Видман не колебался между спасением фамильного замка и судьбой дочери. Видманы принадлежали телом, душой и кровью только своему роду. Антония стала жертвой выкупа закладной.
Дом был спасен. Но Антония… Когда Бартон проводил операции с железом, пенькой или кофе, то, естественно, назначал точную дату поставки этого товара. В этот назначенный день Бартон принимал тюки, Затем он назначал дату следующей операции. Так было И с женитьбой. Он условился на счет покупки Антонии и в назначенный день явился принимать товар.
Антония была прелестным ребенком шестнадцати лет, с каштановыми волосами, большими бархатными глазами, удивленно смотревшими в будущее, полное лучезарных иллюзий. На затылке ее волосы вились шаловливыми локончиками.
Когда она увидела себя одетую в белый атлас и кисею, то запрыгала от радости и захлопала в ладоши. Затем она долго любовалась игрой своих бриллиантов…
Видман был полон торжественности, Бартон — серьезности. Церемония окончилась. Настал вечер…
Бартон искренне изумился. Эта юная леди не имела даже элементарных понятий о браке. Бартон смотрел на свой свадебный договор, как на иск, по которому следовало уплатить по предъявлении…
Что ему было за дело до деликатности и неуместных церемоний? Женился он или нет? Антония вместо любви познала грубое насилие. Бартон подивился детской наивности, но глубоко анализировать не стал и вскоре уехал по делам в Луизиану, оставив Антонию одну. В письмах он советовал ей открыть свой дом для приемов и завести знакомство с избранным слоем аристократических и финансовых кругов.
Бартону не было никакого дела до того, что Антония была молодо и что в ней пробуждалась женщина. Он предоставил ее самой себе. Ему некогда было играть в любовь. Биржа, клуб, путешествия отнимали псе его время. Так прошло пять лет. Молодая женщина глубоко ушла в себя. В ее душу вкрался необъяснимый ужас, и она, зная свет только по его внешним проявлениям, начала его бояться. Кому поверить свои чувства? Видманам? Но это семейство все более погружалось в гордое и замкнутое одиночество. В отце она нашла бы не советника, а проповедника; мать была существом забитым… Антония погрузилась в черную меланхолию. Каким образом выслушала она однажды слова Эдварда Лонгсворда? Каким образом он извлек звуки из онемевших струн этого невинного сердца?
В нем горел огонь молодости, он был благороден и смел. Притом он осмелился сказать: "Я люблю тебя!" Он был полон почтения, а это всегда более опасно, чем смелое нападение. Он говорил тем вечным языком, который весь — гармония и упоение.
Антония невольно увлеклась. Это было откровение свыше. Обе молодые души почувствовали друг к другу то безумное влечение, в котором забывается все, кроме сознания, что любовь есть высшее благо… Но однажды наступило страшное пробуждение.
Антония чуть не сошла с ума от ужаса. Она должна была стать матерью. Нет слов в человеческом языке, способных передать то, что она чувствовала, что она пережила… Никакого выхода! Никакого решения этой жуткой задачи! Отсутствовавший Бартон, естественно, не мог бы поверить в то, что отец ребенка — он. Антония хотела убить себя. Убить! Но она была Не одна! Стало быть, убивая себя, она лишила бы жизни и другое существо… Но что же делать,!
Бежать! Да, это был единственный выход… Она решилась. Бартон находился в Филадельфии уже шесть месяцев. Он собирался оставаться там еще два месяца. Антония в припадке отчаяния написала мужу письмо, в котором было откровенное признание своей вины перед ним, а затем, собрав вещи, уехала.
Эдвард сопровождал ее. Куда они ехали? Они сами не знали этого. Они бежали… Случай подстраивает иногда жестокие совпадения. Бартон выехал из Филадельфии. Беглецы направлялись в Канаду. В Монреале Эдвард и Антония очутились лицом к лицу с Бартоном. Бартон холодно взял за руку жену и привез ее в Нью-Йорк. Окружающие ничего не знали.
Эдварду он не сказал ни одного слова. Тот последовал за Антонией. Ему казалось подлостью покинуть ее в подобной ситуации. Бартон по–прежнему не требовал объяснений. Он молчал. Он соображал… Письмо жены он получил, когда оно вернулось из Филадельфии, где уже не застало его.
Прочитав письмо, он вошел в комнату жены, Антония лежала на кровати С закрытыми глазами. Она слышала, как он вошел, и решила, что он явился убить ее.
Она подумала об Эдварде и своем ребенке… Потом стала ждать… Бартон сел в кресло. Потом, вынув из кармана письмо, прочел его вслух.
Закончив чтение, он сказал жене самым спокойным голосом:
— В состоянии ли вы меня выслушать? Она прошептала:
— Да.
— Без всякого сомнения, сударыня, — продолжал Барт тон, — вы не можете дать мне никакого объяснения, не можете представить ничего в свое оправдание…
Она ничего не отвечала.
— Прошу вас отвечать, — сказал Бартон.
— Да, и я могу, — Произнесла она.
— Вы беременны? — продолжал он. — Через сколько времени, по вашему расчету, должен родиться ребенок?
— Через месяц.
— Хорошо…
Он сказал это "хорошо" так спокойно, как будто речь шла о покупке коробки сигар.
