С такими глазами еще моя мама убивала моего отца.
Мне было шесть, когда я нашла заброшенный колодец и посмотрела вглубь сквозь красное стеклышко. Там, где таились ночные кошмары и монстр из-под моей кроватки, дышала ледяная мгла и поблескивала кровь. Мой солнечный день съежился страхом: смерть подняла веки, примерилась ко мне, чуть кивнула и неспешно опустила ресницы – до поры до времени. А вечером тот, кого дети обычно называют папой, держал одной рукой Ваську, а другой – нож у ее горла. Васькино лицо я давно забыла, но помню раскрытый побелевший рот с трещинкой в обветренной нижней губе. И чтобы не видеть бесстрастной, уверенной в своем праве смерти, черной наледью тронувшей мамины глаза и полыхнувшей в зрачках диким огнем, я зажмурилась что было сил. Потом… потом были только глухие удары и крики взрослого мужчины. И тот, кого обычные дети называют папой, больше не приходил.
Севку и Мятлика я бы точно не тронула, а вот насчет аксайских монахов… Люди они хорошие, но лучше не рисковать.
– Так, ладно, – спохватился Дюбель, – что мы посреди станции-то? Айда к нам, посидим, поговорим – только ты, я да Мятлик.
Я улыбнулась:
– Как в старые добрые времена. Ну, веди, где вы тут остановились… и сразу предупреждаю: в алыс жол[3] не пойду. Завязала.
– Да ладно! – не поверил Севка. – Баранов пасти понравилось?
– Н-ну, – промычала я, почесав кончик носа, – не баранов… скорее, жеребят.
Дюбель растерянно моргнул.
– Учительница в началке приболела, – пояснила я. – Пришлось заменять пару недель на добровольных началах…
Севка вытаращил глаза, а потом, хлопнув ладонями по коленям, захохотал.
– Точно рехнулась, – подытожил он, покрутив головой. – Знаю, ты не против с детьми повозиться, но чтобы училка! Ладно, Букашка, не обижайся… Хотя готовься, у Мятлика тоже глаза на лоб полезут, а-ха-ха!
Я хотела по-сестрински въехать ему под дых, но представила выпученные глаза Кудайбергена Конырбаса по прозвищу Мятлик и фыркнула.
Мы прошли к местной гостиничке, и Кудайберген так обрадовался, что почти сломал мне пару ребер.
– Добрались мы до Капчагая, – рассказывал он вскоре, машинально поглаживая висящий на груди жетон с гравировкой – конь, вставший на дыбы. Такие жетоны были у всех алматинских сталкеров, но я заметила, что и Мятлик, и Дюбель прицарапали своим коням крылья, и теперь это были тулпары[4]. – С трассы не особо сворачивали, так, пошарить кое-где. Чистых мест мало – то фон, то био, то химия, то просто разворочено все вдрызг. Все эти поселки, базы отдыха, дачи – практически безлюдные… – Мятлик махнул рукой.
– В общем, побродили мы там пару недель, да и повернули назад, – заключил Севка. – Зато карту новую составили и дедка ценного нашли, Еркебуланом зовут. Говорит, работал на дамбе Сорбулака до всего этого…
Парни ухмыльнулись и уставились друг на друга.
– И мы решили вокруг Алматы больше круги не наворачивать, – весело подмигнул Севка, щелкнув по своему жетону с тулпаром. – Пусть другие сталкеры город и окрестности обшаривают, на здоровье. Это важно, мы понимаем. Но нам интересно, затопил тот же Сорбулак дорогу на Астану или нет? И вдруг по А-два все еще можно добраться, например, до Бишкека? Человечество выжило, пора заново мир открывать. В общем, пошарим по гаражам в округе, найдем какой-нибудь внедорожник и рванем!
– Стоп, а откуда вы столько дизеля возьмете на покатушки? – нахмурилась я. – Это ж просто бешеные патроны!
Кудайберген и Севка вновь переглянулись и заговорщицки придвинулись ближе.
– В одном старом-старом городе, – зашептал Мятлик, – в одном страшном-страшном ядовитом лесу есть один железнодорожный тупик. И в нем стоит почти целехонькая цистерна!
– Никто в те края не ходит, – так же тихо подхватил Дюбель. – Там заразы всякой полно, да и растения чумовые, все стеблями опутали, ядом заплевали. Цистерна выглядит как обычный холмик… но мы нашли!
– Только тс-с! – зашипели они хором, одинаковыми жестами прижав пальцы к губам.
Я понимающе кивнула. Ох, как же хочется с ними! Но все время быть рядом с Севкой, есть из одного котелка и спать рядом, выпутывать безобидных ящерок с цепкими коготками из его вьющихся волос и ехидно щелкать в макушку, отстреливаться от уродского зверья, стоя спиной к спине, и слушать откровения, как он присмотрел себе ладную черноглазую уйгурку… это выше моих сил.
– Тучи, тучи, тучи, тучи! – залетел в палатку звонкий голосок. – Скачет конь, большой, могучий!
Меня передернуло:
– Чтоб тебя… долбаная считалка!
Кудайберген удивленно приподнял брови:
– Да ладно тебе, обычная считалка. Вот «Ак-цук-цума» или там «Эни-бени» – редкая бредятина, а тут даже смысл есть.
Дети с визгом и хохотом разлетелись прятаться, а водящий остался нудеть:
– Ади-ин… два-а…
Мятлику я не ответила. Каждый, кто пережил Катастрофу, хранит в туннелях памяти моменты, о которых он никогда никому не расскажет.
