Я не хочу, чтобы другие из-за меня страдали!
Прошло несколько мучительных секунд, и она вдруг перестала плакать, подняла голову и нахмурилась, словно ее лишь сейчас озарило, как она себя запустила. Тетя изумленно уставилась на старый спортивный костюм, явно пораженная переменами не меньше меня.
Она поднялась и крикнула папе через закрытую дверь:
– Помни, что всегда можешь поговорить со мной по душам, Майкл!
А потом ушла, расправив плечи. Возможно, мой дух смог достучаться до ее души, пускай слова и не долетели до слуха тети. Эта мысль немножко подняла мне настроение.
В следующий раз, заглянув проверить, как у нее дела, я застала тетю Вив в ее любимом розовом платье. Все еще без каблуков и лака на ногтях, но я уже не сомневалась, что она оправится от горя.
Мне хотелось, чтобы папа тоже оправился. И чтобы простил тетю Вив.
Я предприняла еще одну попытку.
– Для нее это тоже большая потеря, пап. Для всей семьи. Они страдают даже больше твоего, потому что ты хотя бы можешь меня видеть.
Папины глаза вспыхнули.
– Никто не страдает больше меня.
Он развернулся и побежал вниз по холму.
«Ну и глупость ты сморозила, Бет», – сказала я себе. Конечно, папе меня не хватало больше, чем другим. Не только потому, что я была его дочкой и он безумно меня любил, но и потому, что остальные помнили меня другой.
Они всегда обсуждали то, что мне нравилось, что не нравилось, что меня смешило. Говорили обо мне даже тогда, когда боль потери особенно сильно сжимала сердце. Нет, в эти минуты они обсуждали меня с наибольшей охотой, чтобы хоть немного облегчить эту боль. Воспоминания их сплотили, и меня это безмерно радовало. Получалось, что я – Бет Теллер[1] – поддерживаю теплые отношения в семье, и их успехи в этом – отчасти мои и отчасти моя заслуга.
С папой все было иначе. Я не помнила о своей смерти, папа как будто не помнил о моей жизни. Точнее, он был зациклен на том, как эта жизнь подошла к концу. Я не сомневалась, что именно по этой причине он способен меня видеть. Ему одному требовалось напоминание о том, что мое существование не сводилось к тем коротким мгновениям хаоса и аварии. Не сводится к ним и сейчас.
Правда, сейчас он стремительно от меня удалялся.
Что ж – хотя бы не плакал.
Я задумалась. А это даже хорошо. Да, пожалуй…
Я ухмыльнулась. Похоже, сердить папу – неплохой способ помочь ему двигаться в верном направлении.
Довольная собой, я поспешила за ним.
Дом
От детского дома осталась лишь куча обгоревшей древесины.
Он находился в отдалении от города, среди деревьев, тянувшихся из красной земли. В стороне, у реки, они росли плотными группками. Наверное, после пожара здесь повсюду рыскали полицейские. Тот, кто устроил поджог, давно скрылся, криминалисты уже все осмотрели, а обугленный труп забрали на вскрытие. Теперь здесь не было ничего, кроме руин, тишины и едва уловимого запаха дыма.
На торчащую из земли балку опустился ворон. Я помахала ему рукой. Порой мне казалось, что животные ощущают мое присутствие. Ворон нахохлился и склонил голову набок, словно задавая мне вопрос. А через мгновение взмыл в небо. Может, все-таки увидел меня и подумал, будто я его прогоняю? Или он в любом случае улетел бы? Моя учительница физики говорила, что вовсе не обязательно есть связь между событиями, которые происходят в одно и то же время, другими словами, «одновременность не предполагает причинно-следственной связи».
Папа же считает, что наука расследований отличается от естественных наук, и, если события произошли одновременно, всегда стоит предполагать, что одно повлекло за собой другое, если нет фактов, указывающих на обратное.
Сейчас он обходил руины с папкой по этому делу под мышкой. Пока мы ехали сюда от холма, папа перестал на меня сердиться. Впрочем, он и сердился скорее не на меня, а на ситуацию в целом. На то, что со мной произошло, на злую судьбу. Я его понимала. Потому что сама до сих пор негодовала по этому поводу. Это слишком рано – умереть на свой шестнадцатый день рождения. Даже сейчас при мысли об этой вопиющей несправедливости у меня в груди все закипало. Только мне нельзя было поддаваться этому чувству. Папа и так дважды пережил боль потери. Он говорил, что не сошел с ума от горя после маминой смерти только благодаря мне, малышке, о которой должен был заботиться. Теперь я заботилась о нем, чтобы он не сошел с ума от горя после моей смерти.
Жалко, что я не могла попросить помощи у мамы. Тетя Джун говорила, что мама излучала счастье, как огонь – тепло, и всегда прогоняла грусть. Было бы здорово, будь она сейчас рядом, но в руинах стояли только я и папа, и хмурое выражение его лица мне совсем не нравилось. Он не мог найти ничего достойного внимания в обгоревших балках.
Я задала ему первый же пришедший мне на ум вопрос:
– Зачем строить дом так далеко от города? Тем более если он предназначен для детей, которым и так пришлось в жизни несладко? Им здесь, наверное, было совершенно нечем заняться.
