– Говори, где она!
Побелевшее от потери крови лицо Ясеня исказилось в непонятной гримасе. Он попытался поднять ружье, но Катя оказалась рядом раньше, схватилась за ствол и рванула в сторону. Старый дробовик, принадлежавший когда-то деду Андрею, а потом перешедший к Пете, описал дугу в воздухе и с треском затерялся в кустах.
– Ты не понимаешь! – вскрикнул Ясень. – Они здесь где-то ходят! Что ты сотворила! Как же мы теперь…
Он попытался кинуться на нее и сорвать с плеча ремень с оружием. Катя отступила, и Ясень повалился на землю. Стиснув зубы от ярости, Катя пнула его в разорванный бок.
– Где она?!
Ясень заорал, потом заскулил.
– Я не хотел… понимаешь?.. Но их было… так много… А она испугалась, побежала…
– Где?
– Там… на берегу…
Лиза и в самом деле нашлась у самой воды. Девушка скорчилась за корягой, словно пыталась спрятаться, измазанные в крови обрывки пестрого платья были разбросаны вокруг, качались в мутной жирной пленке, покрывающей береговую кромку. Растрепавшаяся коса зацепилась за сук, и тело так и осталось сидеть с запрокинутой головой, и даже не подходя ближе, можно было понять, что от лица у Лизы не осталось ничего.
Катя подумала, как она сейчас завернет то, что осталось от девушки, в одеяло, как понесет ее на руках к Алине, а потом они вдвоем поплетутся на хутор, надеясь, что дни и ночи будут достаточно холодными. С телом путь займет много времени, в это время девочка Лиза, которую они берегли всей своей большой семьей, будет разлагаться. А потом они принесут ее и покажут… матери, деду Андрею, бабке Джанэ, дяде Григорию, Зое Ивановне, Даду, Галке, Фатиме… Что им сказать? Они вернули им Лизу?.. К горлу подступил липкий ком.
– На что ты надеялся? – ровным голосом спросила Катя у остановившегося где-то за спиной Ясеня. – Она же тепличная совсем была, куда ты ее хотел отвести, украв из дома, убив ее брата?
– А сам он… – устало сказал Ясень. – Ведь просил по-хорошему ключи отдать. Все остались бы живы, все счастливы… Там, ниже по течению, лагерь есть, у самых аулов. Скоро они снимутся и пойдут на зимовку. И мы бы с ними… Ей хотелось стать свободной, я ей рассказывал… У нас – не то что на этом вашем бабьем хуторе!
– Конечно, именно о ней ты только и думал.
Кажется, Ясень рассердился и даже попытался что-то сказать. Успел набрать в рот воздуха, чтобы ответить ей. Но стоящая к нему спиной женщина внезапно развернулась, и приклад ее винтовки врезался ему в челюсть. Оглушенный ударом, Ясень повалился на спину.
Катя присела, спустив с плеч тощий походный мешок, достала со дна моток веревки. Ясень захрипел, попытался отползти.
– Ты не бойся, я тебя убивать не стану. Просто отправлю туда, откуда ты к нам вылез…
На дворе, в густой и беззвездной осенней ночи, не смолкали крики Тамары. Катя лежала на тюфяке, пряжка пояса больно впивалась в живот, но сдвинуться сил уже не было. Кто-то вошел в сторожку, присел на корточки рядом, у изголовья.
– Ты как? – усталым голосом спросила Галка.
– Жить буду, – ответила Катя, прислушиваясь к чему-то скользкому и липкому, давящему на горло изнутри.
Отвратительное ощущение не исчезало второй день. С тех самых пор, как она последний раз видела Лизу, погребенную теперь в норе на берегу реки. И Ясень тоже был с ней рядом, их разделяла только пара десятков шагов и кромка воды.
– А…
– Нет, через плотину не переправлялся никто, наверное, другим путем ушли, – сказала Катя, и в ее словах не было ни капли лжи.
– А может, оно и к лучшему? – шепотом спросила Галка. – Хоть землю посмотрит, а то здесь у нас – тоска смертная, или старик ее этот дома запрет и беречь от сквозняков будет.
– Старик? – переспросила Катя. – Ему ведь лет сорок пять, вроде. Мы с тобой здесь до такого почтенного возраста не доживем. А у степняков старики и того моложе.
Она хотела засмеяться, но ощутила, как в горле поднимается ком, и громко, мучительно закашлялась. Из открытого рта на тюфяк потекло что-то черное и липкое.
Сергей СемёновСНЕЖНЫЙ ОХОТНИК
Лютует за окошком зимний ветер. То вдовой безутешной зарыдает, то по-волчьи в трубе завоет. Сметет снежную крупу с навеса крыши, бросит на раму – точно крохотные коготки поскребут по стеклу. Опять к вечеру непогодится.
В избе тихо, только и слышно, как мышь за стенкой скребет, да полешки в подтопке потрескивают. Матвейка поближе к теплу жмется – сел у печки, дощечки с деревянными кубиками перекладывает, что-то опять мастерит. Поиграет немного, да снова глянет на кухню, где отчим на охоту собирается.
Уйбаан[7] натянул тулуп, проверил обрез с патронами. Рюкзак за спину, да пику батькину под рукав приладил. «Стальной зуб» меж двумя коренными сунул, языком поправил. Вроде все, можно идти.
– Дядя Ваня опять чучуну[8] бить пошел? – вопросил мальчуган, глядя на мамку.
