– Так точно, сделаем. Скажу им, чтобы оставили посуду у двери на подносах.
– Других детей лучше, наверное, покормить в то же самое время в баре. И тоже пусть потом идут спать, или по крайней мере к себе в номера.
– Так точно.
– А мы все соберемся на еще один совет, в половину восьмого. Пригласим всех, кроме вахтенных матросов – пусть девушки твои тоже все придут, как только смогут. А после совета можно будет сразу поужинать.
– Вас поняла, Владимир Николаевич. Будет исполнено. Все в «Фили» не поместятся, поэтому, наверное, лучше будет провести совет у «Резанова». Тогда не придется потом никуда переходить.
«Николаем Резановым» назывался ресторан на борту «Форт-Росса», в честь Николая Петровича Резанова, по чьим планам и было основано русское поселение Росс в Калифорнии, хотя ему не суждено было там побывать – он скоропостижно скончался в Красноярске по дороге в Петербург, где он собирался просить императора походатайствовать перед Папой Римским о разрешении его брака с Консепсьон Аргуельо[13].
– Аля, молодец, так и сделаем. Пусть твои девочки всех оповестят. Леха, – он посмотрел на меня, – отдыхай, у тебя сегодня был тяжелый день. Хочешь, пойди поспи. Или сходи пока в «Фили» – я улыбнулся, услышав это название – выпей чего-нибудь. Но чтобы в семь тридцать был у «Резанова», как штык – нас с тобой ждет вторая часть «марлезонского балета», сиречь совета.
Я поцеловал Алину руку, повернулся, и пошел по палубе к лестнице вниз, когда меня кто-то тронул за руку. Я посмотрел и увидел… Лизу. Ту самую, которую я потерял одиннадцать лет назад. Она была немного постарше, чем тогда, но волосы были такими же светлыми, черты лица – такими же прекрасным, а чуть вздернутый носик и немного узковатые глаза делали ее еще более неотразимой. Да и спортивная её фигура за эти годы стала еще привлекательнее.
Я только и сумел выдавить из себя:
– Лиза?..
– Так вы меня знаете? А я вас сегодня в первый раз увидела. Тогда, когда вы нас спасали, – и она чуть зарделась, наверное, вспомнив мое неглиже…
Да, голос у этой Лизы был чуть другим, рост – сантиметра на два-три поменьше, а глаза – я вдруг разглядел – оказались изумрудно-зелеными – у той Лизы они были васильково-синими. И уши были немного другой формы. Но, в остальном, эта Лиза была точной копией той моей, утерянной Лизы.
– Извините, померещилось. Вы очень похожи на одну мою старую знакомую.
– Ничего, я просто хотела вас поблагодарить. Без вас мы все бы погибли. Меня, кстати, зовут Елизавета Максимова.
– А меня Алексей Алексеев.
– Очень приятно, – произнесла Лиза, и кивнула мне.
– Позвольте пригласить вас на чашечку кофе, – предложил я, и дождавшись ее согласия, повел в «Фили», где мы уселись в углу, хотя никого, кроме нас, в баре не было. Впрочем, не успели мы расположиться, как, откуда ни возьмись, материализовалась официантка, приняла заказ, и через три минуты перед нами стояло по чашечке капуччино. Я тогда еще подумал, что скоро кончатся и кофе, и молоко, да и электричества не будет. Так что нужно наслаждаться тем, что пока есть.
– А что это за другая Лиза? – спросила вдруг девушка.
– Моя старая подруга из Калифорнии.
– Из Калифорнии? Но это ж Соединенные Штаты. Там же капитализм…
– Да и сам я из Соединенных Штатов. Мои предки бежали туда от большевиков.
Лиза побледнела, чуть отодвинулась, и испуганно посмотрела на меня. Да, подумал я, молодец, Леха. Так держать! Одну Лизу потерял, теперь над второй работаешь… Но через какое-то время она неожиданно сказала:
– У вас же в Америке Великая Депрессия, трудящиеся голодают, капиталисты наживаются…
– Было такое, но давно.
– Как же давно? Нам рассказывали, что началось все в двадцать девятом году и так до сих пор и не закончилось толком…
Я набрал в легкие воздуха и произнес:
– Лиза, Депрессия закончилась в сороковом году, когда начала развиваться военная промышленность и потребовались рабочие руки. Но моему папе тогда было четыре года, а моей маме всего год.
– То есть как это? – с недоумением спросила моя собеседница.
– Лиза, мы прибыли сюда из девяносто второго года.
Я боялся, что моя собеседница еще сильнее испугается, но, как оказалось, был неправ. Она осмотрела зал – цветной телевизор, по которому показывали какой-то мультик, ряд разноцветных бутылок в баре, а потом увидела подаренный мной календарь, который после совета повесили обратно, но в закрытом виде, так, что явственно было видно число 1992.
– Да, теперь понятно, почему все непривычно, почему люди одеты совсем не так, как у нас, почему они ведут себя по другому, почему картинка движется, – она показала на телевизор. А, главное, почему не стреляют и не бомбят. Вы не представляете себе, какое это счастье – не бояться, что вот-вот прилетят немецкие самолеты, появится в тумане немецкий корабль, или, как у нас в Одессе, вражеские полчища войдут в твой город. Хорошо, конечно, что меня там уже не было, а вот мама моя там осталась. Скажите… а мы победили?
– Победили! Тридцатого апреля тысяча девятьсот сорок пятого года взвился первый красный флаг над Рейхстагом[14], и Красная Армия взяла Берлин, а несколькими днями спустя наши освободили Прагу. А в августе разгромили и Японию.
