Охранник чуть не нападает за то, что забегаю без бахил. Снова звоню, Майя отвечает второй раз, объясняет, куда идти. Нахожу ее – я так полагаю, что это она – в отделении травматологии, голос вроде похож. Она расхаживает по коридору и ругается с кем-то, затем замечает мой взгляд, хмурится и обещает через пару минут перезвонить.
– С вами я разговаривала?
– Да.
В этот момент из кабинета выходит Рада. Рука в гипсе, бандаж. На щеке и губах ссадины, волосы в беспорядке, темные круги под глазами, в остальном – осматриваю с головы до ног – вроде бы живая и невредимая. Она видит меня и пугается, зрачки становятся шире. Замирает с бумажками, пока эта Майя прыгает вокруг нее.
– Ты как узнал? – чуть охрипшим голосом осторожно произносит Рада.
– Это я сказала, где ты. Он звонил. Все в порядке?
– Да, – кивает. – Лучевая кость сломана. Пару недель в гипсе, после буду как новенькая.
– Вообще это беспредел. Представляете, – подруга Рады поворачивается ко мне, – мы полночи здесь на скамейке проторчали. Со свадьбы целый цыганский табор переломанный привезли, у одного вилка в ноге была, ужас! У Радки сотрясения не оказалось, вот и пришлось сидеть да ждать! Рука аж посинела у нее. Пока скандал не поднимешь, ничего не сделают. В нашей стране так и помирай, только помогут.
– Почему мне не позвонила? – обращаюсь я к Раде. – Просил же себя беречь.
Майя отвлекается на очередной звонок, снова спорит с кем-то, но в нашу сторону косится. Рада молча смотрит, поджав губы.
– Как ты? – выдаю не сдержавшись.
Она сейчас кажется растерянной и совсем маленькой. А у меня ни цветов, ни печенья с собой.
– Все хорошо.
– Незаметно.
– Да брось, просто рука, – отмахивается та.
– Рад, – высокая подружка возникает между нами будто из-под земли, – слушай, я такси тебе вызову, мой сходит с ума.
– Нет, что ты, не нужно, – бормочет девчонка, а я про себя отмечаю, какие яркие при дневном свете у нее глаза.
Цвета моря.
– Я отвезу, – вмешиваюсь в бессмысленный спор.
Обе оборачиваются и смотрят на меня: Рада со смущением – щеки заливаются краской, а вторая с подозрением.
– А вы вообще кто такой?
– Никита, – отвечаю спокойно, мне нравится, как она защищает девчонку. – Друг.
– Что-то не встречала я среди друзей Рады никакого Никиты.
– Май, перестань, – шипит на нее подбитый птенец, – мы недавно познакомились.
– Я бы о таком знакомстве тебе сразу рассказала!
Улыбаюсь в отличие от Рады.
Ее подруга подгоняет нас на лестнице, потому что спешит, и у главного входа убегает в другую сторону. Я веду Раду к машине, помогаю забраться. Девчонка молчит, прячет глаза. Я не отхожу, касаюсь подбородка и аккуратно поворачиваю лицом.
– Болит?
Уверен, болит, ссадины неглубокие, но явно неприятные, а она терпит, мотает головой. Провожу пальцами по гладкой скуле, одергиваю руку. Какого черта не жалеет себя, не пойму! Та сжимается, будто ударю ее, взгляд серьезный.
Я сажусь за руль, включаю подогрев сидений и не трогаю минут десять, чтобы она привыкла и перестала дергаться.
– Ты как умудрилась? Коня решила на скаку остановить?
Рада едва заметно улыбается.
– Ага, наверное. Никит, я почти поймала его.
– Кого?
– Того, кто против вас все эти козни строит, но он ушел. Волк старался, но, когда я под машину попала, ко мне побежал. Отпустил.
– Правильно сделал. Это не твоя война.
Я сильнее сжимаю руки. Куда она лезет вообще?
– Кажется, жених Майи бьет ее, – снова заговаривает девчонка, не проходит и пары минут, – ты видел синяк на лице? Она замазала сильно, но я все равно заметила. Он всю ночь звонил, пока она была со мной. Я боюсь за нее.
Рада думает о подруге, когда сама сидит рядом с переломом и разбитым лицом.
– Не мог бы ты попросить Диму присмотреть за ними?
– Дима – тупой валенок, – повторяю ее слова.
– Просто попроси его не надевать те яркие кроссовки, – пытается шутить, но я не поддерживаю.
Останавливаюсь в уже знакомом дворе. Ей не место здесь.
– Тебе дали больничный?
Рада резко поднимает глаза, а потом грустно вздыхает.
– На две недели. Не знаю, что делать с Волком, переживаю за него.
– Вы можете остаться у меня на это время. Так будет легче следить и за ним, и за тобой.
– За мной не нужно следить, у меня всего лишь рука сломана.
Я вспоминаю закатанный рукав на ее кофте, пуговицы. Я ломал руки, знаю, как это осложняет будни. При том, что рядом со мной были родители, Сева и даже Лиля. Помню, как вполне обычные вещи требовали большего времени и нервов. Но девчонка не согласится, видно сразу. И эта ее дикость, нелюдимость кажется даже милой, потому что редкая нежность – на вес золота.
Нет, я не могу так просто ее отпустить.
– Ладно, твоя взяла, пойдем.
– Куда? – Рада недоумевает.
– К тебе. Покажешь, как тебе не требуется помощь, и я оставлю в покое.