– Да, сынок, – склонила голову длинноволосая красивая женщина с усталым взглядом. Поправила воротник вязаной кофты, тяжело поднялась с кушетки. Ааныс уже на последнем месяце, живот большущий, еле ходит. «Дочурка будет», – уверенно говорит тетя Надя. Бабку не обманешь, у старухи глаз наметанный. Только глянет разок – и все, скажет – как отрежет. К ней все девки брюхатые ходят, чтобы про будущего ребенка узнать. И хоть бы раз ошиблась.
– Подрасту – возьмешь с собой? – глаза Матвейки вспыхнули озорным огоньком.
– А как же, маленький охотник, – Уйбаан улыбнулся и потрепал мальчонку по голове. – Потерпи еще немножко. Скоро вместе за лохматым пойдем.
– Ты береги себя, – тихо шмыгнула Ааныс, склонив голову. Переживает, боится, а понимает все равно, что больше некому сейчас идти. – Про нас помни.
Ааныс – добрая, работящая, и его, Уйбаана, любит сильно. Когда Оленька его умерла, взял ее замуж через год вместе с сынишкой. У Ааныс мужа-то лихорадка забрала, мучился долго, да так и не выходился. Горе горем, а женщине молодой без мужика совсем туго. А Матвейка, хоть и не родной сын, а Уйбаан его все равно любит, как своего. Смышленый, веселый, и помощник хороший растет. Мамке и отчиму всегда подсобить за радость. И правильно тетя Надя говорит – детей чужих не бывает.
Громыхнуло в сенях, дверь отворилась, впуская в избу облачко морозного воздуха. Через порог шагнула тетка в медвежьей шубе с двумя ведрами снега. Поставила у печи, стряхнула снежинки с седеющих волос.
– Уже собрался, Ваня? – с волнением спросила женщина.
– Да, надо идти, – ответил охотник.
– Ну, с богом, с богом, – закивала старуха. Бабка тоже мокроту разводить не любит. Переживает, а виду не показывает. Нечего сопли распускать, когда мужик на дело опасное собирается.
Уйбаан взял со стола кружку, исходящую паром, хлебнул травяного чая. Закрыв глаза, охотник почувствовал, как напиток разливается внутри, согревая его. Ну, все, можно топать. Ааныс бесшумно скользнула к нему, не говоря ни слова, прижалась к груди. Охотник обнял ее, почувствовав пряный запах волос. Осторожно поцеловал в макушку и выпустил из объятий.
– Ждите, скоро вернусь, – и шагнул за порог.
Улуу, их маленький поселок, затерянный среди безбрежного океана якутской тайги, стал прибежищем для нескольких десятков человек. Когда, по словам слепой бабки-соседки, которой перевалило за век, духи огня сошли на Якутск и сожгли его, об этом узнали даже здесь. Семилетний Уйбаан помнил, как в тот день дрогнула земля, а над тайгой появилось зловещее грибовидное облако. Мамка болтала, что случилась Большая война, и по радио успели сообщить, что накрыло и столицу, и Питер. Отец после рассказывал, что бомбили и другие города по стране, а может – и по всему миру. И маленький Уйбаан боялся, думая о том, что же будет дальше.
А потом с севера потянулись люди. Оборванные, израненные. От них и узнали, что по Якутску вдарили ядерной. Выжгли полгорода, а те, кто успел – укрылись вроде в бункерах да подвалах. Бежавшие с окраин якутяне потянулись на юг, к Алдану, куда не лупили ракетами, да вот только потом поговаривали, что там почти все и сгинули от неведомой заразы. А те, кто выжил, – ушли в Томмот, на окраины, да там и осели. Иногда, очень редко, из Томмота в Якутск по железнодорожной ветке ходила дрезина, и жители Улуу обменивали рыбу с солониной на порох и ружья, из обрывков разговоров узнавали новости о жизни северян и южан.
Люди в Улуу жили на окраине села – понастроили деревянных изб, обнесли хуторок мощной изгородью из бревен. Двухэтажки забросили в первый же год, как не стало света и воды. Уже тогда поняли – пришли тяжкие времена и испытания. Но людям повезло – их поселок, названный в честь главного из якутских духов, лежал в двухстах километрах от Якутска. Сюда не так часто забирались хищники из зараженных северных районов, и земли были относительно «чистыми».
Сильный порыв ветра швырнул в лицо охотника пригоршню снега. Уйбаан вырвался из лап воспоминаний, глянул на село. Над крышами домов вились дымки, поднимаясь к хмурому небу. К вечеру здорово похолодало. Зима в этом году лютует, как морозы нагрянут – так изгородь по ночам трещит, да болота окрестные до самого дна промерзают. Воды днем с огнем не сыскать, приходится снег топить. Ничего, сколько зим пережили, и эту одолеем.
Копаясь в воспоминаниях, Уйбаан неожиданно понял, как давно все это было. Нет в живых ни мамки, ни отца – лежат себе спокойно на тихом кладбище у края леса. Сам он вырос и возмужал, охотником стал, семьей обзавелся. Жизнь течет и катится – вчера только пацаненком по дворам бегал, а сегодня взрослый уже.
У ворот дядя Федор в тулуп кутается, на небо хмурое поглядывает. Сдавил Уйбаану ладонь в меховой варежке, улыбнулся сквозь густые усы. В бороде снежинки застряли, живые глаза-черносливины смотрят на парня.
– Отворяй, дядь Федь. Пора.
– Ну, ни пуха, ни пера булчут[9]