Бледный конь загоготал так, что между стремительно редеющих туч загуляло эхо. Он взвился на дыбы, раскинул из шрамов ослепительные снежно-белые крылья и полыхнул солнечным светом. А потом с такой силой вдарил копытами по земле, что меня подбросило и швырнуло затылком на бетонный обломок…
Сначала включились звуки. Туп. Туп. Хруп. Шмыг.
Что, опять?!
Я разлепила веки, сфокусировала взгляд и опознала станционный лазарет. Покосилась на источник звука: на табурете спиной ко мне сутулился Дюбель и стучал прикладом АКМ по бетонному полу. Туп. Туп. Хруп. Шмыг.
– Севка… – хрипло выдавила я.
Спина вздрогнула.
– Ленка, очухалась!
С помощью Дюбеля я осторожно села. Проморгалась. Бледный конь. Моя девочка. Светящийся тулпар. Сон? Явь? Бред сумасшедшей? Не знаю. Знаю только, что слегка саднит ладонь под повязкой, мы победили, и у моей души растут новые сильные крылья.
– Как сам? А Мятлик?
– Да нормально, – отмахнулся Дюбель. – Мятлику наложили пару швов на ногу и добрый десяток – на задницу. Переживает теперь. Ему медсестра здешняя, Адеми, нравилась. Но одно дело – романтично бедро перевязывать, а вот укус в задницу… – Севка фыркнул. – Уколы еще эти каждый день, чтобы заражения не было… А у меня вообще ерунда, кошак только плечо задел. До свадьбы заживет.
– До свадьбы?! – заклокотала я, внезапно припомнив все его смешки за целый год чохом. – Ну так и шел бы на хрен к своей долбаной уйгурке, чего здесь торчишь-то?
– Сказать, что люблю, – бухнул Дюбель.
Я онемела.
– На Капчагае ты мне каждую ночь снилась. А увидел на Алатау – и побоялся признаться, потому что так сразу все выложить… Мало ли, глазами сверкнешь – и полбашки как не бывало, а оно мне надо?
– Что?.. – выдохнула я, подобравшись. – Как… ты знаешь?..
Дюбель изменился в лице, вскочил, некоторое время дико смотрел на меня и, наконец, скупо усмехнулся.
– Надо же. А я всю жизнь думал, что это у меня в мозгах черт-те что творится… Когда отец тебя притащил и стало ясно, что выживешь, меня пустили в лазарет. Типа, сестренка теперь у тебя есть, может, хоть такому же ребенку скажет, как ее зовут, ну и вообще… А я возьми, да и ляпни: почему у нее красные огни в глазах? Меня к врачам затаскали, не мутация ли какая выявилась, иголками всего истыкали, крови пол-литра выкачали, не меньше. Я и потом видел, когда ты реально свирепеешь – глаза чернеют, а зрачки красным горят. Но раз этого никто больше не замечал, то и я не болтал, не дурак же… Ленка, ты чего?
– Ничего, – пробурчала я себе в колени. – Охренела слегка просто… И… ты что-то еще хотел сказать? До всего этого?
– А… – Севка вздохнул. Сел обратно, помялся, поерзал. – Короче. Я оказался не мутантом, и то хлеб, но все равно… Ты с детьми вечно возишься, игры всякие, сказки, в школу работать пошла… – он запнулся и решительно закончил: – А от меня детей не будет. Ну, и какой нормальной женщине нужен такой урод?
Пару ударов сердца я сидела с закрытыми глазами. Потом стукнулась лбом об колени. И еще раз. Зашипела от горячего толчка в разбитом затылке и тут же хлюпнула носом от облегчения – Господи, как легко и молчать, и говорить, когда все закончилось…
– Севка, ты не урод. А вот дурак – это в точку.
Дюбель перестал моргать и сжал побелевшие губы в тонкий шрам.
– Я ведь… тоже… люблю тебя не как брата. А признаться сил не было, потому что… я тоже ни разу не мутант, правда, просто у меня плохая наследственность… по зрению. Настолько плохая, что просто ужас, как такое вообще детям передавать. И еще я самая дурацкая дура на свете.
Заилийский Алатау был велик и прекрасен. Я завороженно смотрела на него, будто в первый раз, и чувствовала – лечу без крыльев, несусь над изломами ледников, над бездонными провалами, над солнечными лесами горных склонов и сумрачной порослью темных впадин, над душистым разнотравьем с мириадами букашек, над занятными животинками нового мира, над зимой и летом вперемежку.
– Ох, давненько я не была на Большом озере…
Севка безмятежно улыбнулся:
– Так в чем дело? Дорога известная. Надо только Мятлика предупредить, чтобы лечился эту неделю как следует, а то найдут нашу цистерну – и привет.
– Как романтично… – восхищенно вздохнула я, закатив глаза. – У нас будет настоящее свадебное путешествие, как в довоенных книжках! Только алыс жол, только хардкор!
Александра ТверскихХОЗЯИН РАЯ
В серое небо медленно поднимался дымок. Васёк заметил его первым. Прищурился, шмыгнул перебитым носом.
– А чего это?
Карась не услышал, а может, сделал вид. Он скинул рюкзак и, громко крякнув, сел прямо на песок. Стащил с головы капюшон. Ветер растрепал рано поседевшие волосы.
– Эх, старина… – пробубнил Карась, прислушиваясь к боли в ногах.
Он обвел взглядом песчаный берег и медленную зеленую воду. Несколько старых ив, густые заросли камыша. Из белесого песка торчал прогнивший скелет деревянной лодки. Место тихое, по старым временам, так даже живописное. И крупных хищников здесь не водится. Жрать им некого.