Лиза вскочила, захлопала в ладоши, потом смутилась и села, а я продолжил:
– Оба моих деда тоже воевали, но в составе американской армии, дед с папиной стороны воевал с Японией, на Тихом океане, а со стороны мамы был ранен на Сицилии, потом вернулся в строй и закончил войну на Эльбе, на мосту у города Торгау, где они встретились советскими солдатами. Он побоялся тогда им сказать, что тоже русский… Потом жалел.
Я боялся ей сказать, что и коммунизма-то не построили, что Россия скатилась в дикий, первобытный капитализм – помню, как я радовался, что Россия теперь свободная и скоро начнется процветание, пока Володя не рассказал мне, как все обстоит на самом деле. Так что я поскорее решил перевести разговор на другую тему, тем более, что как раз об этом она рано или поздно все равно бы узнала:
– Лиза, вот только мы и не в нашем времени. Мы в очень далеком прошлом. В тысяча пятьсот девяносто девятом году.
– Леша, ну не надо так шутить.
– Видишь те холмы, за которыми скоро сядет солнце? А теперь посмотри на эту страницу в календаре.
Как и другие до нее, она неуверенно взглянула наружу, на страницу календаря, прочитала «Сан-Франциско», охнула, но потом быстро совладала с собой.
– Леша, ты… вы… уверены про год?
– Мы встречались сегодня с единственными жителями этого острова. Он англичанин, а жена его местная индианка.
Про Сару я инстинктивно решил не рассказывать, и продолжил:
– Вся информация – от них. Впрочем, белые здесь по-настоящему начали селиться во второй половине восемнадцатого века, так что мы уже знали, что мы здесь не позднее июня тысяча семьсот семьдесят шестого года. Но оказалось намного раньше.
– Леша, а вы не хотите прогуляться по палубе? Посмотреть на закат?
– Конечно, – и я галантно, как мне показалось, приготовился взять ее под руку. Она лишь горько засмеялась:
– У нас это не всем нравится – считается пережитками буржуазных привычек.
Но руку дала, и мы прошли по лестнице вверх на палубу. Мне, конечно, хотелось зайти к себе за камерой – после утреннего купания, я нашел ее на столике своей каюты – но потом решил, что еще успеется. Тем более, что проявлять пленку тоже было негде.
9. Глядя на луч пурпурного заката…
Мы стояли, наблюдая за тем, как солнце уходит за холмы. Становилось прохладно, и я снял ветровку и накинул ее на девичьи плечи. Она посмотрела на меня, улыбнулась, и вдруг попросила:
– Леша, расскажите мне о той… другой… Лизе.
– Она тоже была из эмигрантской семьи. Фамилия ее была Долгорукова.
– Как странно… это была девичья фамилия моей мамы. Она ее потом всю жизнь скрывала, а мне рассказала, когда я уже выросла. Поэтому она и уехала из Москвы в Одессу и взяла бабушкину фамилию Либих. В Одессе, евреи думали, что она была одной из них, и поэтому ей было легче. А фамилия бабушкина немецкая – первый Либих, прибывший в Россию, служил царю Петру Первому. Только вы не подумайте, по маминым словам, бабушка всегда говорила, что она русская и никакая не немка, и я тоже так про себя считаю…
– И правильно. У меня часть предков – поляки, и что? Я тоже русский, хоть и русский американец. А прадеда у Лизы звали Иван Андреевич Долгоруков.
– Мою маму зовут Елена Андреевна… у нее был младший брат Ваня, который учился в Кадетском корпусе, а потом ушел на Дон. Больше она от него ничего не слышала. Мама с бабушкой думали, что он погиб.
– Да нет, выжил, воевал в Сибири, на Дальнем Востоке, ушел потом сначала в Харбин, потом в Америку. Там стал профессором математики в одном из калифорнийских университетов. Рассказывал Лизе про семью – отец его погиб в Первую Мировую, а про судьбу мамы и двух сестер Иван Андреевич ничего не знал.
– Бабушка и тетя Зина умерли от тифа в начале двадцатых… А другой родни у мамы не было. Папа у меня тоже не из Одессы – он родился в Москве, но преподавал в Одесском Государственном Университете, а, когда немцы подходили к Одессе, записался в ополчение и в первый же день погиб.
– А вы?
Неожиданно, Лиза вдруг посмотрела мне в глаза и улыбнулась.
– Леша, я знаю, что я, наверно, младше, но давайте перейдем на «ты»!
– Конечно! Вот только родились вы… ты… задолго до меня…
– Никак не могу к этому привыкнуть. Так вот. Я закончила Одесский медицинский институт по специальности «хирургия», а тут началась война, и меня призвали в армию. Работала хирургом сначала в Одессе, потом в Севастополе, а шестого ноября сопровождала группу раненых, которых эвакуировали в Новороссийск. Ночью мы зашли в Ялту, взяли еще беженцев, и вышли уже засветло. И в половину двенадцатого – меня как раз попросили осмотреть кого-то на палубе – прилетели немцы и нас разбомбили, хотя на корабле ясно был виден красный крест… Вшестером мы схватились за шлюпку, каким-то образом оказавшуюся в воде, а она возьми да перевернись. Двое сразу ушли под воду, а мы вчетвером – Зинаида Михайловна, дети ее, Нинель и Алеша, и я – держались, как могли, хотя было ясно, что жить нам оставалось считанные минуты. Я же в