А потом мы с Наташкой сидели целые выходные и мечтали, как мы будем гулять по парку вчетвером: Наташка с Электроником и я с Сыроежкиным. Или гонять на великах по школьной площадке… И даже целоваться. Ну лично я про «целоваться» не думала – это все Наташка. У нее все всегда по-серьезному. К вечеру воскресенья я уже сама верила, что просто жить не могу без Сыроежкина. Закрывала глаза и видела его лицо с игривой ухмылкой на пухлых губах, его непослушные вихры.
Во вторник Наташка забежала ко мне перед школой, хотя обычно за ней заходила я.
– Ты видела последнюю «Пионерку»? – затараторила она.
– Нет еще.
– Ну так смотри! – Наташка взмахнула передо мной газетой. На последней странице с фотографии на меня смотрели Электроник и Сыроежкин. Красивые. Кудрявые. Такие классные!
– Ого!
– Их на самом деле Володя и Юра зовут, Торсуевы.
– Да знаю я.
Я с трепетом в сердце осторожно взяла газету.
– Ну, привет, Сыроежкин! – прошептала я. – Что, будем дружить?
И мне показалось, что Сыроежкин подмигнул мне с газетного портрета.
Целых два месяца мы с Сыроежкиным жили душа в душу! Мне это ужасно нравилось! Днем и ночью мы болтали обо всем на свете. Про то, что я хочу стать археологом и изучать древние города. Про путешествия по миру, про пирамиды и про астероиды.
А потом я ему все честно рассказала про Димыча.
– Как думаешь, Сыроежкин, можно любить сразу двоих?
«Не знаю. Не пробовал».
– А ты меня любишь?
«Обожаю!»
– Здорово! И я тебя!
«Ладно, поздно, Вилишна! Спи уже. Завтра в школу».
– Ага.
Но спать совсем не хотелось. Часы на кухне пробили три. Я лежала в кровати и смотрела на потолок – по нему плыли рыбки из ночника. Плыли куда-то далеко, в Африку, к старым городам, к загадочным фараонам. И мы с Сыроежкиным плыли вместе с ними…
Я возвращалась из школы, пиная по дороге тонкие льдинки, и крутила в руках корочку наста. Она искрилась на солнце, будто усеянная маленькими бриллиантиками. Красиво! У моего дома на скамейке сидел Димыч и, опустив голову, что-то чертил палкой на грязном утоптанном снегу. Шапка у него сползла на лоб, шарф вылез из-под куртки и одним концом свисал до самой земли. Увидев меня, он откинул палку в сторону и стал быстро затирать ногой свои каракули.
Я кинула косой взгляд, и меня словно кипятком окатили: сердечки, много-много сердечек… Пронизанных стрелой. И в них четко были различимы надписи: «Д + В»…
Димыч покраснел, будто его застукали за чем-то криминальным. И начал что-то невнятное мычать.
Я заговорила первой:
– Привет! Чего делаешь?
– Здоро́во! – Димыч заерзал на скамейке. – У меня тут… Ну это… Вот! – Димыч протянул мне бумажку.
– Это что?
– Это… «Озеро лебединое»… Билет. Тебе на день рождения. Пойдешь со мной?
Я сглотнула слюну. И как можно спокойнее произнесла:
– Не знаю. Я у мамы спрошу.
А потом вошла в подъезд и понеслась вверх на седьмой этаж, как сумасшедшая, перескакивая через ступеньки!
Наташка сидела у стола и раскачивалась на стуле. Мы с ней еще вчера решили написать письмо братьям Торсуевым. Она уже накидала текст на бумаге в клеточку.
– Знаешь, Наташ, я не буду писать письмо Сыроежкину, – тихо проговорила я, не поднимая головы. – Я, наверное, его больше не люблю. И вообще, меня Димыч в театр пригласил, на «Лебединое озеро».
Наташка открыла рот и выронила ручку, которую крутила в руках:
– И ты что, согласилась?
– М-мгу, – я виновато закивала в ответ.
– Дура! Зачем тебе этот дегенерат-троечник?! Да над тобой все ржать будут. Если ты с ним куда-то пойдешь, то ты… ты мне больше не подруга!
И так на меня зыркнула, что у меня даже во рту пересохло.
– Ну, Ната-ашка!
– Все! Я домой!
Наташка резко вскочила со стула. Стул зашатался и с громким стуком рухнул на пол. Я даже подпрыгнула на месте. А Наташка рванула в коридор, да так резко, что у нее на повороте слетела тапка.
– Тебе сутки на размышление! – крикнула она, хлопая входной дверью.
Ее голос завис у меня в голове и несколько раз повторился эхом: «Дура!.. Ты мне больше не подруга!.. Сутки на размышление!»
Я металась по комнате, тыкалась во все носом и подвывала. Не могла найти себе места. То плакала, то смеялась. А потом включила музыку на полную катушку и просто начала визжать. Хорошо, что дома никого не было! Какой идиотский выбор мне нужно сделать! Как, как я могу выбрать из них кого-то одного? Я люблю Наташку! Пусть она и стерва, но она моя подруга! Мы с ней с самого садика вместе! Но Димыч… Я вспомнила его глаза, и меня снова обдало кипятком.
Я долго ворочалась в постели. Закрывала глаза, считала барашков. Но уснуть никак не получалось. Все думала и думала. «Сыроежкин! Поговори со мной! Пожалуйста!» Но он не приходил: обиделся, наверное.
А потом все-таки заснула, и мне приснился ужас. Обиженное лицо Наташки нависло надо мной черной тучей: «Дура! Полюбила дебила! Предательница!»