Глава 22
Рада
Пока мы поднимаемся в тесном душном лифте, я смотрю на опухшие пальцы-сардельки, торчащие из гипса, только бы не поднимать глаза на довольного Горского. Почему он улыбается вообще? Будто знает какой-то грязный секрет. Мне вот совсем не до смеха, когда он следит за каждым вдохом.
Первые трудности возникают еще на пороге, когда я спотыкаюсь. Горский еле удерживает меня за воротник. Я старательно делаю вид, что не ругаю себя за неуклюжесть, что не смущена, и пытаюсь достать ключи: не так-то просто левой рукой забраться во внутренний карман бушлата. После удачи приходится повозиться с замком, он у меня своеобразный: нужно приподнять ручку, чтобы отпереть дверь, а сейчас это сложно. Мучаюсь пару минут, но все-таки открываю. Поворачиваюсь к Никите и ликую: мол, глянь – справляюсь. Он только ухмыляется и кивает чему-то. Его глаза сегодня светлее или мне кажется? Хотя мои тоже иногда меняют цвет.
Горский заходит как к себе домой. Бросает рюкзак на кровать и садится на новенький стул, который у меня появился. Осматривается и не обращает внимания на то, как я судорожно дергаю молнию на куртке. Или делает вид.
Я наконец скидываю бушлат и отцепляю бандаж. Еле сдерживаюсь, чтобы не зашипеть от боли.
– Как чувствуешь себя?
– Нормально, – бурчу я.
Но на него мое раздражение производит обратный эффект, Никита расплывается в улыбке. На щеках появляются ямочки, в существование которых я не верила. Горский и правда человек?
– Мне нравится, – говорит.
Не сразу понимаю, что он о комнате, и заливаюсь краской – чувствую, как лицо пылает. Стягиваю форму, рубашку, остаюсь в штанах и майке. Возвращаю бандаж на место, и руке сразу легче. Хочется еще расчесаться хотя бы, но я стесняюсь.
– Ну и? Что делать, чтобы ты отстал? – А когда стесняюсь, веду себя агрессивнее.
Никита смотрит прямо – откуда в нем столько выдержки? Как ему удается постоянно смущать меня? Да так, что хочется язык откусить. И неужели он не чувствует того же волнения после поцелуя? Я теперь постоянно его чувствую, когда мы остаемся вдвоем. Ему совсем плевать, да?
– Может, для начала чаю выпьем? – предлагает он, медленно расстегивая куртку, а я слежу за каждым движением.
Кажется, понимаю ход его мыслей. Ну хорошо! Улыбаюсь в ответ так широко, что скулы сводит.
– Коне-ечно. – Вспоминаю Белого кролика из «Алисы»: – Время пить чай.
Я почти выбегаю из комнаты вместе с чайником. Тот внезапно кажется тяжелее, чем обычно, неужели левая рука на самом деле слабее? Никогда не замечала. Пока набираю воду, приходится даже придерживать его коленкой на весу, потому что ладонь начинает дрожать. Жутко неудобно, конечно. Прижимаю чайник к груди и тащу обратно, хотя с удовольствием нашла бы повод смыться из общаги.
Вода шумит и закипает – только эти звуки нарушают неудобное молчание между нами. Ну для меня неудобное, Горскому хоть бы хны. Я постоянно ловлю себя на том, что смотрю на его губы. Мысленно чертыхаюсь, бросаю чайный пакетик в кипяток, яростно дергаю за ниточку пару раз и подвигаю к нему. Он замечает – да, чашки у меня тоже новые, самые простые, но хорошенькие. Я раскошелилась с этой зарплаты даже на новую игрушку и витамины для Волка. Кушать, правда, мне теперь рис с гречкой весь месяц.
– Сахар есть? – возвращает меня на землю низкий с хрипотцой голос.
Он же никогда не пьет с сахаром!
– Есть, – огрызаюсь в ответ.
Беру с полки сахарницу. Стыдно немного, что ложка прямо в ней лежит, но все равно ставлю. Пусть только отстанет! А Никита не двигается. Ждет, что я за него все сделаю?
– Ты издеваешься, да?
– Ни в коем случае.
Стискиваю зубы и, рассыпая песок на стол, трясущейся рукой подношу к чашке целую ложку с горкой да и бýхаю туда. Медленно помешиваю, гадаю, что он еще придумает. В комнате вроде ничего такого больше нет. Не поведет же купаться? Я только насчет этого волнуюсь – как в нашем прекрасном душе со сломанной рукой успеть помыться под теплой водой, которая идет не дольше пяти минут.
– Слушай, а давай перекусим, я не завтракал из-за тебя. – Артист из погорелого театра потирает живот. – Угостишь чем-нибудь?
Могу ковш с макаронами на голову надеть.
– Например? – щурю глаза, надеясь, что выгляжу кровожадно.
– А что есть?
– Яйца, рис…
– О! Может, глазунью?
– А может, болтунью? – подкалываю, но он не отступает.
Ладно.
На общей кухне никого не оказывается, аллилуйя! Девчонка из угловой квартиры заглядывает к нам со стопкой грязных тарелок, но тут же, смутившись, удаляется. Отлично, не будет любопытных глаз.
Лезу в холодильник, достаю подписанную упаковку яиц и кривлюсь – ставила полную, уже трех нет. Как всегда, блин! Немного теряюсь: обычно-то я яйца ножом раскалываю, а тут придется изловчиться. Примеряюсь, вспоминаю видео из кулинарных программ, где повара одним ловким движением разбивают уголок о край стола. Почти грациозно бью первое, но оно лопается прямо в ладони и растекается противной жижей.