В основу этого издания положена вторая редакция Гото с учётом тех небольших уточнений, которые вошли в немецкий текст 1955 года. Редакционная работа по первому тому выполнена Ю.Н. Поповым, по второму – А.П. Огурцовым. Текст третьего тома «Лекций по эстетике», как и материалы дополнительного четвёртого тома, состоящего из статей и фрагментов, относящихся к вопросам искусства и литературы, отчасти переведены заново.
С. 126 – конверт «Hegel. К моему докладу», папка № 203 «Hegel».
Дух и его действительностьДоклад к X Международному гегелевскому конгрессу. Москва, 1974 г
На русском языке публикуется впервые по рукописи.
В тексте рукописи М.А. Лифшицем проставлены 37 номеров примечаний, которые должны были раскрывать источники цитат. Примечания сделаны не были.
Доклад публиковался на немецком языке: Der Geist und seine Wirklichkeit // Decenium-3. Dresden, 1986. S. 10–19.
К философии Гегеля можно применить слова Жана-Поля Марата – это «метафизический роман», возвышенная философская поэзия. Её основную тему выразил сам философ: «Лечить раны духа, чтобы не оставалось рубцов». Нельзя сказать, что это окончательная формула Гегеля, но она бросает свет на общее направление его философии.
Как грандиозный метафизический роман учение Гегеля нуждается в переводе на более реальный язык. И мы действительно видим, что различные философские школы современности, каждая на свой лад, стремятся расшифровать её загадочные формулы. Задача немалой трудности, ибо свободное движение мысли и находящиеся в этом движении отвлечённости – логические понятия и фигуры гегелевской топики – могут утратить на другом языке присущий им конкретный смысл.
Сам Гегель создал теорию перевода с одного умственного языка на другой, более близкий к действительности. Идеалом его философской поэзии была наука и, прежде всего, «наука об опыте сознания», движущегося между двумя полюсами – тем, что представляется мыслящему бытию, и тем, что лежит в основе этого представления по истине. Из постоянных переводов от одного к другому возникла, согласно объяснению самого Гегеля, особая сложность изложения его «Феноменологии духа».
Действительно, природа сознания двойственна. С одной стороны, ему всегда что-нибудь очевидно, хотя эта «достоверность» может быть обманчива. С другой стороны, как голос бесконечного во всякой конечной ситуации, сознание выходит из самого себя, становится выше своего горизонта – иначе оно только слепой продукт бытия в себе или для нас. Истина есть index sui et falsi [8]. Её достоверность включает в себя и знание ошибки, тогда как первая достоверность сознания, ещё далекая от истины, не понимает себя и своего заблуждения.
В этой истории духа, оставляющей всё же рубцы от плохо залеченных ран, сознание становится вменяемым и ответственным. «Истина вечно противостоит достоверности», – пишет Гегель. И всё же опыт сознания не безнадёжен, как утверждает то философское направление, которое он назвал субъективным идеализмом. Истинная достоверность или истинное явление истины возможно.
Оно возможно как плод развития, в котором односторонние позиции терпят крушение и форма сознательной жизни становится равной своему содержанию. Так можно передать общую схему «Феноменологии духа».
Что же такое этот «дух», ласкающий воображение кабинетного философа и пугающий простого смертного? Нельзя ли, следуя завещанию Ленина, истолковать философию духа Гегеля в духе материализма? Задача на первый взгляд парадоксальная, но не лишённая серьёзного содержания. К Гегелю нужно применить его собственный метод. В качестве одного из движений опыта сознания его философия также должна быть переведена на язык истины, то есть реальной жизни.
Чтобы приблизиться к этой цели, напомним один недавно открытый или, вернее, снова найденный афоризм Гегеля йенской эпохи. «Философия правит представлениями, а представления правят миром. Дух достигает господства над миром посредством сознания. Оно является его бесконечным орудием, а затем уже – штыки, пушки, человеческие тела. Но знаменем их и душой их полководца является дух. Господствуют в мире не штыки и деньги, не всякие уловки и хитрости. Всё это также необходимо, подобно тому, как часы имеют свои колёсики. Но душой их является время и дух, подчиняющий материю своему закону. “Илиаду” нельзя создать, перетряхивая наборную кассу, также нельзя совершить великие дела посредством штыков и пушек – наборщик всегда дух». В этих словах – как бы «первичный феномен», из которого вырос идеализм Гегеля. Но прежде чем провозгласить ему анафему, посмотрим на этот вопрос с другой стороны.
Гегель хочет сказать, что штыками и пушками, деньгами и дипломатическими интригами державы старого мира превосходили революционную Францию. Но дух свободы, граничащий с презрением к смерти, внушил французским солдатам бесстрашие, а их полководцу – талант военачальника. И грубая материя, представленная рутиной чиновничьих государств, была наголову разбита непобедимой силой нового, силой духа.
