мышей. Мы все давно утратили всякой представление о том, сколько мышей вообще живет на свете, невообразимо. Мыши тихонько шуршат в прибитой траве. Только тот, кто идет пешком, видит мышей. На полях, там, где уже лежал снег, они прорыли себе ходы между травой и снегом; теперь же, когда снег стаял, можно увидеть их извилистые следы. С мышами можно подружиться.
В одной деревне, перед Штоцхаймом, я сидел на ступенях церкви, ноги устали, и тревога терзала сердце, и тут, в школе, которая была совсем рядом, отворилось окно, какой-то ребенок открыл его изнутри по чьему-то приказу, и оттуда я услышал, как кричит учительница с детьми, так громко, что мне не захотелось, чтобы кто-нибудь заметил сидящего под окном свидетеля этого чудовищного крика. Я ушел, хотя еле передвигал ноги. Я пошел в сторону огня, передо мной все время стоял пылающей стеной огонь. Это был огонь холода, огонь, приносящий с собой холод, а не жар, огонь, который заставляет воду сразу превращаться в лед. По воле огненной мысли о льде тут же, со скоростью мысли, возникает лед. Именно так образовалась Сибирь, а северное сияние – последние отблески этого. Вот такое объяснение. Определенные радиосигналы подтверждают это, особенно звуки в паузах. И окончание телевизионной трансляции, когда остаются только шуршание и танцующие точки, означает то же самое. Теперь главное – расставить пепельницы по местам и не сдавать позиции! Мужчины говорят об охоте. Официантка вытирает столовые приборы. На тарелках нарисована церковь, слева к ней ведет дорога, по дороге совершенно спокойно идет женщина в национальной одежде, рядом с ней, уже повернувшись спиной ко мне, девочка. Я исчезаю вместе с ними в церкви. В уголке, за столом, какой-то ребенок делает домашнее задание, и часто слышится название пива – «Мутцигское»[24]. Хозяин несколько дней назад повредил себе большой палец топором.
Среда, 4.12
Безупречное, ясное, прохладное утро. Равнина вся в дымке, но за ней повсюду слышна жизнь. Передо мною горы во всей красе, легкий туман, а сквозь него проглядывает бесцветная тень луны, она видна наполовину, напротив солнца. Я иду по прямой между солнцем и луной, в этом есть что-то возвышенное. Виноградники, воробьи, все такое свежее. Ночь выдалась дурная, с трех часов без сна, зато утром порадовали башмаки, нигде ничего не жало, и ноги были в порядке. Холодный дым от фабрики тихо поднимается вертикально вверх. Слышу ли я ворон? Да, а еще собак.
Миттельбергхайм, Андлау. Вокруг совершеннейший мир, дымка, работа; в Андлау маленький рынок. Я пристраиваюсь отдохнуть у каменного колодца, какого я в жизни своей не видывал. Виноделие здесь – основа основ и источник сопротивляемости всех этих местечек. В церкви в Андлау поющий священник отправляет мессу, вокруг него сгруппировался детский хор, кроме них на службе только пожилые женщины. Снаружи осмотрел фриз: типичные гротескные романские фигуры. На окраине городка летние домики, все закрытые и запертые. Взломать их довольно просто. Несколько обмелевших рыбных прудов, почти безжизненных. Пруды заросли травой и кое-где кустами. Дорога идет вдоль ручья наверх.
Идеальное утро; в идеальном согласии с самим собой я бодро поднимаюсь в гору. Неотступные мысли о полете на лыжах придают мне парящую легкость. Повсюду мед, ульи и по всей долине заколоченные летние домики. Я выбрал себе самый красивый и обдумал, не стоит ли мне взломать его прямо сейчас и остаться тут на день, но идти так приятно, что я решил двигаться дальше. Впервые я даже не обращал внимания на то, что иду, до самого леса на вершине горы я шагал, погруженный в мысли. В воздухе идеальная свежесть и ясность, выше лежит немного снега. Мандарины приводят меня в эйфорический восторг.
Кройцвег. Отсюда дорога почти без разметки. Вокруг одни сплошные просеки и костры с синеватым дымом, разведенные лесорубами. Все еще свежо, и на траве утренняя роса. Пока почти нет машин и только половина домов обитаема. Черная волчья собака с желтыми глазами неотрывно смотрела мне вслед. Когда за моей спиной зашуршали опавшие листья, я понял: это собака, хотя она была на цепи. Весь день совершенное одиночество. Ясный ветер играет шуршащими листьями в верхушках деревьев, видно далеко вперед. Сезон, в котором нет больше ничего земного. Большие летучие ящерицы, бесшумно пролетая над моей головой, оставляют по себе следы, которые тянутся прямо на запад, они летят в направлении Парижа, и мои мысли летят вместе с ними. Как много собак, из машины их не замечаешь, а еще запахи от костров, вздыхающие деревья. Очищенный от коры ствол дерева сочится водой, моя скукожившаяся тень снова долго вертится у меня под ногами. Бруно[25] сбежал, ночью он забирается на заброшенную станцию управления лыжным подъемником, дело происходит, допустим, в ноябре. Он включает главный рычаг, запускающий систему. Подъемник работает всю ночь, и трасса сверкает огнями. Утром полиция задерживает Бруно. Вот так должна была бы закончиться история.