– Слышь, чего там? – не унимался Васёк, тыча пальцем куда-то за спину.
– Дачи, – так и не повернувшись, ответил Карась.
– Чего?
– Дачи, говорю. Шашлык на Первомай и жесткая пахота по выходным да в отпуск. Чтоб потом какие-то умники забор попортили и весь урожай ведрами вынесли. Это я еще понимаю, если под Анапой или Геленджиком, там хоть море где-то, а здесь чего ловить было?..
Молодой напарник из всего объяснения уловил отдельные слова, не нашел в них общего смысла, но поспешил согласиться, закивав головой:
– Ага-ага.
– В утюга, – срифмовал Карась. – А шашлыки-то – дело хорошее! Эх, мясца бы сюда, да под пивко…
– Мясца… – эхом повторил Васька. – А то чего?
Пришлось обернуться. Тонкая струйка дыма растворялась в небе. Курилось где-то в дачном поселке, серой неухоженной громадой возвышавшемся над песчаной осыпью. Людей там давно не водилось. Все живые да разумные уходили дальше по трассе, в станицу Марьянскую, а то и вовсе к «чистой земле» и гниющей, словно больной проказой, железной дороге. Карась с Васькой брели в другую сторону, но на то были особые, не слишком приятные причины.
– Баньку кто-то протопить решил, – сказал Карась.
Шутка пропала втуне. Васёк снова хлюпнул носом, уставился на старшего напарника, чуть приоткрыв рот. Будто собирался что-то спросить, но враз передумал. Карась подавил острое желание стукнуть его в челюсть. Чтоб аж зубы клацнули.
– Тебе вот сколько лет?
– Девятнадцать, – ответил растерявшийся от перемены темы Васёк.
– Ага, – кивнул Карась. – Лоб здоровенный. Мне чуть больше было, когда вся эта хрень началась. Так вот, Василий Батькович, будь я таким…
Не договорив, Карась махнул рукой. На ум пришло обидное – вот знает он, что подрастающее поколение тупое и ни на что не годное. Очередной признак. Как там это называется? А, точно. Приближение старости.
Да и Ваське выговаривать – дрянное дело. Жаль его, дурачка.
– Значит, так…
Карась покосился на дымок. Зрелище навевало мысли о людском жилье, жарко растопленной печи, вкусном обеде. Принюхался, но никаких аппетитных ароматов по воздуху не носилось. Воняло гнилой древесиной, застоявшейся водой, илом.
Дым не прятали. То ли надеялись, что никто не заметит, то ли бояться было нечего. На оба случая у Карася имелись кое-какие соображения. К тому же до заката часа три.
Он вытащил из поясной кобуры «Грач», отщелкнул фиксатор магазина. Выругался так, что у Васьки глаза на лоб полезли. Одиннадцать патронов. Выше по течению река изгибалась, местность становилась людной. А там никакая дипломатия не поможет, если не подкрепить мздой или крупнокалиберным аргументом.
– Значит, так, мля. Пойдем, что ли, посмотрим, у кого там обеденный перерыв наметился.
Через десяток минут Карась понял, что зря посчитал дачный поселок гиблым местом. На своем веку он видал и похуже. По равнине рассыпались бесчисленные станицы и хутора. Кирпичные хибары и саманные развалюхи, тесные, насквозь провонявшие дымом и навозом, с голодными сворами собак на улицах и дырявым тряпьем, развешанным на просушку. Шалманы и базары, тощие вороватые дети, мужики с волчьими глазами, хитрые бабищи. К такому скотству Карась не смог притерпеться и за двадцать лет.
Здесь людей не было. Поселковые домики медленно приходили в упадок. Тут и там зияли черные дыры – выбитые окна, отваленные двери, проломы в крышах. Заборы перекосило. Дерево гнило, железо рассыпалось рыжей пылью. Но запустение не выглядело тоскливо.
Развалины тонули в зелени. Деревья и кусты в садах разрослись, огороды покрывало густое море сорняков. Поросшая травой гравийная дорожка между участками была усыпана косточками сгнивших вишен и абрикосов. В листве виднелись яркие бусинки-ягоды и недозревшие сливы. Низко клонились увешанные огромными зелеными яблоками ветви.
Карась с трудом сглотнул ставшую вязкой слюну. Местечко казалось филиалом райских садов, и от изобилия плодов земных глаза разбегались. Карась заметил, что хочет жрать. Даже не «кушать», а именно «жрать». Рвать с веток все, что под руку попадется, впиваться зубами в сочную хрустящую мякоть… А яблони так и тянули ветви навстречу путникам: «На, возьми, сколько хочешь, да скушай, скушай!..»
Скушай – и околей от того яда, что впитал урожай из зараженной почвы да ядовитых дождей.
Карась покосился на плетущегося рядом Ваську. Ему было проще. Молодняку и в голову не придет тянуть в рот что-то, выросшее под открытым небом. На распроклятые яблоки Васька смотрел с интересом созерцательного свойства.
По округе гулял ветер. Качал ветки, шелестел листвой. Зелень двигалась, будто живая, и всюду раздавались легкие шорохи и стуки. На землю сыпалась падалица. Где-то хлопнула покосившаяся дверь. Трава зашевелилась – бросилась прочь из-под ног зазевавшаяся ящерица. Карась дергался на каждый звук, вскидывал пистолет, тыкал стволом в очередной куст крыжовника или мелких белых роз. Потом чуть расслабился, щелкнул предохранителем.