Сыроежкин исподлобья хмурился, то и дело сурово поднимал левую бровь… «Эх, ты! А как же великие путешествия? А Африка и пирамиды?» По сцене театра метались лебеди. В дирижерской яме стояла Наташа и махала руками так, что оркестр раскачивало из стороны в сторону, как по волнам. «Буря! Скоро грянет буря!» – орала наша училка по литре Елена Петровна, а оркестр звонко ударял в медь. Прямо в центре зала – Димыч в своей дурацкой шапке жмурился и все рисовал и рисовал в воздухе палкой сердечки, а из них вылетали огненные формулы «О + В».
Я проснулась от того, что мама трясла меня за плечо:
– Виля! Виленька! Проснись. Что с тобой?
Вся подушка была мокрая. Волосы слиплись. Было горячо. Глаза жгло, а в горле скребли кошки. Такое ужасное чувство, будто я проглотила маленький резиновый мячик, и он застрял у меня в животе. И давил, давил изнутри… Я села и заплакала.
– На-ка. Температуру померь! – Мама протянула градусник. – С ума сошла, болеть накануне контрольных!
– И дня рождения, – добавила я с грустью.
– Какой уж день рождения: тридцать восемь и шесть! Придется вызывать врача!
– А театр? А «Озеро»?
– Очень жаль. – Мама вздохнула с пониманием и погладила меня по голове. – Дима хороший парень. Пусть к нам в гости приходит.
– Эх, улете-ели наши лебеди, – протянула я.
– Да ладно, не расстраивайся, – приободрил меня Димыч. – Прилетят новые. Я обещаю!
Мы шагали с ним по улице, воздух пах весной: немного мимозой, немного талым снегом и солнцем – и болтали про потерянные города, про пирамиды Хеопса, про то, как появились на небе созвездия, и про то, что пантера на самом деле ягуар, только пятен у нее из-за черноты не видно.
У входа в парк журчал большой грязный ручей. Быстрые мутные воды перекатывались по горбатым порожкам пробудившейся от зимней спячки земли.
– А ты умеешь кораблики из бумаги делать?
– Легко! Даже пароход с двумя трубами. – Димыч оживился, и в его глазах запрыгали чертики.
– Пароход не надо. Сделай лодочку. – Я вытянула из кармана куртки измятую, замусоленную газету. Посмотрела на фото, поцеловала Сыроежкина в лоб и протянула ее Димычу: – На! Твори!
Димыч удивленно взглянул на меня, но ничего не сказал. А потом покрутил в руках газету, деловито примерился, оторвал от нее кусок и ловко сложил лодочку. Мы опустили ее в ручей, и она поплыла. Сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее, увлекаемая потоком вешних вод. С борта на меня смотрело улыбающееся лицо с непослушным вихром и родинкой на щеке…
– Прости, Сыроежкин, – прошептала я.
«Да простил я тебя давно», – отдалось гулким эхом у меня в голове…
– Не сердись, ладно?
«Ладно. Как-нибудь переживу».
– Давай расстанемся друзьями. Друзья?
«Друзья. Давай пять!» – и Сыроежкин хлопнул меня по ладони.
– Про-оща-ай!
Димыч уставился на меня:
– Ты с кем разговариваешь?
– Да так! Весна! – и почему-то рассмеялась.
Наташка стояла в дверях с ярким бумажным свертком, переминаясь с ноги на ногу. Щеки у нее пылали. Было видно, что она нервничает. Мы уже полгода с ней не разговаривали. После ее «Прощай навсегда и забудь мое имя» – я на нее даже не смотрела. Ну разве что украдкой.
– Привет! Я это… с днем рождения! – И Наташка протянула мне пестрый сверток. – От меня и от Витьки Груздева. Он меня на хоккей в субботу пригласил. Давайте с нами!
«А как же Электроник?» – хотела я съехидничать. Но Наташка опередила мой вопрос:
– Я подумала: фиг с ним, с этим Электроником! Надо уметь расставаться!
Владислав Щербак. Принцесса из песочницы
Все началось – с песочницы.
Погожим летним днем 1973 года мы с бабушкой выбрались во двор перед «хрущевкой», в которой не так давно получили квартиру. Вооруженный шанцевым инструментом, я оккупировал единственный на тот момент детский аттракцион – песочницу.
Чуть погодя из другого подъезда вышла принцесса, тоже в сопровождении бабушки. Покуда наши бабули обсуждали какие-то насущные вопросы, мы с принцессой, которую звали Оля, мирно занялись зодчеством. Вскоре монотонность и однообразие, которые присущи лепке куличиков, ее стали угнетать. Нашелся и повод для спора – мой бант. В те времена моя мама с энтузиазмом эксплуатировала почти новую машинку «Кехлер», отстрачивая на ней для меня костюмчики. Однажды из оставшегося куска ткани она решила сделать мне галстук-бант. Я, конечно, воспротивился такому аксессуару, но в детской энциклопедии мне нашли картинку с костюмом мужественного мушкетера. На нем было столько бантов, что уж на один-единственный я дал себя уломать.
А Оля вдруг отрезала:
– Мальчики бантики не носят!
– Нет! Носят! – возразил я.
Скоро наша словесная перепалка завершилась коронным принцессиным доводом – ударом локтем в нос! В результате на бант из моего носа закапала кровь, из глаз хлынул ниагарский водопад, а изо рта – рев обиды. В силу своего интеллигентного воспитания дать сдачи девочке я не мог.