Все дальше вверх, вскоре добрался до границы снега, это приблизительно на высоте 800 метров над уровнем моря, дальше начинается зона облаков. От тумана идет сырость, становится сумрачно, и дорога обрывается. Я спрашиваю на хуторе, как идти, да, говорит крестьянин, мне нужно пройти по снегу через буковый лес, а там я наверняка выйду к дороге на Шамп-дю-Фё. Снег наполовину растаял, следов почти нет, скоро они и вовсе пропадают. Лес туманно-влажный, я уже чувствую, что на той стороне горы будет неприятно. Хутор назывался Кельберхютте, в облачном тумане мертвая тишина. Определить точное местонахождение невозможно, только направление. Не добравшись до дороги, хотя я определенно одолел перевал, я останавливаюсь в густом лесу, под конец вокруг меня – сосны, что сбивает меня с толку, плотный туман обступил меня со всех сторон. Я пытаюсь разобраться: в какой момент я ошибся? Единственный выход – продолжать двигаться на запад. Складывая карту, я заметил, что в лесу валяется мусор – пустая банка из-под моторного масла и другие вещи, которые обычно выбрасываются только из проезжающих машин. Выясняется, что дорога проходит метрах в тридцати от меня, но в тумане я вижу на расстоянии метров двадцати, не больше, по-настоящему же – лишь на несколько шагов вперед. Шагая по дороге на север, в непроглядном тумане, я наталкиваюсь на странную круглую площадку с высокой смотровой башней в центре, напоминающей маяк. Сильнейший ветер, страшная сырость от тумана, я достаю свой шлем и громко разговариваю сам с собой, потому что все это кажется невероятным после такого замечательного утра. Время от времени я вижу три белые полосы на дороге, потом ничего, в лучшем случае одну, самую ближнюю ко мне. Ломаю голову: по какой дороге идти, по той, что ведет на север, или по той, что ведет на юг. Впоследствии выясняется, что и то и другое было бы правильным, потому что, двигаясь между этими двумя небольшими дорогами, я так и так вышел бы на запад. Одна из них ведет через Бельфос в Фуде, другая через Бельмон вниз. Крутые склоны и резкий ветер, пустые подъемники. Ничего не видно на расстоянии вытянутой руки, это не образное выражение, я действительно не вижу свою руку. О вы, гадючье племя, злобное по своей натуре, как можете вы вести такие сладкие речи? Я хотел развести огонь; ничего мне так не хотелось, как развести огонь. Как тревожно на сердце, оттого что нет соли. Ветер тем временем усилился, клочья тумана стали плотнее, несутся через дорогу. В стеклянном кафе для туристов сидят три человека в окружении сплошных облаков, защищенные со всех сторон стеклом. Обслуживающего персонала я не вижу, и у меня мелькнула мысль, что там сидят покойники, уже много недель, недвижимые. В такое время кафе наверняка вообще не работает. Как долго они тут сидят в оцепененье? Бельмон – провинциальная дыра. Дорога поднялась на 1100 метров над уровнем моря и теперь пошла серпантином вдоль ручья вниз. Опять лесорубы, опять дымящиеся костры, а потом, на высоте 700 метров, резко кончились облака, но за ними оказался безрадостный моросящий дождик. Все серое, безлюдно-пустынное, вдоль мокрого леса вниз. В Вальдерсбахе ни единой возможности хоть что-нибудь взломать, поэтому я ускорился, чтобы до наступления темноты найти что-нибудь в Фуде. Не найдя там ничего более подходящего, я решаю взломать большую гостиницу в самом центре поселка, стоящую среди жилых домов, закрытую со всех сторон. Появилась какая-то женщина, ничего не сказала и только наблюдала за мной, так что я отказался от своего намерения.
Выйдя из поселка, я решил поесть на стоянке для дальнобойщиков, в заведение зашла молодая пара, и во всех немногочисленных посетителях чувствуется странная, потаенная настороженность, как в вестерне. Мужчина за соседним столом с бокалом красного вина заснул – или он только прикидывается спящим, а сам настороже? Небольшой вещмешок, который я обычно ношу на левом плече и который висит у меня на боку, от движения при ходьбе протер мне сквозь куртку дырку в свитере размером с кулак. За весь день я почти ничего не ел: мандарины, немного шоколада, а воду я пью из ручьев, припадая как зверь. Еду должны уже принести, кролика и суп. Какому-то бургомистру снесло голову на аэродроме, когда он выходил из вертолета. Один дальнобойщик в тапках с примятыми задниками достает с настороженным взглядом мятую кривую сигарету «Голуаз» и курит ее, не выпрямляя. Поскольку я такой одинокий, пухленькая официантка одаривает меня вопросом среди настороженного молчания посетителей. Филодендрон в углу зала нашел себе опору, пристроив оголенный корень к радиоколонке. Тут же стоит фарфоровая фигурка индейца с высоко поднятой правой рукой, словно показывающей на солнце, левая согнута в локте и поддерживает указующую правую, символическая картина. В Страсбурге идут фильмы Эльвио Сото[26] и Санхинеса[27], с опозданием в два-три года, но хоть так. Одного из тех, кто сидит за столиком возле барной стойки, зовут Каспар. Наконец-то хоть одно слово, имя!