– Дед, – окликнул старший караула, Семен, – завтра переговоры будут, с летунами. Ты б сходил, помог. Горючку привезли сегодня. Но цену заломили…
– Сколько?
– Шесть тушек отдали, каждая, считай, по семьдесят кило выходила. А они нам отлили от силы литров триста.
– Понял, поговорю.
Почти полтонны рыбы за триста литров горючки. И то, горючка-то не для всех. На крайний случай. Совсем озверели летуны с аэропорта. И ладно бы, летали много, а то понту только…
Как же, горючка – дефицит. Ну, да, так кто спорит? Только жрать господа летуны – всегда за. А огороды разводить или свиней там… за ними как-то не особо водится. Но куда деваться? Еда, понимаешь, возобновляемый ресурс, в отличие от керосина или дизеля. Ага, так и есть. Вот только, если разобраться, люди – тоже ресурс возобновляемый. А променяли бы летуны своего самого завалящего сосунка на его же вес в бензине? То-то и оно, что вряд ли. Сколько ребятишек, занимаясь ловлей, остались калеками? Вытаскивая на берег ту самую возобновляемую жратву? Ну да… пришла Беда, отворяй ворота.
Лодка, спружинив старыми покрышками о причал, встала. Дежурная «малая» пацанва, с завистью косясь на старших и их улов, шустро затягивали брошенные концы. Дед улыбнулся еще одному дню, закончившемуся хорошо. И пошел потихоньку к лестнице, ведущий вглубь островка. Дальше и без него справятся.
Вечер накатил, как и обычно: быстро, неотвратимо и грустно. До Беды закат в среднем занимал восемь минут. Сейчас… да практически столько же. Разве что красоты практически никакой. Не то что раньше.
Ни мохнатых боков Жигулей по той стороне не рассмотреть, ни отблески по воде, так, не то. Дед сидел на чудом сохранившейся лавке у самого подъема и смотрел на реку. Со стороны домиков, где ютились «базовские», гомонили, смеялись. Вкусно пахло ухой. Вот надо же, сколько лет мясо только на праздники, если повезет и приплывет кто-то с торгом, а уха все никак не надоест. Или надоест?
Дед хмыкнул, дивясь собственным мыслям. Старость – не радость, маразм – не оргазм, как говаривал лысый герой какого-то сериала? Тьфу ты, и сериал про кухню был, и из рыбы там готовили разве что форель или тунца, кажись.
Самокрутка, плотно набитая дорогим «утренне-вечерним» табачком, сладковато дымила. Вот тоже, зараза, не избавится от привычки. И забыл, и не курил, и… пока летуны не привезли на торговлю несколько мешочков мелко нарубленного духовитого табаку. Самого, что ни на есть, настоящего. Даже и смешанного, а не одного вида. Как потом вызнал дед, хитрецы с бывшего аэропорта Курумоч сошлись с бывшими железнодорожниками из Кинеля. А уж откуда у тех оказался табачок – черт его знает, откуда.
Дед покосился на своих ребятишек, отдыхавших после работы. Они – молодцы. Один экзамен сдал, пусть и не как сталкер, другие знатно порыбачили. Сидят, обсуждают, хвалятся чего-то там перед девчонками. А как еще-то? Все и идет, как должно быть. Разве что вокруг Беда, и ни конца, и ни края ей не видно.
А ведь они другого-то и не видели. И не знают, как было. А может, оно и к лучшему?
Или нет? Вон они, сидят, уставшие, наевшиеся, постоянно собранные и ждущие только неприятностей. Бойцы. Хорошо оно, плохо? Дед хмыкнул, вспомнив их ровесников, оставшихся там, за первыми воплями сирен на том берегу реки. За последними минутами Жизни и первыми мгновениями Беды.
Умные и глупые, серьезные и дурашливые, слишком рано считающие себя взрослыми или слишком поздно взрослеющие. Тогда, перед войной, хватало всякого и всяких. Кто примеривал на себя чужие маски, считая их настоящим лицом, кто не хотел даже попытаться стать собой, выставляя напоказ только что-то ненастоящее.
От пятнадцати и до двадцати, те, кто явно не хотел становиться в окружающей жизни кем-то самостоятельным. Некоторые и дольше. Те, кто становились, не всегда могли внушить уважение родителям новой девушки. Или парня, ведь девушки тогда тоже бывали разными.
Обсуждения, осуждение, оценивание всего, всех и вся. По лекалам, скроенным по чужим меркам и взглядам. По мыслям, услышанным или прочитанным, но пропущенным через себя без понимания. С отсутствием какого-то серьезного опыта, с наличием завышенного самомнения и заниженной самооценки.
Поняли ли бы вот эти еще не особо большие мужчины и женщины чаяния и желания своих сверстников из прошлого? Стоило ли хотя бы раз рассказать о них ученикам? Или стоило, как и сейчас, молчать?
Ох, да ведь они не такие уж и ребятишки…
Через год, край два, каждый из них начнет самостоятельно не только ходить на лов, нет. Лов, конечно, всегда и стабильно дает Базе многое. Но ведь так, на одной рыбе, не проживешь, не наторгуешь необходимое. За упаковку антибиотиков летуны готовы драть не просто три цены, все пять. Так что сегодняшний сом скоро покажется тому же Лешке детской невинной шалостью. Перед первым одиночным походом. Сталкерским походом.
– Эх, воля-воля, тяжела ты, наша доля… – Дед вздохнул.
