Робер де Ланжеак (1877–1947): «Призвание к глубокой внутренней жизни — это призвание к мученичеству».
«Если бы мы могли практическим образом осознать цену страдания, рассмотрев его не само по себе, но приняв с любовью в единстве с нашим Господом, тогда мы смогли бы понять почти всю тайну христианства. Она необходима для нас, бедных созданий, глубоко поврежденных первородным грехом и прибавляющих к нему собственные прегрешения. В ней чудесный секрет нашего очищения, приводящий через труд страдания наши способности к их изначальной чистоте. Наша жизнь подобна произведению, создаваемому долго и трудно, так что его приходится снова и снова переделывать заново…».
«Господь наш вовсе не похож на земных хирургов, которые обезболивают своих больных. Он не усыпляет, наоборот, Он часто делает все более острым и болезненным это проникновение страдания в последние глубины нашего сердца. Он не может нас усыпить. Этого не нужно. Иисус не спал на Кресте. И даже добровольным согласием Своей человеческой воли, в гармонии с волей божественной, Он не захотел, чтобы радость божественного видения отозвалась в этой способности чувствовать»[319].
Ян де Леу, Рейсбрук Удивительный, говорит по своему опыту, в кратком перессказе Л. Рейпенса, что «высшее испытание мистической жизни может вернуться даже после высшего единения. Вершина мистической жизни для него была не неизменным единением мистического брака, всепоглощающим, однако возможным, в смысле Святого Иоанна Креста, но пустотой высшей Богооставленности, противоположной радости божественного смысла, низведением к земной нищете и к протяженной пустоте твари как таковой»[320]. Итак, «вершиной мистической жизни» стала для него «пустота высшей Богооставленности».
Жан де Сен-Самсон (1571–1636) принадлежит, конечно, к числу величайших франкоязычных мистиков. Когда его спросили, что он думает о произведениях святого Иоанна Креста, он ответил, что «они, конечно, прекрасны, но что и поверх их все-таки есть жизнь». Возможно, при этом он думал именно о таких испытаниях, продолжающихся даже после преображающего единства. Сказав об испытаниях, которые пришлось преодолеть душе на пути к такому единству, «позднее, — говорит он, — ей, душе, придется взойти на еще одну Голгофу, наполненную иной болью. Уже после своего преображения в саму Божественную сущность, случится так, что она увидит себя в такой пучине нищеты, что ей покажется, что она утратила Бога: у нее не останется о Нем никаких познаний, и разочарование будет столь сильным, что вызовет желание умереть. Ей также захочется избавиться от своей бедности и тоски, чтобы вернуться к своему бесконечному благу»[321].
Люси Кристина (1844–1908) тоже познала такую Богооставленность. Мы уже видели на примере Анджелы де Фолиньо, что после «мистического брака» святым случается познавать новые испытания, искушения, порой совершенно не соответствующие их темпераменту. Мы поняли, что тем самым они помогают преодолеть такие испытания другим людям. Но такое соучастие в спасении других может расшириться до бесконечности, как и было в случае Христа. Для Адрианы фон Шпейр, мы видели, деятельность Христа охватывает собой все человечество, сквозь время и сквозь пространство. Голограмма голохронна.
Так и Люси Кристина, уже после «мистического брака», была призвана пережить такую Богооставленность. Вот несколько отрывков из ее «Дневника», которому она доверила свое горе:
«Моя душа подобна одиночеству, сухому и полному отчаяния, лишенному каких бы то ни было источников утешения… Когда душа больше не может сказать Богу, что любит Его, не почувствовав при этом, что произносит богохульство, поскольку она отброшена и проклята Божьим гневом… именно тогда, в этой напряженной боли, осознаваемой как разрыв с Богом, душа остается при этом Ему неизменно верной и привязанной к Нему… Я не знаю, сколько раз может вынести душа это сильнейшее испытание; но Бог это знает, и, когда Ему заблагорассудится, Он прекратит это мученичество, и душа даже не угадает, по какому поводу.
Моя душа познала сердцевину креста. Она нашла Бога в самой глубине горечи, там, где даже воспоминание о Боге представляется запретным; она видела себя окруженной всевозможными видами бессилия, естественного и сверхъестественного; и небо было запечатано.
Когда душа оказывается на земле, разбитая, сухая, больше не сознающая, не видящая, где она есть, потому что порой Бог этого хочет, и так она бредет из дня в день, каждый день так, как будто это последний день, вверив Богу всю заботу, все тревоги, пытаясь только исполнять Его волю из мига в миг»[322].