– Задумка была такая, что они будут проводить время на природе, на свежем воздухе, а это полезно для здоровья, как-то так, – ответил папа. – К тому же изначально здание строилось не под детский дом. Оно было частным и принадлежало одной местной семье.
Он вытащил из папки фотографию и поднял перед собой.
– Это сняли несколько недель назад.
Я впервые увидела этот снимок. Папа не разрешал мне заглядывать в папку, потому что там лежали фотографии трупа, но на этой был запечатлен дом. Я подошла ближе и вгляделась в белые обшивочные доски и широкие террасы. У входа стояли дети – кажется, их было около десяти – и трое взрослых. Воспитанники были разных возрастов и рас: темнокожие, белые, смуглые. Никто из них не улыбался, по крайней мере искренне. Губы были изогнуты, но глаза не сияли. Наверное, я бы тоже не хотела улыбаться, если бы жила в доме для «проблемных детей», что бы это ни значило. После пожара органы опеки увезли их в большой город. Оставалось только надеяться, что они попадут в более приятное место, которое им понравится больше.
Я показала на высокого, худого и бледного человека в очках.
– Это воспитатель?
Папа покачал головой.
– Нет. Это Александр Шольт. Основатель фонда, содержавшего этот дом. Само здание тоже пожертвовал он. Здесь раньше жила именно его семья.
– Он пожертвовал целый дом? Какой же он, должно быть, богатый!
– Да, так и есть. – Папа показал на остальных взрослых. – Это воспитатель, Мартин Флинт. А вот директор, Том Кавана.
Воспитатель был высокий, чисто выбритый, с торчащими во все стороны каштановыми волосами. Директор – приземистый, крепкий, с густой черной бородой. Все они широко и гордо улыбались.
– Похоже, им нравилась их работа. А в чем она, кстати, заключалась?
– Воспитатель Флинт отвечал за питание, первую помощь, лечение и общее самочувствие детей. Директор Кавана следил за состоянием дома и вел уроки: грамматику, математику. – Он вздохнул. – Они оба не местные. Приехали сюда, чтобы помогать детям.
Я уловила в его голосе нотку грусти. Очевидно, он думал о том, как печально оборвалась жизнь воспитателя Флинта.
Его уже не вернуть, пап, но узнать, что именно произошло, еще можно.
Я хотела сказать это, но не успела. Папа убрал снимок обратно в папку и перевел взгляд на руины. А потом заговорил, обращаясь скорее к самому себе и просто перечисляя известные факты:
– Пожар начался в десять вечера. Сигнализация сработала, дети вышли на улицу, как и полагается, и уцелели.
– Только сами они сказали, что вышли еще до того, как сработала пожарная сигнализация, – заметила я. – Странно, да? Не мог ветер подсказать им бежать, как они заявили.
– Конечно, – согласился папа. – Может, они выдумали эту историю, чтобы никто их не наругал за нарушение правил. Например, кто-то из детей еще не лег спать в положенное время, увидел, что начинается пожар, и предупредил остальных. Дело прояснится, когда психологи наконец их разговорят. Пока что они отказываются что-либо рассказывать.
– Думаешь, что-то скрывают?
– Думаю, что проблемные дети не доверяют людям, которые находятся в позиции власти. Неудивительно, что они молчат. Так или иначе, мне позвонят и сообщат, если кто-нибудь из них вспомнит что-то важное.
Он огляделся по сторонам и покачал головой.
– Это все городские дети. Место здесь неплохое, но… лучше было бы подобрать другое, ближе к их родным. Увозить детей так далеко от дома – плохая идея. Впрочем, сейчас органы опеки этим занимаются.
Он снова затих, и я спросила:
– Почему воспитатель Флинт не успел уйти от огня?
Папа пожал плечами.
– Что-то его задержало. Может, надышался дыма. Или…
– Или?
– Возможно, он был уже мертв, когда начался пожар. Или лежал без сознания.
Об этом я не подумала!
– То есть директор его убил? Или напал на него, они подрались, и воспитатель упал в обморок после сильного удара?
Папа помотал головой.
– Нелады с проводкой и кулачный бой – слишком много для одного вечера. Скорее всего, Флинт все-таки погиб при пожаре, а директор пропал потому, что впал в панику, увидев огонь и дым, и убежал в лес. Повернул не туда, зашел слишком далеко и потерялся.
– Тогда почему его до сих пор не нашли? Нашли же девочку, которая там бродила, хотя она и не из воспитанников дома.
– Да, но на нее несложно было наткнуться – она гуляла вдоль реки.
– Надо с ней поговорить. Вдруг она видела директора Кавану и в какую сторону он побежал? Или заметила что-нибудь другое?
Папа недовольно захрипел.
Я не сдавалась.
– Знаю, когда ее в первый раз допрашивали, она ничего не могла вспомнить, но сейчас прошло какое-то время, и ты сам постоянно говоришь, что свидетели часто вспоминают важные детали только спустя несколько дней?
– Я бы не очень доверял ее показаниям, Бет. Она была… мм…