Вывод в пользу идеализма казался Гегелю неизбежным, но этот случай ставит серьёзный вопрос перед всякой философией. Кто не знает, что интервенция четырнадцати государств была в материальном отношении гораздо сильнее молодой Советской республики? Революция победила благодаря её моральному превосходству. Ленин не раз повторяет эту мысль в своих речах Октябрьской эпохи, а между тем он был убеждённым сторонником материализма.
Само собой разумеется, что мысль о превосходстве морального фактора над грубой материей денег, штыков и пушек имеет у Ленина более реальный смысл. 23 декабря 1921 года он сказал: «Материально в отношении экономическом и военном мы безмерно слабы, а морально – не понимая, конечно, эту мысль с точки зрения отвлечённой морали, а понимая её как соотношение реальных сил всех классов во всех государствах – мы сильнее всех. Это испытано на деле, это доказывается не словами, а делами, это уже доказано раз, и, пожалуй, если известным образом повернётся история, то это будет доказано и не раз».
Итак, материальный расчёт, сделанный самой лучшей электронной машиной, не решает исход борьбы. Сила вполне реальная, но утратившая более глубокое «моральное» оправдание, как бы ни была она велика здесь и теперь, обречена на гибель. Что касается штыков и пушек, то они делают своё дело, и Ленин не забыл об этом. Но в последнем счёте важнее всего моральная сила истории как «соотношение реальных сил», взятое в целом.
И при известных обстоятельствах целое или всеобщее может быть в одном месте, а фактическое и материальное, в более узком смысле, как простое количество, – в другом. Такое выделение целого, действующего как бы из самого себя и вдохновляющего сознание людей, вопреки их непосредственным материальным возможностям, есть величайший факт нашего мира, который не может игнорировать самый последовательный материализм.
Кто пережил вдохновляющий подъём Октябрьской эпохи, тот легко поймёт отношение Гегеля к Французской революции и энтузиазм его друзей, которые видели в событиях времени начало «царства божия», разумеется, не по Этингеру и Бенгелю – швабским мистикам XVIII века, тот поймёт и рациональный смысл, вложенный Гегелем в его немного средневековое понятие «духа». Для друзей будущего «старое грязное месиво» немецких государств было воплощением разносторонности, погружения в мелочные материальные интересы. Они понимали, что сколько ни перетряхивай эту наборную кассу – «Илиады» не получится. «Жизнь» или «дух» (что для философской партии этого времени почти одно и то же) как наборщик великих произведений истории – где-то вдалеке.
Такое преувеличение конфликта между обыденной жизнью и жизнью всеобщей, между наличным бытием и видением целого не было только следствием отсталости Германии. В самом центре революционного энтузиазма этой эпохи наборщик должен был отделиться от своего набора. Политическое напряжение достигло величайшей остроты, и публичная сила в образе небольшого авангарда, временами даже триумвирата или в образе нового Цезаря царила над частной жизнью граждан. Это было наглядным воплощением различия между «всеобщей волей» и «волей всех», проведённого Руссо. «Все» могли не хотеть их собственной воли, но они должны были хотеть её, понуждаемые объективной логикой дела и своим собственным авангардом.
Всякой революционной эпохе свойственно некоторое выделение всеобщего, которое должно снова войти в жизнь, осуществиться в ней, стать воплощением более широких и свободных начал. Что касается Французской революции, то в атмосфере этого времени было заложено также присущее буржуазному строю отделение целого как политической формы, реальной абстракции общества, от простого прозябания множества частных лиц, занятых только своим обычным бизнесом. Система жизни, форма или структура её, казалось, господствует над простым материалом, требуя воплощения, а последний приговор материальных сил был ещё впереди.
Тень великих событий современности ложилась на весь предшествующий мир. Мысль о «наборщике», присутствующем в явлениях подлинно исторических, росла из самой действительности. Откуда эта удивительная стройность, эти постоянные совпадения целей и средств, которые всегда находит история для нужного ей дела? Не следует ли каждую ступень реальной жизни, имеющую свой законченный, самобытный тип, рассматривать как особую «подтасовку» фактов, по выражению аббата Галиани? Всё соответствует общему принципу времени до мельчайших подробностей, всё проникнуто единым стилем его до такой степени, что трудно представить это честной игрой случая. Сент-Эвремон писал о «духе нации», Вольтер часто пользуется этим понятием, но собственно близок Гегелю, как это известно, Монтескьё с его «духом законов». Под именем духа, esprit, французская мысль этой эпохи имела в виду нечто большее, чем мнения отдельных лиц, сведённых в определённые группы, как это делается в наши дни при изучении анкет. «Дух законов» Монтескьё близок к «всеобщей воле» Руссо. Это – род объективной склонности жизни укладываться определённым образом, особая девиация её, образующая систему поведения людей, независимую от их собственного желания. Возникая из реальных условий жизни народа, «всеобщий дух»,