Сам он не ходил сколько? Да года два, не больше. Спина все-таки не выдержала, сдалась. Застарелая болесть порой укладывала на пару недель. Ни встать, ни сесть, ни в клозет сходить. Порой хотелось плакать, кусая губы в кровь, когда не хватало сил просто повернуться на другой бок. Но ведь ходил, как и все…
Базовским приходилось тяжело. Перебраться не то что на тот берег, нет. Добраться до своего, чтобы пройти по остаткам поселков и предприятий, выходило не всегда. Если вокруг вода и в ней живет много недоброжелательных и голодных плохишей, то задача порой казалось невыполнимой.
Но выполняли. Потому что надо. Потому что по-другому никак. И шли. Тонули, ломались, ранились и погибали. Но шли. Нормальных ОЗК поначалу было немного. Спасибо рыбакам-старикам, предпочитавшим костюм химзащиты любой новомодной штуке из магазинов «Рыболов-охотник». С противогазами вышло хуже. Но и их смогли отыскать, благо, спасибо Родине, военных объектов у нее всегда хватало.
На базах, находящихся на Соленом и островках рядом, набралось чуть ли не две тысячи человек. Сейчас… если есть триста, то хорошо. Так и триста не выжили бы, если бы. «Бы» да «бы». Дед сплюнул. Порой от пафоса собственных мыслей хотелось взвыть и перестать думать. Чем больно гордиться, когда каждый из них, из героев, ходивших у смерти перед глазами, мог сделать в жизни что-то другое. Мог… бы, наверное. Попробовать изменить мир, попробовать убрать из него войну и Беду. Теоретически – да. А практически?
Ответ – вот он, вокруг. От него блевать тянет, если честно. От него хочется удрать. Как и удирали некоторые, находя в больницах морфий. Удирали так далеко, что и не найти. Но такой участи Дед никогда не желал. Не стоило. А вот бороться… да, вот это стоило. И они боролись. Все двадцать прошедших лет, изо дня в день. И даже немного победили. Пусть и дожило их всего триста. Или целых триста, тут как посмотреть.
Дед затянулся, глубоко и сильно, старательно пытаясь не упустить ни одной ноты вредного, но такого сладкого дымка. Ребята чего-то затеяли, смеялись, явно набивая цену себе перед девчонками. Все как обычно, что и говорить. Да и зря, наверное, думалось плохо про тех, кто остался там, за Бедой.
Ведь всегда, да-да, каждое новое поколение вызывало недовольство старого. То одно, то другое, но все равно все не так или не эдак. А сейчас? А сейчас все они в одной лодке, все они должны ценить друг друга с любыми недостатками. Из скольких-то там миллиардов населения планеты сколько в живых? А конкретно здесь, на руинах страны, бывавшей и царством, и империей, и союзом, и федерацией? Можно ли не ценить человеческую жизнь? Нужно ли закрывать глаза на слабости человека, пятнадцатый день рождения которого равен тридцатому двадцатилетней давности?
Что мог сказать Дед им, пятнадцати- или семнадцатилетним подросткам, давно потерявшим детство и его радости, о себе их возраста? Поняли бы они его? Их-то институты оказались куда страшнее. Выжить на экзамене, борясь хотя бы даже с рыболюдом. Проплыть протоку, каждый миг ожидая увидеть частокол щучьих зубов из-под воды. Пройти вдоль берега, пусть и втроем, отыскать взрослого ужедава, чертову огромную змею, и убить ее только холодным оружием. Днем, в самое пекло, добраться до того берега и принести из старой больнички бикс с еще одной партией найденных бинтов.
Могло ли с таким сравниться что угодно из прошлой жизни? Да хоть, право слово, и из его… Правда, у него солнца тоже хватало. Хотя оно и не убивало.
Солнце может бить в глаз. Думаете, что нет? Ошибаетесь. Попробуйте пробыть в закрытом помещении с искусственным освещением больше шести часов, когда есть только лампа, направленная на ватман, а потом выйдите. И без очков, именно без них. И тут свет, и тут тоже, казалось бы – с чего ему лупить со всей дури в ваши глаза, прямо как Косте Цзю? А лупит, не жалеет, и шарашит троечкой (голова-голова… и опять голова), и добивает кроссом.
Только оно не страшно. Ну, солнце, ну, по глазам с непривычки. Да ладно, делов-то, в самом деле. Главное вовсе не это, главное сейчас другое. Главное гуляет вокруг, главного много. Главное – в светлых или ярких сарафанах, платьях и футболках. Главное – вон те красивые, загорелые, гладкие и блестящие ноги впереди. Такие, как бы это объяснить? Ну, очень красивые, прямо до дрожи в собственных коленках. Крепкие щиколотки, мышцы на икрах и тяжелые, немного полноватые бедра.
Да, сказать честь по чести, все остальное в этой милой девушке тоже… хорошо. Даже больше, оно великолепно. Если честно, так намного великолепнее ее же работ в экзаменационной аудитории. Даже врать не стоит, что у самого-то первая работа завалилась только из-за ее сарафана с вырезом и разрезами.
Ее карандаш – чирк-чирк по ватману, гладко и четко. Вот вам, пожалуйста, и гипсовая груша с крошащимся боком, и кусок серого холста сзади, и даже сраная эмалированная кружка. Пропорции великолепные, тени и полутона выдержаны, блики на узком черном ободке присутствуют.
А у меня? Тьфу ты, а у него в самом начале тоже груша выходила. С такими, знаете ли, плавными обводами. Когда сосед, только что закончивший худучилище, начал откровенно звать вниз на «покурить», то еще ничего не понял.