— Я знаю этого Эдварда Лонгсворда, — продолжал Бартон. — И хотя вы оба обманули мое доверие, по и должен отдать ему должное, что он истинный джентльмен, он вас любит сильно, не правда ли?
Антония закрыла лицо руками. Эта пытка была ужаснее смерти. Негромко и ровно, сохраняя на своем красном и жирном лице выражение благожелательности, Бартон бросал холодные И четкие слова.
— Я не хочу ничьей смерти, — говорил он, делая странное ударение на последнем слове, и даже думаю, что это печальное дело может разрешиться к общему удовольствию. Но, чтоб достичь желаемого результата, мне необходимо переговорить с Эдвардом Лонгсвордом.
— Что вы сказали? — воскликнула Антония, думая, что не поняла его.
И мысль о дуэли вдруг пронзила ее.
— Вы хотите убить его?! Бартон улыбнулся.
— Если бы я хотел убить его, то давно бы сделал это, — ответил он. — Но за кого же вы меня принимаете? Неужели вы не понимаете, что имеете дело с умным человеком!..
Антония с беспокойством всматривалась в его лицо. Какие угрозы таились под этим спокойным лбом, в этих тусклых глазах?
— И что же я должна сделать? — спросила Антония.
— Написать мистеру Лонгсворду письмо, которое я продиктую вам…
— Письмо?
— Это письмо будет передано мистеру Лонгсворду, и в его власти будет уничтожить его…
Растерянная, подавленная, Антония встала и подошла к небольшому бюро красного дерева…
Бартон расхаживал по комнате и диктовал с неизменной деловитостью.
-- "Дорогой друг мой! Я лишь передаю Вам пожелание, высказанное моим мужем. По причине, мне неизвестной, он хочет видеться с Вами. Речь идет, как он утверждает, о нашем будущем и о будущем нашего ребенка…"
Антония колебалась.
— Я ведь сказал: "Нашего ребенка") — повторил Бартон, причем, в голосе его не было и нотки язвительности, — Продолжайте: "Он дал мне слово, что тут исключено насилие или западня, но наша судьба в ваших руках. Несмотря на странность этого пожелания"… — вы видите, — заметил, Бартон, — что я откровенен… Итак: "Несмотря на странность этого пожелания, я полагаю, что лучше согласиться на это свидание. Мой муж умеет держать себя…" Извините меня, — снова перебил Бартон, — но необходимо его успокоить… "и его слову можно верить. Потрудитесь же приехать в понедельник в два часа в зал Академии художеств, куда мой муж приглашает вас для этого разговора. Я ничего не понимаю в образе его действий, но должна заметить вам, что он даже не сделал мне ни одного упрека".
— Так, верно, — сказал Бартон, пробегая глазами письмо, — теперь подпишитесь… О! Довольно инициалов. Как вы думаете, придет он на это свидание?
— Да, — сказала Антония. — Но поклянитесь мне еще раз, что под вашим спокойствием не скрывается никакое ужасное намерение…
— Но, подумайте, друг мой, — возразил спокойно Бартон, — какой мне смысл устраивать скандал?
Он позвонил и, отдавая письмо горничной, сказал:
— Велите отнести это письмо мистеру Эдварду Лонгсворду.
Возвратимся теперь в комнату, где находятся наши собеседники.
— Прошу садиться, — сказал Бартон Эдварду. Молодой человек был бледен, но держал себя твердо и холодно.
Бартон хранил невозмутимое хладнокровие.
— Милостивый государь, — сказал он Лонгсворду, — прошу извинения, что я побеспокоил нас. Впрочем, я постараюсь не употреблять во зло ваше терпение. И, если вы позволите, мы приступим прямо к делу…
Эдвард кивнул.
— Для одной, в высшей степени деликатной операции, мне нужно содействие умного и смелого человека, а главное — такого, на которого я мог бы вполне положиться…
Это начало казалось выражением самой едкой иронии. Эдвард слушал.
— Заметьте, — продолжал Бартон, — что доверие доверию рознь. Если я прошу у вас услугу и в вознаграждение за нее предлагаю вам весьма выгодные условия относительно одного положения, о котором позвольте мне не распространяться, то я уверен, что вы хорошо исполните поручение, которое я вам дам и которое вы примете, Для меня очевидно, что вы готовы на все, чтоб вывести известное вам лицо из более чем щекотливого положения нам с вами известного…
Эдвард молчал. Тут крылась тайна, заранее ужасавшая его.
— Итак, — продолжал Бартон, — я говорил вам, что вы мне нужны. Если б я пообещал простить моей жене.,, признать за своего того ребенка, которого она носит, то я нисколько не сомневаюсь, что вы были бы готовы пожертвовать даже своей жизнью…
— Вы правы, — сказал Лонгсворд.
— Разумеется, между мной и миссис Бартон никогда бы не возникали разговоры о прошлом. Остается вопрос о ребенке. Или я его оставлю и буду воспитывать у себя, или же, если вам угодно, помогу моей жене скрыть его рождение и затем передать его вам, чтоб вы могли сами его воспитать. Наконец, я даже не настаиваю на полном разрыве. Благодаря операции, о которой я сейчас буду говорить с вами, вы в какой–то степени станете моим компаньоном, другом дома… Я не вхожу в подробности. Вы и так понимаете меня…