Богооставленность Христа на кресте
Бывает и то, что хуже смерти: быть оставленным, отвергнутым Богом, или, по крайней мере, это чувствовать и ощущать, прожить эту Богооставленнность на собственном опыте. На самом деле, это тягчайшее из искушений. Тут воистину адская мука. А Христос решил познать и это.
Я знаю все возможные интерпретации того крика отчаяния, который издал Христос на кресте, как об этом написано у евангелистов Матфея и Марка: «Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты Меня оставил?» (Мф 27: 46; Мк 15: 34). Я прочел большую часть тех комментариев, что написаны к этому тексту. Я знаю все аргументы и тех, и других, пытающихся сгладить остроту этого крика, подчеркнув, что это просто отголосок первой строки 21-го Псалма, начинающегося тем же криком отчаяния, а заканчивающегося возвещением о том, что все народы обратятся к Господу, и оказывающегося в целом свидетельством надежды. Можно даже усмотреть в этом крике, как бывает у некоторых «богословов», всего лишь протест человека, которого схватила полиция против его воли и которого не смогли защитить так, как он надеялся.
Я не буду тут спорить с такой странной точкой зрения, да она и не стоит того, чтобы тратить время на спор. Я попробую понять, что значит такая Богооставленность, опираясь на опыт мистиков и святых. Мы увидим, что часто и они сами оказываются призваны к тому, чтобы «разделить» с Богом это испытание. Как и в случае со стигматами, речь здесь идет не просто о том, чтобы пройти испытание, похожее на испытание Христа, а о том, чтобы за пределами пространства и времени разделить то же самое испытание, которое прожил Христос. Это центр мира, центр истории. Отодвинуть страдание и отчаяние Христа, как это сделал Фома Аквинский, равнозначно отказу от христианской веры в самой сердцевине ее тайны, это все равно, что примкнуть к язычеству Аристотеля.
Но мы вскоре увидим, что для понимания смысла этого крика отчаяния, главное, нужно определить его связь с последними словами Христа: «Отче, в руки Твои предаю дух Мой». В первом крике Христос испытывает худшее из всех искушений, искушение абсолютным отчаянием, тем отчаянием, которое испытывает грешник, ответственный за столь ужасные преступления, что для него уже не остается надежды на прощение ни от людей, ни от Бога. Нужно, чтобы Христос на самом деле прожил такую ситуацию, действительно ее испытал, без этого Ему бы не удалось понести на Себе искушение отчаянием, пережитым в истории человечества самым отчаявшимся человеком; но нужно было также и преодоление отчаяния тем абсолютным доверием Отцу, которое и являют последние слова Христа: без них Он стал бы просто еще одним грешником и ничего не смог бы сделать для «незнакомого грешника», чтоб помочь ему восторжествовать над искушением.
Не забудем о беспрерывном осмосе, за пределами пространства и времени, между тем, что проживает Христос, и сознанием каждого из нас. Христос на кресте принимает на Себя наихудшее из тех искушений, какое мог бы прожить человек, но Любовь Бога в Нем помогает Ему выйти победителем из этого искушения и тем самым сообщить силу, нужную тому, кто будет более всех искушаем во всей истории человечества, и неважно, умер ли он за века до рождения Христа, или даже еще не родился.
Адриана фон Шпейр
Я уже писал чуть выше об особенностях Адрианы фон Шпейр, этой великой женщины-мистика, которая умела по собственному желанию и по просьбе кардинала и богослова Урса фон Бальтазара улавливать и передавать внутреннее духовное состояние разных святых из прошлого. Вот как она комментирует агонию Христа в Гефсиманском саду:
«Конечно, даже и в Гефсиманском саду Сын смотрел на все глазами Отца. Но для Него Самого самым главным в тот момент было то, что Он всецело и полностью стал человеком, ограничив Себя человеческими способностями… Он избрал волю Отца, зная, что она несет с собой страдание, и что послушное принятие этой воли страдания не уменьшит, скорее, наоборот… Если Он хочет того же, чего хочет Отец, то Он хочет этого без поблажек; но, будучи человеком, Он знает чрезмерность, продолжительность и непереносимость человеческого страдания. И поскольку Ему была хорошо известная Отцовская воля, открыта сполна и она сама, и то, как нужно по-божески ее исполнить, Он знал и то, до какого предела страдания придется Ему дойти, что предел этот не ограничится человеческими нормами, но далеко их превзойдет, как если бы человеческой субстанции, человеческой кожи не хватило на то, чтобы такое страдание покрыть».
Итак, в Гефсиманском саду Христос добровольно решает, чтобы сполна исполнить Отцовскую волю, ограничить «Себя человеческими способностями». Из такого утверждения явственно следует, что во Христе есть своеобразный «механизм», позволяющий Ему самостоятельно регулировать, когда Он хочет избежать наличных условий нашей страдающей человеческой природы, а когда — подчиниться им и познать всю их неумолимость. Адриана здесь сполна присоединяется к богословию кенозиса, развиваемому восточно-христианскими мистиками с самых первых веков нашей эры и вплоть до наших дней, что, надеюсь, мне удалось показать в своей книге «Чтобы человек стал Богом».
