он краснел и пыхтел. И… молчал.
– Я жду, Дутов.
Дутов прямо завертелся на месте, так ему хотелось сказать. Ведь если он не скажет, то получится, что он непослушный. А если он плохо учится да ещё и непослушный, так его вообще из школы выгонят.
– Пых… – сказал Дутов. – Промокашка… Упала… Я больше не буду, Елизавета Максимовна.
– Что не будешь?
– Пых… – сказал Дутов. – Вот… промокашка…
– Садись, – сказала Елизавета Максимовна.
Дутов сел и стал вытирать лицо рукавом.
– Может быть, у кого-нибудь всё же хватит мужества сказать, что случилось? – спросила Елизавета Максимовна. – Или вы пионеры только по названию?
Когда она начала говорить про мужество, я не вытерпел.
– Елизавета Максимовна, – сказал я.
– Помолчи, Шмель. Я уже устала от твоих глупостей.
– А вы послушайте. Может, и не глупости.
– Что-то не верится, – сказала Елизавета Максимовна. – Ну, говори.
– Я и говорю. Ничего не случилось. Просто мы не хотим выбирать Дутова звеньевым.
– Почему?
– Потому… не знаю… Он нам не нравится.
– Это интересно, – медленно проговорила Елизавета Максимовна. – Это что-то новое, Шмель. Я не знаю, сам ты это придумал или… Впрочем, это не важно. – Елизавета Максимовна села за стол, помолчала. Затем она взглянула на меня и даже улыбнулась. Чуть-чуть. Так, будто её дёрнули ниточками за губы и сразу отпустили. – Ну а если, например, вам не понравится вожатый? Вы тоже будете против?
– Конечно, – сказал я. – Если не нравится… так чего же?..
– Это тем более интересно. – Елизавета Максимовна говорила будто по радио: очень ясно, каждую буковку было слышно. – Ну а если вам не понравится старший вожатый?
Я не понимал, чего она хочет. Да хоть тридцать раз старший. Если не нравится – значит не нравится. Если бы я один… Ведь все против Дутова. А когда все против – это же случайно не бывает. Значит, сам виноват.
Я сказал:
– Ну и пускай старший. Если плохой… Только мы ведь их не выбираем. Мы звеньевых выбираем.
– Достаточно, Шмель, – сказала Елизавета Максимовна. – Мы ещё к этому вернёмся.
– Итак, ребята. – Елизавета Максимовна поднялась с места. – У нас было три кандидатуры: Никифорова, Летицкий, Дутов. Давайте голосовать. Кто за Никифорову?
Все подняли руки.
– Кто за Летицкого?
Опять все подняли руки.
– Кто за Дутова?
Никто даже не шевельнулся.
– Кто против Дутова?
Все подняли руки как один. Даже Дутов.
– Ну что же, – сказала Елизавета Максимовна и взглянула на меня. – Давайте на сегодня закончим. Я подумаю, кто может быть третьим звеньевым. И вы подумайте. В следующий раз обсудим. До свиданья.
Елизавета Максимовна повернулась и торопливо пошла к двери. По дороге она ещё раз взглянула на меня. И опять как-то странно, будто я не человек, а какое-нибудь растение. Тропическое.
Ребята бросились к выходу. Всем уже надоело сидеть в классе. А я ещё немножко посидел. Мне хотелось понять, почему Елизавета Максимовна всё спрашивала про вожатых. Но я так и не догадался. Собрал свои тетради в портфель и вышел.
Когда я проходил мимо пионерской комнаты, мне показалось, что там кто-то поёт. Тонким таким голосом. Пропоёт несколько слов, замолчит, опять запоёт. Я открыл дверь и заглянул.
За столом, положив голову на руки, сидела Лина Львовна. Она не пела. Это мне из-за двери показалось, что пела. Она плакала. У неё даже слёзы текли. Я смотрел на неё и не знал, что сказать. Мне всегда жалко, если плачут взрослые.
А она заметила меня и сказала:
– Иди, Костя… пожалуйста… Зайди после… – И она снова заплакала.
Я закрыл дверь и выбежал на улицу.
Во дворе были почти все ребята. Они по дороге вспомнили, что когда выбирали Летицкого, то даже забыли спросить, какого Летицкого – Мишку или Алика.
– Да всё равно, они ведь близнецы, – сказал я. – Пусть будут звеньевыми по очереди. Никто и не заметит.
– Ты, Шмель, можешь не острить, – сказал Мишка Летицкий.