спиной.
Это время – река, где непарных ботинок галеры
по теченью плывут. И слышны из ближайшей
пивной
фортепьянные опусы в темпе домашней аллегры.
Я впишусь в этот рыжий кирпич и с изнанки моста
меловые граффити, чумных баскиятов творенья,
и в общагу, где будка консьержки уж год, как пуста,
но жильцы до сих пор предъявляют удостоверенья.
Здесь на койке больничной кончается некто, и свет
упрощается в нем, перевернутым кажется днищем.
И открыты все учрежденья. И в желтой листве
сокращенное солнце восходит над парковым
нищим.
Я в графе распишусь. С белой койки мертвец
поглядит
в поднесенное зеркальце, и заведут хоровую
та консьержка пропавшая и этот нищий, к груди
прижимающий мокрого пса, точно грелку живую.
Она говорит: «Тяжело, а ему тяжелей»,
говоря о муже. Они – в ожиданьи врача
в онкологической клинике. «Пожалей
нас», причитает. И медсестра, ворча,
приносит ему подушку, питье, журнал.
Он – восьмидесятитрехлетний. Рак
почки. Худой, как жердь, но худей – жена.
Он и она – из выживших: тьма, барак
в Треблинке или Дахау.
С недоверьем глядят
на студента-медика, думают: свой – не свой?
Да, говорю, еврей. И тогда галдят,
жалуясь на врача с медсестрой. Весной
будет ровно шестьдесят лет со дня
их женитьбы. Кивает на мужа: «Тогда он был
вроде тебя… – и оглядывает меня, –
…но постройней». Верный муж охраняет тыл.
Она говорит: «Мы постились на Йом-Киппур
даже там… Берегли паек… А в этом году
в первый раз в жизни не выдержали. Чересчур…»
Говорит: «Когда он уйдет, я тоже уйду».
Он – вечно мерзнущий; помнящий назубок:
«Образ Господа виден смертному со спины, –
засыпает, подушку подкладывая под бок, –
Next year in Jerusalem. Все будем спасены».
«Все, что может случиться, случалось уже
с другими» –
это надпись на киноафише, реклама фильма.
У ларька стоит нищий с извечным «sir, could you
give me…».
Алабамский акцент; свитер драный, хотя и фирма.
Сделай вид, что турист, что не знаешь-де
по-английски.
Алабамец икнет и – на чистом русском: «да елки,
денег нет похмелиться» и «дорого тут
в Нью-Йорке».
Даже склянки, и те дорожают, даже огрызки.
«Вот вчера, – говорит, – вроде было еще
нормально».
Объясняет, что «долларов было – на два кармана».
Выпивали культурно, возвышенных тем касались.
Но закончился пир. И товарищи рассосались.
Лейся, жалостливый мотив, рефрен стародавний,
панегирик отбросам общества и объедкам.
У кого это было – «мистерии состраданий»,
про родство всех живых и слиянье субъекта
с объектом?
Про единую Волю-судьбу. На просторах карты
незаметен сдвиг: на березовом фоне Визбор
или выговор алабамский, бренчанье кантри.
Все как будто само собой, свободный невыбор.
А по сути – поди разберись. Представить
не можешь,
как попал сюда этот субъект, из контекста вырван.
Видно, было зачем – перебрался ведь
за три моря ж…
Где-то был, несомненно, и этот сюжет обыгран.
Чем закончилась пьянка, не вспомнить
(бывало и хуже).
А очнешься с утра – на другом уже континенте.
Поясок часовой затянуть на семь дырок туже.
Новой жизни искать, на скамеечке коченеть ли.
«Помоги, – говорит, – собрату», хоть не собрат он.
Раздобыть на метро два бакса, попасть на Брайтон.
Заглянуть в одну школу… Там дочка сестры
училась.
Разыскать, расспросить, как там что у них
получилось…
И видишь как бы сон, и как бы – нет
(настенного динамика мембрана
процедит бормотание медбрата,
вернет тебя в знакомый кабинет,
пропитанный лизолом и крахмалом)
о чтении с больничного листа
анамнеза от первого лица –
о том, что жив… И видит сон, как мал он.
О третьих лицах, слившихся в одно:
сухой хасид, его сосед, отечен,
на происках спецслужб сосредоточен,
женщина, глядящая в окно,
пока другие жители палаты
(полупалата – полукоридор,
где всех равняет галоперидол),
в пижамное одеты и патлаты,
раскрашивают что-то всемером
(арт-терапии труд ежесубботний
как подтвержденье мысли, что свободный
художник – все-таки оксюморон).
О том, что видишь: лифт, подсобка, будка
вахтерская… Сбиваешься с пути,
блуждаешь. И в ответ на «как пройти?»
дежурный тычет в пустоту, как будто
ее проткнуть пытаясь или на
невидимую кнопку нажимая.
Похожесть помещений нежилая,
уложенная в лабиринт длина.
Больнично-коридорный сумрак суток.