Я помню, как небо над Алматы расчертили серебряные полосы, словно на город набросили елочный «дождик».
Помню горячий сухой ветер, гул пылающих домов, тяжелый терпкий запах битума и рев сотен людей и как из курящегося асфальтового болота кто-то бессильно тянул ко мне обугленные руки.
Помню, мы скатились вниз по ступенькам куда-то, где было много упаковок больших пластиковых бутылок с водой, а наверху ужасно грохотало, скрежетало и выло.
Помню, первых умерших относили куда-то за угол, и нашу маму тоже, и это было хорошо, ведь позже людей волочили по полу как попало. Иногда страшно дрались, иногда кричали и бегали, иногда сидели и раскачивались, подвывая. А один парень все царапал стену ногтями и говорил, что нашел еще один запасной выход, и сейчас, вот сейчас он его откроет, а за его пальцами тянулись бурые полосы.
Помню, когда нас, тихих и безучастных, привыкших к вони, осталось совсем мало, мы услышали из-за угла считалку: «Тучи, тучи…» Считал высокий узкоплечий мужчина, дрожащим басом и запинаясь. Я иногда раньше видела его в нашем дворе, а ребята называли его ДанилАндреич. «Через тучи скачет он, кто не верит – выйди вон». И вскоре… ох, как вкусно вскоре оттуда потянуло. Потом ДанилАндреич подошел с какой-то женщиной, и оба, пряча глаза, сбивчиво заговорили, что по-другому не могут. Мясо есть мясо, а это – даже сладкое. Точно нет?.. Васька взглянула на них черным льдом с горящими рубинами зрачков, и ДанилАндреич с женщиной отшатнулись. А Васька еле слышно прошептала: «Мы – люди. Понимаете? Люди…» Я понимала. И еще понимала, что могу пойти к ним, могу, – но… вдруг они посчитают мне маму?
Помню, когда я осознала, что умру, но Ваську посчитать не дам, наше убежище затряслось, пол вздыбился кошачьей спиной и пошел волнами, с потолка зашуршали пыльные ручьи, мелкое крошево и обломки покрупнее, а стены угрожающе хрустнули и заскрежетали. Бетонная плита, закрывавшая вход, разломилась – медленно, с протяжным стоном, словно жилы из запястий, вытягивая из себя стальные прутья…
Ох, как жжется, как жжет глаза!
– Ладно, парни, скоро свет погасят, пойду я. Мне на утренней зорьке в рейд, а вам отдохнуть надо. Увидимся!
– Я провожу, – подхватился Севка. – А завтра обязательно еще поговорим!
У меня не было сил отказываться от сопровождения. Просто идти рядом с Севкой по станции – и то наслаждение. Долбаная туча рядом с ним сразу притихала, сжималась и бледнела, и мгла в глазах таяла, и рубины гасли.
Возле фанерной двери мы потоптались, неуклюже обнялись, похлопав друг друга по спинам, и Дюбель какой-то неровной, подпрыгивающей походкой поспешил назад.
Завтра он уйдет, а я останусь…
Однако все проходит, и это пройдет. Мне просто нужно немного времени.
И еще я должна уговорить мою девочку загнать обратно в темный туннель памяти клокочущую тучу ненависти. Здесь нет тех, кого нужно убить. Слышишь? Нет их здесь! Люди на Алатау не злые, они здесь все хорошие! Тучу нельзя подпускать слишком близко. Нельзя слушать вкрадчивые, настойчивые перекаты звука на грани сознания, нельзя засматриваться на багряные сполохи, нельзя вдыхать сладковатый запах, что так дразнит, так щекочет ноздри… Надо держаться на расстоянии, словно за тобой наблюдает мутант, а у тебя мало патронов. Двигаться плавно, перетекая чуть дальше, чуть дальше, не поворачиваться спиной, не выпускать из поля зрения, но и не встречаться взглядами.
Вот и хорошо, вот и разминулись.
Я в задумчивости постояла, держась за ручку входной двери. До рассвета времени полно, спать не хочется, делать нечего… «Кэрри» я еще утром дочитала и, как говорится, много думала. Отнесу-ка обратно Болату, пока свет не выключили, и возьму что-нибудь новенькое.
С потрепанным томиком в руке я поскреблась в соседнюю дверь.
Жена Болата Ольга что-то шила, а маленькая Карагоз ерзала в кроватке.
– Ой, Лен, как хорошо! – обрадовалась Ольга. – У тебя есть пять минут? Я уже все сказки рассказала, а мелочь никак не спит.
Я кивнула и положила книгу на стол.
– Спасибо! Я быстро-быстро! – и Ольга вместе с шитьем исчезла за дверью.
– Колыбельную, – прокряхтела Карагоз, переворачивая подушку.
Вот живут же люди – тихо-мирно, Болат в караулы ходит и электрику чинит, Ольга всю станцию обшивает, старший сын механиком работает, средний в школе еще, но уже понятно – хорошим врачом станет. Впрочем, кто сказал, что мне моя жизнь не нравится? Нормальная жизнь. Хуже могло быть, а вот лучше – вряд ли. Каждому свое, ну правда же. Мозги только в очередной раз прочистить – они ведь, как оружие, постоянного ухода требуют, – и все очень даже хорошо.
И ни-ку-да не деть-ся…
– Тетя Бука, ну колыбельную же? – вяло возмутилась Карагоз, чуть разлепив глаза.
– Ты и так спишь, – усмехнулась я, но присела рядом. Что там Ольга обычно поет? Ага, вот.
Аулым көшiп барады-ау