Святая Тереза Калькуттская (мать Тереза, 1910–1997) познала ровно то же самое испытание. Часто настойчиво вспоминают, что она годами терзалась «сомнениями». Но, на самом деле, это испытание было лишь частью целого комплекса внутренних страданий, соответствующих страданиям Христа. Сначала ей довелось познать многолетнее счастье «любить Его так, как Он никогда еще не был любим». И тогда Христос призвал ее идти к самым бедным, поехать в Индию. Но как только она начинает исполнять это призвания, Христос, кажется ей, совершенно оставляет, отвергает ее. Это абсолютный ужас, полное отчаяние. Но сомнение у нее не первично. Именно полное молчание Бога толкает ее к тому, чтобы начать сомневаться даже в Его существовании:
«Если бы только вы знали, что я переживаю. Он все во мне разрушает… Столь острое противоречие у меня в душе. Столь глубокое желание Бога — настолько глубокое, что причиняет боль — беспрерывное страдание — и при этом ощущение, что Бог не хочет тебя, отвергает, пустота, отсутствие веры, любви, горения. Другие души не влекут меня к себе никоим образом, идея Неба ничего не значит для меня, и при всем при этом — эта пытка томлением по Богу».
«Я произношу слова монастырской молитвы и пытаюсь из всех сил в каждом слове почерпнуть таящуюся в нем сладость. Но от моей молитвы единства не осталось ничего. Я больше не молюсь. Моя душа больше не с Вами; и однако, когда я остаюсь одна на улице, я говорю с Вами часами о том, как горячо я Вас жажду. Как прикровенны эти слова, и при этом они остаются пустыми, потому что оставляют меня вдали от Вас».
Но постепенно она начинает понимать: «Я научилась любить сумрак, потому что теперь верю, что это всего лишь часть, малая часть всего сумрака и страдания Иисуса на земле… Сегодня я и в самом деле почувствовала глубинную радость — что Иисус не может больше выносить агонию, но что Он хочет, чтобы она продлилась во мне…»
«Я не одинока. Со мной Его сумрак — со мной Его страдание».
«В этот день я кое-что осознала. Поскольку Бог хочет, чтобы я воздержалась от радости богатой духовной жизни, я отдаю мою сердце и душу целиком на то, чтобы помочь моим Сестрам сполна к ней приобщиться»[323].
Екатерина Святого Августина (1632–1668) тоже знавала эту духовную пустыню. Дадим ей слово:
«С самого начала Адвента и до последнего дня 1667 года я пребывала в крайнем отчаянии и постоянном искушении унынием, до такой степени, что в каждый миг мне приходилось совершать насилие над собой, чтобы не дать волю тяге к самоуничтожению». Она чувствовала себя «отвергнутой Богом» и «отождествившейся со грехом мира», говорит нам ее биограф. «Мне хотелось надеяться вопреки всякой надежде и часто на это не хватало дерзновения»[324].
Каждый волен стать участником в той же трагедии, как и тот, кто сумел стать воплощением Христа, потому что речь тут идет о том, чтобы вместе с Ним, в Нем, стать участником битвы за любовь и против ненависти, гордыни, эгоизма, уныния, которое есть ничто иное как абсолютное сомнение в Божественной любви. Это участие в Страстях Христовых может проявляться по-разному у разных святых или у одного и того же святого на разных этапах его жизни.
Св. Жан-Мари Вианней, знаменитый «кюре из Арса» (1786–1859), переживал это мучительное ощущение себя проклятым всю свою жизнь. Верно и то, что в юности он поступил неосмотрительно:
«Я попросил у Бога позволения познать свою нищету. И я познал ее, и был столь удручен, что стал просить уменьшить ту муку, что я испытывал… но Он оставил мне достаточно света, освещающего мое небытие, чтобы дать понять, что я ни на что не способен»[325]. Аббат Моннен свидетельствует:
«Он постоянно видел под ногами у себя ад и слыша голос, говоривший, что место для него там заранее приготовлено. Страх проклятия преследовал его днем и ночью». Кажется, раз или два ему удалось приоткрыть другим свою тревогу. «Когда я думаю об этом, говорил он, то так дрожу, что даже не могу написать свое имя». Верно и то, однако, что это испытание длилось всего несколько лет, в самом начале его служения в Арсе. Но до конца жизни самым характерным состоянием души у него было «глубокое внутреннее разочарование»[326].
Попробуйте хоть немного себе представить, какова должна была быть внутренняя борьба этого священника, столь наполненного любовью к Богу и считавшего себя проклятым, осужденным на то, чтобы навсегда оставаться разделенным с Тем, Кого он любит.
Святой Павел Креста (1694–1775) тоже прошел через такое испытание, причем уже после того, как удостоился благодати мистического брака. На него повлияли невыносимые теории Св. Августина и Св. Фомы Аквинского о предопределении. «Мое состояние, столь несчастное, не менее несчастно, чем у проклятых, потому что я на самом деле испытываю настоящую Богооставленность… Это воистину мука проклятых, мука, превосходящая всякую другую муку… Я в аду».