Как время замирает на посту,
как зренье превращает пустоту
в расплывчатый рисунок, и рассудок
спешит назад, к приметам бытовым.
И видишь, достоверности добытчик,
не свет в конце, а красный свет табличек
«пожарный выход» зреньем боковым.
И – скрежет лифтов, и сквозняк подсобок,
и оклик, относящийся не к нам,
все дальше… Разбредаются по снам
жильцы палаты, спящие бок о бок.
Назидательных тостов патетика
и густой чикен-суп из пакетика.
Совмещая с молитвой еду,
соберется община нью-йоркская,
и дитя, между взрослыми ерзая,
песню схватывает на лету:
«…Были в землях, где власть фараонова,
мы рабами. Была Ааронова
речь темна, вера наша – слаба.
Дай же знак нам десницей простертою…»
Чикен-супом задумчиво сёрпая,
мальчик Мотл повторяет слова.
Повторение жизни мгновенное.
Засыпая, услышу, наверное,
как бушует соседка одна
во дворе, обзывая подонками
тех, кто песни горланит под окнами.
Как, вернувшись домой, допоздна
потрошит кладовую и мусорку.
Забывает слова. Помнит музыку
и пюпитром зовет парапет.
Отовсюду ей слышится пение.
Терапия – от слова «терпение»,
врач витийствует, неторопевт.
От Освенцима и до Альцгеймера –
никого (вспомнит: «было нас семеро»).
Давность лет. Отличить нелегко
год от года и месяц от месяца.
Но ждала. И раз в месяц отметиться
заезжал то ли сын, то ли кто.
Личность темная (в памяти – яркая);
вензель в форме русалки и якоря,
отличительный знак расписной,
на костлявом плече, рядом с оспиной.
«Все лечу по методике собственной.
Ни простуд, ни проблем со спиной».
Как с утра подлечив, что не лечится,
на бычками усыпанной лестнице
изливал мне, малóму, свое
алкогоре. Общаться не велено.
Поминальной молитвой навеяна,
канет исповедь в небытие.
…Мышцей мощной, простертой десницею…
Будет Мотлу рука эта сниться и
будет сниться еще на руке
то русалка наплечного вензеля,
то соседкина бирка Освенцима
(детям врали, что это – пирке).
…И явил чудеса… И усвоили:
будет каждому знак при условии,
что поверит – не с пеной у рта,
не как смертник, а как засыпающий
верит в будничный день наступающий,
в продолжение жизни с утра.
Квинс
Каждое утро будильник звонит в 5:10, то есть ровно в пять. Как и все часы у нас в доме, он спешит на десять минут. Прошлепав на кухню, я принимаю пять таблеток: две – от головной боли, три – для пищеварения. Все это – плацебо. И таблетки, и часы, на десять минут опережающие жизнь. Уж я-то знаю. Сколько ни принимай, мигрень и диспепсия никуда от тебя не уйдут. Сколько ни переводи часы, все равно будешь опаздывать на работу на те же десять минут. Но без плацебо – никуда.
В шесть ноль-ноль (5:50? 6:10?) я сажусь в машину. Водительские права я получил только в прошлом году, устроившись на работу на другом конце острова (без машины не добраться). Теперь, заводя мотор, я, тридцатишестилетний, испытываю чувство гордости, которое большинство моих сверстников испытали в шестнадцать. Недавно я признался жене, что с тех пор, как сел за руль, ощущаю себя другим человеком.
– Другим – это каким?
– Взрослым.
– Вот интересно: ты – врач, у тебя есть дочь, но все это не наводило тебя на мысль, что ты уже взрослый?
Нет, это наводило на мысли об ответственности и о старении. А тут другое. Я как будто приобщился к одному из тех взрослых разговоров, которые ведутся за столом после того, как детей отправляют спать. Какая страховка лучше, «Олстейт» или «Гайко»? Где дешевле покупать шины на зиму? Раньше от подобных бесед у меня сводило скулы, а теперь – в самый раз. Еще немного, и я стану следить за акциями на бирже или к восхищению тестя начну выписывать бюллетень Home Depot[6].
Если нет пробок, дорога занимает около часа. Но пробки есть почти всегда. В общей сложности я кручу баранку по три часа в день. Где искать утраченное время? В аудиокнигах? За последние несколько месяцев я прослушал все семь томов Пруста в переводах Франковского и Любимова. «Беглянку» и «Обретенное время» читал некто с сильным одесским акцентом, отчего представители французской аристократии – от барона де Шарлю до герцогини Германтской – неожиданно превратились в персонажей Бабеля. Если бы за окном был Южный Бруклин, эта метаморфоза была бы к месту. Но я живу в Квинсе, и одесский выговор тут ни при чем. Квинс – это Азия во всем своем многообразии: Индия (Джексон-Хайтс), Ближний Восток (Астория), Бухара (Рего-Парк), Китай (Флашинг), Корея (Северный бульвар), Филиппины (Вудсайд). До Одессы отсюда далеко. Как, впрочем, и до Парижа.