Итак, она комментирует все это еще более подробно:
«Сын отдает Отцу все божественное в Себе, чтобы Отец возвеличился и был прославлен. Сын хочет лишь все более глубокого самоуничижения перед этим возрастающим в величии и все более и более великим Богом. Он хочет ощущать все сильнее и сильнее ту дистанцию, которая отделяет грешника от Бога. Во время Страстей Святой Дух постоянно принимает из рук Сына это жертвоприношение Его божественности и постоянно преподносит его Небесному Отцу. Дух — это то вечное движение, которое осуществляет эту передачу жертвы Отцу и обеспечивает ее принятие. Форма, какую Дух придает теперь неделимому единству божественного и человеческого в Сыне такова, что она сполна обличает разницу между Богом и человеком, истинным Богом и истинным человеком».
У Адрианы есть еще одно удивительное видение того, каким именно образом Христос понес на Себе наши грехи:
«Будучи человеком, Христос воспринимает при этом грех сам по себе точно так же, как его воспринимает Бог, Тот, Кто есть сама абсолютная чистота. Обладая кроме того целостностью, какая была у Адама до грехопадения, Он воспринимает грех с чистотой человека, ни разу не согрешившего. Но, в процессе своей земной жизни, Он приобрел „впитал“, нарастил, как еще одну кожу, третий, дополнительный подход ко греху: внутренний опыт. Он чувствует и знает, какое отчуждение вызывает в человеке грех. Он на опыте познал различие между чистотой и греховным состоянием. Он знает, как чувствуют себя грешники. Так, эта „впитавшаяся“ кожа будет не просто выражением чистой потенциальности (как было бы, если бы грех действительно был совершен), но реальности, настоящего положения вещей (как оно есть на самом деле)… Поэтому Он знает, не только, как „я себя чувствую“, когда я согрешил ненароком, почти случайно, но и как „я себя чувствую“, когда готовился к этому задолго и не раскаиваюсь в том, что совершил… Он не опускает ни одной из возможных модальностей греха».
Такой опыт Христа приобретает для нас весь свой смысл, только если мы будем держать в уме все, что мы уже говорили о том, что в каждом из нас живет Христос. Вспомните слова Адрианы об этом потаенном присутствии Христа в нас и нас во Христе. А значит, именно в нас самих Христос, за пределами пространства и времени, испытывает наши грехи, не просто также, как мы, а вместе с нами, и только поэтому Он испытывает их, как Свои, также как и мы испытываем их, как наши.
И уже за пределами этого опыта нашего греха, Христос решил познать и испытать жесточайшее последствие наших ошибок, худшее из искушений: чувство отчаяния, ощущение, что больше ничто, никто, даже Сам Бог уже не сможет снова нас полюбить, что все окончательно потеряно и уже больше ничего нельзя поделать, даже и пробовать нечего. Ничего. Вот как Адриана описывает это искушение Богооставленностью у Христа:
«Из любви к Отцу Сын отказывается от Его любви, отказывается даже от понимания того, для чего нужен этот отказ. Он доверяет Ему, согласившись на то, что должно совершиться, без четкого видения происходящего, без просветления, утратив даже чувство связи с Отцом. Воссоздав в Себе Его Дух, он отдал Его Отцу, ради всего того, что Его связывало с Ним. Теперь Он стал всего лишь объектом послушания, потерявшим самосознание и даже способность размышлять, потому что даже размышляющий субъект остался у Него в прошлом, и теперь Его покинутость и одиночество стали всеобъемлющими. Такое одиночество необъяснимо одним лишь отсутствием Отца, в него входит еще и полное отсутствие вообще каких бы то ни было знаков одобрения, хоть какого-то подтверждения, что именно в этом сейчас воля Отца. У Сына не осталось ничего, на что можно опереться, чтобы найти Его в Своем страдании. Не осталось ничего, кроме этого жестокого и слепого послушания. Он не видит абсолютно ничего, поскольку не видны ни путь, ни Отец, ни плод. Бессмысленно называть такое страдание возвышенным, можно лишь описать его как невозможность распознать в нем Себя, полное отсутствие какой бы то ни было опоры, какого бы то ни было понимания, какого бы то ни было духовного видения последствий. Как согласие, которое уже не может продолжаться, поскольку в такой степени было уже дано однажды и на всегда дано, что теряется из виду».
Простите, что привожу так много цитат из Адрианы, это лишь потому, что ее свидетельство уникально, из числа самых глубоких и самых потрясающих:
«На Кресте Сын уже не будет представлять Собой ничего, ни о чем не будет напоминать. Он не будет ничем иным, кроме как человеком, оставленным Отцом. Именно в качестве Такового Он и будет выражать Себя. Он видит теперь Отца лишь в форме не-видения, хотя и страдает сполна в руках Отца. Он касается самого дна Своего уничижения и смирения, принятых в Его воплощении: Он теперь всего лишь нагой и оставленный человек. Свое качество Сына Божьего Он отдал Отцу, отдал, как человек, Он его, если можно так выразиться, потерял. У Него, обладающего двумя природами, есть дав различных способа